Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 8, 2017
Эмиль СОКОЛЬСКИЙ
Прозаик, критик. Родился и живет в Ростове-на-Дону. Окончил геологогеографический
факультет Ростовского государственного университета. Автор публикаций об
исторических местах России, литературоведческих очерков и рассказов. Печатался
в журналах «Дети Ра», «Зинзивер», «Футурум АРТ», «Аврора»,
«Музыкальная жизнь», «Театральная жизнь», «Встреча», «Московский журнал», «Наша
улица», «Подьем», «Слово», «Дон» и других. Редактор
краеведческого альманаха «Донской временник» (Ростов-на-Дону).
ГАЛЕРЕЯ
Я на эскалаторе, навстречу движутся люди: такие живые глаза — и такие
странно неподвижные лица… Будто они только что приняли какое-то сильное
лекарство, действие которого вызывает столбняк, либо прошли нелепый тайный
инструктаж, обязавший их покорно хранить манекенную неподвижность.
И вот кто-то кому-то улыбается. Вот кто-то кому-то на ухо рассказывает смешное.
Единство картины нарушается, ей возвращается реальность.
Но я тут же понимаю, что никогда не увижу ни одного из этой странной галереи
движущихся лиц. Они исчезают в никуда.
И снова все кажется нереальным.
МУДРОЕ РЕШЕНИЕ
Ее отец был алкоголиком — отсюда такое настороженное отношение к людям,
позволяющим себе спиртное.
И надо же — первый муж не просто «позволял» себе, а даже временами и увлекался.
Не повезло и со вторым: хирург высшей категории (кстати, мой друг), во
внерабочее время (да случалось — и в рабочее) он время от времени проявлял
заметное неравнодушие к русскому национальному напитку. Натура командирская,
однажды, когда у него случилось тяжелое похмелье, она вынудила его сходить к
наркологу: «Пусть назначит тебе таблетки! Ты дождешься, пока сопьешься и сдохнешь под забором в алкогольной
коме!»
И вот, проходя медкомиссию для переоформления автомобильных прав, хирург снова,
как и полагается в таких случаях, посетил нарколога. Тот его узнал:
— О-о, доктор, рад вас видеть, помню, помню, приходили. Вашу жену, кажется,
беспокоило ваше пристрастие к алкоголю. Ну как, решили эту проблему?
— Решил, — бодро ответил хирург, — Развелся.
ДРУЖБА ДОРОЖЕ
Пушкина упрекали за преувеличенные похвалы в адрес стихотворений своих друзей. На что он отвечал: «Дружбу сотворил Бог, а литературу состряпали мы, смертные».
СТРАШНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Незабываемый сюжет от Александра Колкера («Долго
будет Карелия сниться», «Пришли девчонки, стоят в сторонке» — это все его
песни).
В 1969 году жена Мария Пахоменко получила в Каннах
первую международную награду («Нефритовая пластинка»).
Но сначала была репетиция, и дирижер пригласил ее на сцену. Как ни опасно,
певица оставила на кресле свою дубленку (самое ценное
из своего гардероба). Почему опасно? — перед ней в зале сидел очень
подозрительный субъект: косоглазый, заросший, небритый. В таких случаях
вообще-то лучше не рисковать…
Спела прекрасно. Вернулась — уфф, дубленка лежит как лежала.
На сцену вызывают следующего: «Франсис Лей!» (автор
музыки к фильмам «История любви», «Мужчина и женщина»…)
И Пахоменко с изумлением видит: на сцену выходит этот
самый — косоглазый, заросший, небритый…
ПЕРЕСКАЗ ДУШИ
Николай Панченко с его угловатыми, часто «разговорными»
оборотами, эмоционально сдержанный, «трудный» в высказывании, а иногда
размеренный, гармоничный, — один из лучших поэтов фронтового поколения.
И в жизни он не отличался покладистым характером. Прямой, бесстрашный,
деятельный, именно Панченко был одним из самых активных инициаторов создания неподцензурного, «отступившего от норм соцреализма»
альманаха «Тарусские страницы». Странно и обидно, что на склоне лет в этим несгибаемом человеке
произошел внутренний слом: после инфаркта он стал чрезмерно беспокоиться о
здоровье, оберегать его.
Как заметил Константин Ваншенкин, повышенная сосредоточенность на своем недуге
пошла Панченко только во вред.
В его последней книге избранного (вышла незадолго до смерти) я увидел много для
меня неожиданного. В частности, оказалось, что поэт был человеком глубоко
верующим. В одном стихотворении он просит Господа о п
р о з р
е н и и
и поясняет, что это для него значит: «Не утешенье —
постиженье, / Преображенье бытия» (то есть п о с т и ж е н и е бытия —
п р е о б р а ж а е т жизнь, которая иначе может восприниматься
как суета сует и нуждаться всего лишь в «утешении», — в уголке, где «прячутся
от жизни»). А в другом говорит о бессмысленности ссор, споров, пререканий,
стремления что-то доказать, всяческих словесных «разборок»:
С людьми, как с Богом,
а иначе
Увы, не стоит говорить.
Совсем не легкая задача
В тиши молчание творить.
В молчании творить молитву,
В молитве — образ тишины.
Лишь так выигрывают битву
Без слез, без крови, без вины.
С этим стихотворением — перекликается другое, которое мне очень нравится. Оно почему-то не попало в итоговую книгу: я его нашел в старом сборнике Панченко:
Никому ничего не доказывай
и ушедшему вслед не спеши,
если можешь, слегка пересказывай
неразборчивый шелест души.
Он все реже, как хлопанье паруса,
если вдруг ослабела струна.
На пороге последнего яруса
настигает меня тишина.
И в глазах, как от скорости, жжение —
неозначенность поздних слез,
и движение, как служение,
как скольжение — без колес.
ГЛАЗАМИ ПОЭТА
Я хочу верить, что Есенин искренен. Эти его слова говорят и о поэтичности,
музыкальности религиозных текстов (чего, к сожалению, очень часто не чувствуют
священнослужители), и о том, что одно дело находиться под влиянием школы,
направления, тенденции, а другое…
В общем, из воспоминаний поэта Всеволода Рождественского следует, что Есенин
отказывался от родства с символизмом: «Ну к чему они
мне? Я этот “символизм” еще в школе мальчишкой постиг. И знаешь откуда? Из
Библии. Школу я кончал церковно-приходскую, и нас там этой Библией как кашей
кормили. И какая прекрасная книжица, если ее глазами
поэта прочесть! Мне нравилось, что там все так громадно и ни на что другое в
жизни не похоже. Было мне лет двенадцать — и я все думал: вот бы стать пророком
и говорить такие слова, чтобы было и страшно, и непонятно, и за душу брало. Я
из Исайи целые страницы наизусть знал. Вот откуда мой “символизм”. Он у меня
своим горбом нажит».
ВОЗВРАЩЕНИЕ К СЕБЕ
Приятелю несколько лет назад удалось создать небольшую фирму. И дела пошли хорошо,
пришел достаток. Появилось осмысленное самоуважение, как-то неожиданно
проявились в нем подчеркнутая неторопливость движений, заботливая сдержанность
жестов…
Однажды он отправился в универмаг купить себе футболку.
С достоинством поднялся на второй этаж, степенно подошел к прилавку и, не
удостоив внимания неподвижно стоявшую в стороне продавщицу, стал придирчиво
рассматривать товар. Наконец, был найден пристойный вариант. Задержавшись
некоторое время удовлетворенным взглядом на понравившейся футболке, он, сделав
начальственный жест в направлении продавщицы, размеренно и важно произнес:
«Подойдите, пожалуйста. Я это возьму».
Однако продавщица не сдвинулась с места. Она так же пребывала в абсолютной
неподвижности.
— На какую-то долю секунды мне показалось, что происходит что-то не то, —
рассказывал приятель. — Тем более что рядом стояли две девушки, и одна из них
хмыкнула, — я отнес это на свой счет… Я повторяю — уже
требовательней, жестче: «Будьте добры, подойдите» — и поворачиваюсь к
продавщице.
Но там не продавщица стояла.
Там стоял манекен.
И я понял, насколько же все это последнее время я был смешон…
С того дня я снова стал нормальным человеком. С сожалением смотрю теперь
на тех, кто — при деньгах, при должностях — строит из себя невесть
что.
ПОМОИ
У критика — день рождения. Судя по словам, которые он употребляет в своих
критических работах, я понимал, что теплые, душевные ноты не будут им
по-настоящему восприняты, и поэтому путь к его сердцу надо искать какой-то
иной. С минуту подумав, состряпал такое, несколько
неуклюжее пожелание (впрочем, я сам плохо понял, что написал):
«Желаю продуцировать вдохновенные стихи, насыщенные полисемантической
амбивалентностью, и писать критические труды, пусть и с неизбежными
пейоративными нотами, но, главное, демонстрирующие чуткое восприятие интенций и
концептов!»
Больше я слов, приличествующих случаю, не вспомнил. Все-таки с нормальным
русским языком у меня дела немножко получше…
Признательный критик откликнулся:
«С неизменным уверением в пассионарности и адекватной
рецепции Вашей саркастической интенции — принимаю поздравление».
Как ни странно, я все понял без словаря… Неужели делаю
успехи?
А если серьезно, то на днях мы на эту тему беседовали за чашкой кофе с Андреем
Тавровым.
— Происходит страшная подмена, — подытожил Андрей. — Вместо живого слова — псевдофилологическая мертвечина, вместо внятно выраженной
мысли — наукообразное умничанье. Все это на самом деле — жуткий отстой, помои.
— Может ли человек, чувствующий слово, писать, что поэт «продуцирует» стихи?
Может ли употреблять такие слова, как «коннотация», «коммуницирует»…
ну и так далее? — немногим ранее спрашивал я у Кирилла Ковальджи.
Деликатный Ковальджи высказался довольно решительно:
— Да за это убивать надо!
…Меня не оставляет мысль, что между некоторыми критиками и их пониманием стиха,
их чувством поэтического слова стоит непреодолимая преграда.
Эта преграда — слова «инифицированный», «рецепция»,
«дихотомия», «интенция», «интертекстуальность»… И
прочие, прочие, прочие.
Более того, такие слова мне кажутся даже не скрытой — откровенной насмешкой над
стихами, над поэтом; откровенным издевательством.
РАВНЯТЬСЯ НА ЭЙХЕНБАУМА
Критик мне говорит: я хочу серьезно писать о поэтах, равняться на Эйхенбаума
(еще какие-то фамилии назвал)… Но я прочитал книгу этого замечательного
филолога и литературоведа — прекрасно: чистый русский язык, интересные, ясно
выраженные мысли… Если бы я не любил литературы, то,
прочтя Эйхенбаума, уж точно полюбил бы!
Книга состоит из двух частей: «Мой временник» и «Маршрут в бессмертие». Может
быть, в других книгах у него филологическая терминология? — не рассыпать которую по статьям критик просто не в состоянии?
И какое же отличное место я нашел — в «Заметках и размышлениях»! Эйхенбаум
пишет:
«У меня новая забота. Оказывается, я и любовные письма должен писать «научно»,
чтобы не потерять репутации».
Далее идет речь о его коротком предисловии, где он хвалит юного поэта за
поэтическую искренность. Штатный рецензент Поступальский
(я не понял, об издательстве или о журнале речь) письменно выступил с упреком
литературоведу в несодержательности: «Странно, что Б.
Эйхенбаум заговорил о “выражении лица”, о “задушевности”, “свежести”… Очень уж
ненаучно».
Эйхенбаум заключает:
«Когда выйдет сборник рецензий Поступальского, я напишу наоборот — о банальности, отсутствии лица и т. д.
Ручаюсь, это будет совершенно научно».
Все правильно, молодому критику надо равняться на Эйхенбаума.
УДИВИЛ, НО НЕ ТЕМ
К тому времени я перестал ездить на конференции, а этот профессор, доктор
искусствоведения старался ни одной не пропускать. Но на очередную
рахманиновскую его пригласить забыли, и тогда он, в последний момент,
напросился: «У меня интересная тема!»
Тема у него действительно уже была разработана: С. В. Рахманинов на Дону. С ней
и поехал, желая приятно удивить гостей (в программке его имя не значилось,
повторюсь: его вовремя не пригласили). Выступать предстояло на второй день.
В день приезда, пребывая в сладкой неге после торжественного ужина, профессор
разлегся на гостиничной кровати с книжкой: это был сборник докладов предыдущей
рахманиновской конференции, полученный в подарок от оргкомитета. Листая, весело
комментировал просматриваемое соседу по номеру: хвалил
одних авторов, посмеивался над другими… и вдруг замолк. И книжка перестала
шелестеть.
Полуоткрыв рот, профессор не мог оторвать глаз от
названия доклада, до которого, наконец, дошел.
— Как? Сокольский тоже занимался этой темой??!
— А вы с чем будете выступать?
— У меня «Рахманинов на Дону».
— Да, именно так, слово в слово, назывался его доклад…
Профессор попытался приободриться:
— Ну, значит, мы шли с ним параллельными путями!
— Только с разницей в пять лет…
МАЛЕНЬКОЕ РАЗОБЛАЧЕНИЕ
Вот человек, который считает себя сильной личностью: ему ничего не стоит
проявить резкость, грубость. Но разве резкость и грубость (а она может
назваться и «беспощадной прямотой») — сила? Это же всего-навсего
освободительная реакция. Та же физиология. Если у человека расстроился желудок,
ему вовсе не нужно быть сильной личностью, чтобы устремиться в отхожее место.
А вот человек, который гордится своей правдивостью, смелостью говорить все, что
думает («Я человек прямой, за душой ничего не держу»). Но нет: каким бы
«прямым» он ни был, ему есть что скрывать о себе, —
здесь-то и кроется обман…
ПРАВО НА ГЛУПОСТЬ
Мне очень нравится мысль Ницше: «Иногда, чтобы убедить в чем-либо одаренных
людей, нужно только изложить утверждение в виде чудовищного парадокса».
Из наших религиозных философов-эмигрантов мне менее всего был интересен Иван
Ильин, я его называл моралистом, от которого не ждешь каких-то неожиданных
поворотов мысли, тех самых «чудовищных парадоксов»… А теперь я перечитываю
его «Книгу раздумий» («Я вглядываюсь в жизнь») — и такая тишина на душе! Не
нужно никаких парадоксов и метафор, здесь простая мудрость на каждый день, на
каждую минуту; и важно то, что автор знает, о чем говорит: он не вычитал это из
книг, все сказанное — его собственный духовный опыт. Слова не лгут.
Можно ли восхищаться простой родниковой водой? Можно ли восхищаться Ильиным?
Да, если подходить с чистой душой.
Ильин не то чтобы учит нас. Он дает направление, как бы просит: не спешите, не
суетитесь. Не считайте себя выше других.
Вот например:
«Да, дела на свете обстоят не так, будто глупость сосредоточена в отдельных особях,
которые нужно растоптать, а остальные бегают умненькими.
Каждый в отдельности — одновременно глуп и умен, всегда относителен и
неустойчив. И научение, истинное
научение дается страданиями из-за собственных ошибок.
Никто не становится умным, не пострадав; никого не научишь на чужом опыте. Мы
обязаны всегда предостеречь, но не должны ожидать от этого многого. Терпимость
есть лишь сочувствующая доброта умного, который сам поднялся над глупостью и не
забыл этого… Право на глупость — это как раз право на то, чтобы потом
сделаться умным».
КРАСНЫЙ КОНЬ
Думал, что «Купание красного коня» у Петрова-Водкина символизирует лишь
здоровую энергию, разгоряченность, страстность,
предчувствие грядущих событий… Сам художник на нападки
(«таких коней не бывает!») отвечал, что примером ему послужила древнерусская
икона «Чудо архангела Михаила» (там конь действительно красный).
И вдруг у Василия Белова, в его фундаментальной книге «Лад» читаю, что розовый,
даже красный конь — вовсе не фантазия: рыжий мокрый лошадиный круп на солнце и
в самом деле кажется огненным.
ЮБИЛЕЙНАЯ РЕЧЬ
Без него и юбилей был бы не юбилей. Одаренный писатель, артистичный
рассказчик, как блестяще, с каким юмором он выступает! И на этот раз все прошло
прекрасно.
Из его выступления следовало, что юбиляр — сверходаренный
человек, что работает он самоотверженно, что мастерски отшлифовывает каждое
предложение, что глубоко воплощает свою художественную мысль, что его
произведения — весомый вклад в нашу литературу, что дружба с юбиляром — предмет
многолетней гордости, что с каждым годом юбиляр пишет все лучше и лучше…
И еще из его выступления следовало, что ни одной книги юбиляра он не читал.
МАСШТАБ ЛИЧНОСТИ
Смотрел по видео литературный вечер в ЦДЛе;
известный литературовед произнес умную речь, в свойственной ему путанной манере, с бесконечным пересыпанием мыслей цитатами.
И невозможно длинную. Как это все знакомо: человек готовится к вступительному
слову так, будто бы конспектирует диссертацию. А насколько хорошо было бы:
самое главное — в немногих словах!
Не знаю, что лучше: не уметь говорить — или говорить столь длинно и, как
следствие, расфокусированно… Все-таки
не могу избавиться от ощущения, что такие выступающие забывают как о зале, так
и о самом герое вечера, и озабочены в большей мере масштабом собственной
личности.
Я в связи с этим с уважением вспомнил Александра Грина, которого настолько
любил в детстве, что сейчас боюсь перечитывать: а вдруг разочаруюсь? Человек
неразговорчивый, даже угрюмый, просьбы выступить на каком-либо собрании он
отклонял так: «Простите, говорить я умею только с пером в руке».
ПОД ПРИЦЕЛОМ
Недавно случилось вот что: как это нередко бывает, один милый человек
захотел подарить мне свою книжку стихов: «Может, черкнешь где-нибудь о ней?». А
другой его отговорил: мол, восхищения с моей стороны может не последовать; и
шепнул мне потом: «Он испугался!».
Я сказал: «А может, не потому не подарил, что испугался!» — поскольку вспомнил
забавную историю, — сейчас поделюсь.
Сидел на каком-то пленуме Союза писателей Твардовский и вдруг заметил, что его
рисует Иосиф Игин, известный мастер шаржа.
Твардовский, не любивший рекламы, прикрыл лицо рукой. Потом пересел. Пересел и
художник. И нарисовал таки. Шарж был опубликован.
Впоследствии, когда они встретились, Игин спросил
Твардовского: почему вы прятались? — Теркин ведь никогда не убегал от врага!
— Но Теркин никогда просто так не подставлял голову, — объяснил Твардовский.
ТУДА, ГДЕ РЕДАКТУРА БЕССИЛЬНА
Еще незабываемое о Твардовском — на сей раз как о
редакторе повести Виктора Некрасова «В родном городе».
Время было ух какое нелегкое: разгар антиалкогольной
кампании. Тяжело вздыхая, Александр Трифонович
сокращал упоминания о водке (иногда все-таки шел на компромисс: заменял ее на пиво либо превращал пол-литра, которое
принимали фронтовики, в четвертинку).
Когда тягостный процесс окончился, Твардовский громко закрыл рукопись и
решительно сказал:
— Ну, а теперь спустимся в подвальчик и компенсируем все, что мы выкинули.
В ПЛАНЕ ВОСПИТАНИЯ
В этнографическом музее «Казачий курень начала ХIХ
века», что в станице Красноярской (сейчас в черте Волгодонска), меня попросили
оставить запись в книге отзывов.
Открываю папку: разрозненные листки, на каждом — по записи, — в основном
школьники, учителя. Все, как обычно: «спасибо всем, кто создавал музей», «очень
интересно», «узнали много нового»… Общие слова. Но особенно отличились учителя:
я зачитался… Пожилая сотрудница с умилением смотрела
на меня, улыбаясь — скорее не тому, что я зачитывал, едва сдерживая смех, — а
тому, с какой прямо таки детской радостью я воспринимал читаемое:
«Вы несете положительный заряд патриотических чувств, необходимых подрастающему
поколению»; «Получили огромное эстетическое воспитание в плане знакомства с
ценными предметами, собранными работниками музея в целях сохранения
исторического наследия предшествующих поколений»…
Вспомнил школу. Вот почему среди учителей немало было скучных людей! Вот почему
многим ученикам так трудно было привить любовь к истории, к литературе: учителя
не любовь передавали, а занимались «патриотическим» и «эстетическим»
воспитанием.
И вспомнился эпизод в Ясной Поляне. Две учительницы подвели процессию
школьников младших классов к могиле Толстого, дождались, пока дети затихли, и, микрофонно усилив голос, одна из них вдохновенно
произнесла, обращаясь к другой: «Каждый раз, подходя к этому месту, у меня
перехватывает дыхание, я не могу удержаться от волнения! Ведь здесь похоронен
великий человек, классик отечественной, мировой литературы, которого я готова
много раз перечитывать!»
Дети неловко переглядывались. Конечно же, он уловили искусственность тона, его
фальшивую приподнятость. Поняли: это показательное выступление. Детей не
проведешь… Мне тоже стало неловко, и я поспешил уйти.
ГРУЗИНСКАЯ ФАМИЛИЯ
А я-то считал, что Пётр Грузинский — это такой патриотический псевдоним
поэта-песенника, не желавшего носить какую-то еврейскую фамилию. Тем более что
он автор широко известной песни о Тбилиси со словами «Расцветай под солнцем,
Грузия моя!» (музыка Реваза Лагидзе).
Но оказалось, он прямой наследник князей Багратиони
Грузинских.
Из воспоминаний Юрия Ряшенцева:
«Во время Отечественной войны с ним случилась смешная и страшная история.
Грузинские меньшевики, бежавшие в Германию после вхождения Грузии в Советский
Союз, объяснили Гитлеру, что грузины — народ монархический. И если он хочет,
чтобы в Грузии нормально отнеслись к немецкой оккупации, то надо бы поставить
во главе грузин царя. Кандидатура была только одна: Петре
Багратиони. И бедный Петя, юный гуляка и поэт, ни
сном, ни духом не помышлявший о престоле, был упомянут
в имперских документах рейха в качестве кандидата в цари. Кавказа Гитлер, как
известно, не взял. Но на беду документы попали в руки наших органов. И Петя
отправился в известные места. Откуда появился спустя долгое время. И скоро написал
вместе с композитором Лагидзе песню, которую пели
все, — «Тбилисо».
Я знал его уже не очень молодым красивым человеком. Хромота и не свои зубы
говорили о том, что ему пришлось пережить. Он понравился мне тем, что за
велеречивым и вежливым грузинским столом говорил, в общем, то, что думает. Он
сразу, подымая бокал за меня, сказал:
— Что-то мне в тебе нравится, что-то нет.
И мы подружились.
Петре появлялся на студии, когда запись номеров
подходила к концу. Уже достаточно веселым. А было это обычно уже сильно за
полночь. Он появлялся с криком:
— Юрка, кончай мое говно
записывать. Поехали кутить!»
НЕЗАСЛУЖЕННЫЕ ПОХВАЛЫ
Были такие дела: писал кое о каких стихотворцах,
авансом говоря добрые слова. Надеюсь, эти опусы затеряются в истории. Но если
кто-то извлечет их из небытия и спросит: ну зачем ты представил их как столь
достойных? И тогда я расскажу то, что рассказывал мне эстрадный артист, бывший
муж Клавдии Шульженко, старик-крепыш Владимир Коралли. Когда в Театре эстрады проходил просмотр новых номеров,
выступающая молодежь особенно боялась председателя жюри Николая
Смирнова-Сокольского (известный эстрадник, он был и не менее известным
библиофилом). Надежда была на члена жюри, благосклонного Леонида Утёсова.
И вот выступил юноша с неплохим, но недостаточно проработанным номером. Почуяв
талант, Утёсов поторопился заговорить первым:
— Не ругай, Коля, ты давно заслужил право хвалить!
И ведь тот юноша потом оправдал надежды..
Правда, вот беда, в моем случае все было не так. Ни о заслуженности, ни
о каких-то надеждах речи быть не могло…
ДВА В ОДНОМ
А я ведь знаю таких людей, как Алексей Николаевич Толстой, их очень немного,
и они меня восхищают! Хотя это не их заслуга: такой стиль жизни объясняется
особенностями психики. Ведь есть же такое определение — «легкий человек»…
От Толстого нельзя было услышать: я занят, работаю. К нему приходили без
предупреждения. И тогда он отставлял пишущую машинку, выражая радость: люблю,
когда мешают! — вступал в беседу, шел на прогулку с гостем…
Но с другой стороны, как говорила Нина Краснова, люди словно существуют
для того, чтобы мешать писателю работать: все время дерг-дерг его, дерг-дерг… И
меня восхищает, как бесхитростно и точно это выражено.
Вот во мне как-то умудряются уживаться два человека: иногда я Алексей Толстой,
иногда — Нина Краснова.
НЕХИТРАЯ МУДРОСТЬ
В сотый раз убеждаюсь в такой нехитрой мудрости: дела нужно делать быстро. И
поменьше «собираться с духом».
Дядя Михаила Пришвина сформулировал замечательный афоризм: «Тише едешь, дальше
будешь — от того места, куда едешь».
МУЗЕЙНЫЙ КОНЦЕРТ
Хороший есть певец — Олег Погудин, даже
замечательный. Романсы поет, Вертинского, песни прошлых лет…
Недавно мне прокрутили его концерт, слушал песни Великой Отечественной и
послевоенные, очень довольный культурой исполнения, и вот — после шестой ли,
восьмой песни почувствовал: да, хорошо, но — что-то не то Что-то не то… Но
что? откуда возник дискомфорт?
В его нарочитой академичности, сдержанности я наконец
заметил какой-то назойливый противовес «бездуховной» современной эстраде.
Все-таки не хватает ему, что ли, раскованной задушевности, непосредственности;
в его исполнении видится мне скорее культурный показ, ориентация на «высокий
строй» советского эстрадного искусства. Не живую песню поет Погудин
— застегнувшись на все пуговицы, он бережно преподносит нам песенную классику.
Так я чувствую себя в музеях деревянного зодчества.
ХВАЛИТЬ НАДО УМЕЛО
Самопиар — понятная, простительная и даже
временами трогательная слабость. И все же — слабость… Я об этом снова
подумал, читая воспоминания художника Михаила Нестерова. Он писал о верещагинских выставках в Одессе: газеты славят, народ —
валом, а Верещагину все мало: каждый день заходит в редакции газет, спрашивает,
как о нем пишут для завтрашнего номера. И вот ему показывают хвалебный отзыв.
Верещагин просматривает, морщится: дайте карандаш! Ему дают, он перечеркивает,
исправляет, вставляет свои предложения и поучает: вот как надо писать о верещагинской выставке!
Сегодня читать об этом смешно. Да и раньше — тоже было бы смешно. Не надо самопиара…
БЛАГОДУШНОЕ
В этом тихом райцентре я обычно делаю пересадку.
Два года назад решил зайти в местное скромное кафе. В коротком меню читаю: «боршь».
Приезжаю в следующем году, смотрю: «кортофель».
Захожу на этот раз: «котлетта».
Ничего не скажешь: и боршь, и кортофель,
и котлетта были настолько вкусны, что я подумал
примирительно: пусть пишут как хотят — лишь бы
готовили так же качественно…
ОЧЕРЕДЬ РОНСАРА
Хотелось бы для разнообразия сменить автора; ну что заладили — Шекспир да
Шекспир, «мир театр, и люди в нем актеры». Для начала можно бы заглянуть хоть
чуточку дальше, глубже в года.
Вот Пьер Ронсар, — он умер в 1585 году (а
шекспировская комедия «Как вам это понравится», где выкопали эту цитату,
создана приблизительно в 1600-м):
Господний мир — театр. В него бесплатный вход,
И куполом навис вверху небесный свод.
На сцене, как всегда, теснятся персонажи.
Иной переодет, иной — без маски даже!
(«Послание к Одэ де Колиньи,
кардиналу Шатильонскому»,
перевод В. Потаповой.)
Или вот:
Весь мир — театр, мы все — актеры поневоле,
Всесильная судьба распределяет роли,
И небеса следят за нашею игрой.
(«На окончание комедии», перевод М. Бородицкой.)
Первоисточником был афоризм Гая Петрония: «Весь мир лицедействует». Иногда переводят: «Весь мир играет комедию». Это, кажется, даже было написано на здании театра «Глобус».