Наблюдатель
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 1998
Высота таланта и высота струи
А. Шитов. Юрий Трифонов. Хроника жизни и творчества. 1925—1981. — Екатеринбург: Уральский университет, 1997. — 798 с.
В далеком разговоре с Трифоновым мне вспомнился эпизод школьных лет. Один из моих соучеников после уроков, на заднем дворе, накопив соответствующей жидкости, поднатужившись, давал струю до третьего этажа. Чем и выделялся среди сверстников…
У Трифонова сочетался интерес к всечеловеческим проблемам и к обиходным пустякам. Он мог часами просиживать в укромном архиве и — на спортивном стадионе среди обезумевших болельщиков. Довольствовался неприхотливой жизнью и радовался шумному застолью, стараясь скрыть смущенную, словно бы виноватую улыбку.
Я не принадлежал к близким друзьям Трифонова, мы познакомились в начале шестидесятых и поддерживали добрые отношения. Я пребывал более или менее в курсе трифоновских дел, личных катаклизмов, бывал в квартире на улице Георгиу Деж, где жила и его мама, вернувшаяся после восьми лет колымской ссылки.
“Хроника жизни и творчества…” убедила в мизерности собственных знаний, в иллюзорности иных представлений о Юрии Трифонове. “Хроника…”, составленная Александром Шитовым (главный консультант — сестра писателя Татьяна Валентиновна) — уникальное по нынешним временам издание. Богатейший свод материалов — от детских фотографий и анкет до писем крупнейшим современным авторам и обычным читателям, до выдержек из мемуаров и статей. Проделана работа, поражающая скрупулезностью, объемом, великим уважением к Трифонову, пониманием своеобразного таланта, его места в русской литературе. Разумеется, составитель пристрастен. Иным ему и быть не дано — литературовед и социолог, отдавший годы собиранию, исследованию документов, различных сведений, относящихся к жизни любимого писателя, сознающий, однако, необходимость объективного взгляда, отвергающего тенденциозность. Оценка “Хроники…” — прерогатива читателя, впервые, пожалуй, увидевшего Юрия Трифонова в переплетении житейских, личных, творческих проблем. В обстоятельствах успеха, не всегда бесспорного, и побед, не защищавших от нападок.
Миссия составителя предельно проста и запредельно противоречива. Не судья, но и не нейтральный свидетель, сопровождающий творческий путь Ю. Трифонова. Крепким цитатам из разоблачений и уличений он предпочитает чей-то пересказ либо ограничивается ссылкой, не нуждающейся в комментарии. (На очередном писательском съезде Г. Марков разносит “Дом на набережной”. Это в порядке вещей.)
Составитель сознает неотвратимость тогдашних “наездов” на Трифонова и небеспочвенность иных критических претензий. (Это сознавал и сам писатель, пребывавший в достаточно сложных — могут ли они быть иными? — отношениях с критикой.)
Напряженность внутренней жизни Трифонова — это подтверждается “Хроникой…” — от неотступного стремления прийти к своим ответам едва ли не на самые мучительные вопросы, не отпускавшие его. Мучительные в буквальном смысле слова. История переплеталась с личной участью отца, дополнялась утратой близких, разрушением отцовского мира — не чужого для раннего Трифонова, но все менее своего. Начиная советским писателем, он безотчетно, постепенно утрачивал сковывающий эпитет. Молодой советский писатель, по определению тяготеющий к простым решениям, написал повесть “Студенты” (1950 г.), удостоился Сталинской премии, принесшей первую славу и — первые неприятности. Лауреат скрыл свое “враждебно-народное” происхождение. Подвергнутый остракизму, не принялся доказывать свою правоверность. Он вообще не из шарахающихся. Впрочем, и укорененность в единожды обретенном положении, неведение того, какое тысячелетие на дворе, не для него. Внутренняя сосредоточенность на свой лад отражалась в насыщенности, “плотности” текста, в неторопливости слова (произнесенного или написанного). Даже в медлительности, подчас приторможенности движений.
Снабдив “Отблеск костра” — повесть не только об отце — эпиграфом “Нас еще судьбы безвестные ждут”, Трифонов имел в виду не столько поколение свершивших революцию и ею уничтоженных, сколько поколения предшественников и наследников. Безвестность настаивала на вечных поисках. Касалось ли то минувших эпох и наступивших, исторических потрясений и новой бытовой повседневности, касалось ли языка, композиции, будь то рассказ, документальный в значительной мере роман, “московские повести”.
Больше, нежели о ком-либо из современников, о нем, пожалуй, справедливо сказать: писательская судьба вобрала личную судьбу, судьбы близких да и не слишком близких людей, чтобы сфокусироваться в судьбе нового героя, продолжающего или отрицающего старого. Жители “Дома на набережной” вели подспудный спор со “Студентами”. Народовольцы из “Нетерпения” по-своему оспаривали персонажей “московских повестей”. Но и сами в чем-то оспаривались Желябовым. Спор о терроре, начавшийся в семидесятые годы XIX века, продолжился спустя столетие, когда Ю. Трифонов среди считанных европейских писателей осмысливал проблему терроризма, ее далекие корни и окрашенные свежей кровью плоды.
“Моя задача, которую я ощущаю своей, состоит в том, чтобы не забывать даже самые суровые, трудные страницы и моменты нашей истории, которые находят отражение в нас самих… История входит в кровь и плоть человека.”
Это слова писателя, не склонного к декларациям, они легли на бумагу в 1978 году, когда оставались позади не только “Отблеск костра”, “Нетерпение”, но и “Обмен”, “Предварительные итоги”, “Долгое прощание”, цикл “Московских повестей”. Только что завершен “Старик”. Впереди роман “Время и место”; последняя точка в нем будет поставлена за полгода до смерти.
История, входя в плоть и кровь людей, не лишает безвестности уготованное им будущее. Это подтверждено и годами, миновавшими после кончины Юрия Трифонова. Их ошеломляющей непредвиденностью.
На новом витке повторятся и старые пакости. Словно мало нахлебался Трифонов при жизни.
Подал голос переводчик Андрей Сергеев. Неожиданная Букеровская премия за его роман “Альбом для марок” произвела переворот в сознании лауреата.
Не ставлю под сомнение ни выбор жюри, ни жанровую принадлежность “Альбома…”. И, разумеется, чье-либо право на собственное мнение о тех или иных видных писателях. Но когда эти мнения суммируются, картина получается для А. Сергеева убийственная. Он, видите ли, не узрел принципиальной разницы между Г. Марковым и Ю. Трифоновым. “…Трифонов замечательно писал полуправду, то есть полуложь.”
Умников от литературы всегда хватало. Хотя им, казалось бы, должны быть известны азбучные истины. Об одной из них, относящейся к нашему разговору, напоминает Фазиль Искандер: всю правду, если кто-нибудь знает, то только Бог. Истинно художественное произведение, давая правдивую картину сравнительно небольшого среза жизни, независимо от воли художника дает представление о всей жизни. “Если при диктатуре психологически правдиво написать жизнь уборщицы, то у читателя невольно возникает понимание жизни самого диктатора. Мера грусти в романах Трифонова так велика, что намного превосходит меру неблагополучия его героев, и этот избыток грусти поневоле растекается и охватывает судьбу всей страны.”
Суждения А. Сергеева о Г. Владимове и Ю. Левитанском столь же спесивы и первозданны. Он глубоко презирает “эпигонский роман Владимова “Генерал и его армия”. Так в конце двадцатого века писать нельзя”.
Если Слава Зайцев утверждает: это сегодня не носят — надо прислушиваться. Однако литература отличается от моды на юбки и шляпки еще и тем, что всякий раз доказывает свою правомерность авторским талантом, но не соответствием той или иной модели. Владимов дорого оплатил право писать так, как полагает нужным. И его читают гораздо больше, чем А. Сергеева.
Юрий Левитанский не по душе А. Сергееву — с детских лет он покорен Бальмонтом, его “Безглагольностью”.
Ему не нравятся писатели, творившие в ту пору, когда он, забившись в угол, не пытался рисковать благополучием переводчика. Они же не могли не писать и установили уровень, к сожалению, не достижимый для А. Сергеева. Не хочется его огорчать, но Юрий Трифонов, выдвинутый Г. Беллем на Нобелевскую премию 1981 года, имел реальные шансы стать лауреатом. Если бы не смерть. Умершим эту премию не присваивают.
При советской власти А. Сергеев не писал, поелику нельзя было выразить полную правду. Сейчас не хочет писать, поелику люди, выяснилось, не любят правду. “Пишу сугубо научную книгу о нумизматике, ибо считаю неэтичным унести с собой знания, которыми обладаю.” Этично, видимо, поносить тех, кто, не пробавляясь переводами и коллекционированием монет, выполнял свой тяжкий писательский долг, побуждаемый к тому пеплом Клааса. Между нумизматикой и упомянутым пеплом нет ничего общего. Предпочтение ей не требовало сенсационно-сомнительных откровений.
“Темечко не выдержало”, — говаривал в таких случаях А. Твардовский. Букеровский лауреат, потрясенный свалившейся на него премией и угрозой новой немоты, вознамерился обратить на себя внимание, дав высокую струю.
В. Кардин