Иван и Екатерина Архаровы
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 7, 2017
Лев БЕРДНИКОВ
Писатель, филолог, культуролог. Родился в 1956 году в Москве. Окончил факультет
русского языка и литературы МОПИ им. Н. К. Крупской. После окончания института
работал в Музее книги Российской государственной библиотеки, где с 1987–1990
годов возглавлял научно-исследовательскую группу русских старопечатных изданий.
В 1985 году защитил кандидатскую диссертацию на тему «Становление сонета в
русской поэзии XVIII века (1715–1770)». С 1990 года живет в Лос-Анджелесе. Член
Русского ПЕН-центра, Союза
писателей Москвы и Союза писателей XXI века. Член редколлегии журнала «Новый
берег». Лауреат Горьковской литературной премии 2009 года в номинации
«Историческая публицистика». Почетный дипломант Всеамериканского культурного
фонда имени Булата Окуджавы. Тексты Л. Бердникова переведены на украинский и
английский языки.
Генерал от инфантерии Иван Петрович Архаров (1744-1815), «миллионщик», один
из богатейших людей России, приходился младшим братом Николаю Архарову (1742-1814), получившему широкую известность как
московский обер-полицмейстер, — непревзойденный мастер сыска, прозванный
российским де Сартином*. Человек амбициозный и
настойчивый, чья карьера вполне задалась, старший брат всячески способствовал служебному
росту младшего и стал виновником как его
стремительного взлета, так и падения. Об Иване так и говорили, что он был
всегда в тени своего честолюбивого брата, более бойкого и напористого. Впрочем,
младший Архаров мало походил на старшего, хотя, как и
он, был весьма речист и так и сыпал разными шутками-прибаутками. В
противоположность степенному и суровому Николаю, Иван отличался веселым нравом,
мягкостью и редким радушием и любезностью. «Человек
благородный», «добродушный и ласковый», как аттестовали его современники, Иван
Архаров, по словам князя Петра Вяземского, вошел в историю как «последний бугграф московского барства и гостеприимства, сгоревших
вместе с Москвой в 1812 году»**. Он шел по жизни торной дорогой, проложенной
братом и, подобно ему, шестнадцати лет начал службу с нижнего чина в
Преображенском полку, где тесно сошелся со славными «екатерининскими
орлами» — братьями Орловыми, Григорием (1734-1783) и Алексеем (1737-1808). Он
участвовал в баталии с османами, о которой его патрон, граф Алексей Орлов,
прозванный Чесменским, рапортовал: «Со флотом за
неприятелем пошли, до него дошли, к нему подошли, схватились, сразились,
разбили, победили, поломали, потопили и в пепел обратили». Надо думать, Алексей
Орлов еще тогда заприметил расторопного Архарова: как иначе трактовать доверие, оказанное ему в
таком щекотливом и деликатном деле, как поимка в Ливорно,
а затем доставка в Россию самозванки-побродяжки
княжны Таракановой (-1775). Отличился Иван и в усмирении пугачёвского бунта,
опять-таки под командой брата Николая. Но продвигался по службе медленно — стал
капитан-поручиком
лейб-гвардии, после чего в марте 1774 года был переведен в армию
подполковником. Однако, когда императрица перестала
жаловать старшего Архарова, отправив его
губернаторствовать в Тверь, немилость тут же настигла и Ивана, который в
результате обосновался в своей тамбовской деревне. В подполковничьем
чине он состоял вплоть до воцарения императора Павла.
Тогда-то и наступил его звездный час. Импульсивный государь, весьма благоволивший
к Николаю Архарову и сделавший его вторым
петербургским губернатором (первым был наследник престола Александр Павлович),
озаботился тем, чтобы найти достойного кандидата и на пост градоначальника
первопрестольной столицы. С подачи брата, насказавшего о нем
царю много лестного, вторым московским губернатором (в помощь престарелому
князю Юрию Долгорукову (1740-1830) был назначен Иван Архаров, по такому случаю
перескочивший разом через пять (!) ступеней Табели о рангах и произведенный из
«его высокоблагородия» в чуть ли не небожителя — в «его
высокопревосходительство». Он стал генералом от инфантерии, а также был
пожалован орденами св. Алексанра Невского,
св. Анны первой степени и тысячью душами крестьян.
Благодаря государя за назначение, Архаров решился сказать,
что, живя много лет в тамбовской глуши, отвык от всего военного. — «Ну, хорошо,
— отвечал Павел, — я тебе дам человека, который в том тебе будет помогать». На
другой день император-пруссофил назначил московским
плац-майором пруссака, командира роты своего имени в Гатчинском артиллерийском
полку Ивана Гессе (1757-1816); тот вместе с Архаровым
направился в Москву и сделался его первым помощником, в том числе на всех
городских парадах, разводах и ученьях. Москвичи прозвали его «дядькой» нового
губернатора. И это при содействии Гессе Архаров сформировал знаменитый пехотный
полк из восьми гарнизонных батальонов, получивший название Архаровского,
с его отчаянными вояками и самой суровой дисциплиной. Человек
аккуратный и четкий, Архаров неукоснительно исполнял все предписания из
Петербурга и, по велению Павла, наладил слежку за оппозиционной
режиму княгиней Екатериной Дашковой (1743-1810). Та в отместку
аттестовала его как человека с «грубой душой, лишенной человечности». Впрочем,
такая нелицеприятная оценка Архарова единична и тонет
в лестных отзывах о нем как о «добродушном и ласковом патроне» москвичей.
Вот о каком случае поведал литератор Сергей Глинка (1776-1847), служивший под
началом Ивана Петровича. Московский обер-полицмейстер Фёдор Эртель
(1768-1825), проезжая в полночь по Арбату, застиг игру в банк, строжайше
запрещенную Павлом I. Арестовав злоумышленников, он между прочими повелел
схватить поручика Архаровского полка Бессонова, хотя
тот мирно спал и в игру не вмешивался. — «Вынужден вас арестовать, — рявкнул сей страж порядка, — вы были свидетелем игры и не
остановили нарушителей». — «Оставьте меня, — ответил спросонья Бессонов, —
завтра нашему батальону ранний смотр… Не стыдите меня перед начальником. Для
меня честь дороже жизни». — «Ступайте же!» — грозно прикрикнул обер-полицеймейстер. — «Иду! — парировал тот. — Но только
смотрите, чтобы вы не раскаялись, офицерской моей честью я дорожу свыше
жизни…». Как же повел себя в этой ситуации наш Иван Петрович? Он
безоговорочно занял сторону Бессонова, заявив Эртелю:
«Грешно было тебе, братец, будить!.. Не надобно было и
заводить шума, от искры пожар загорается. Поди,
братец, поправь свой грех». Градоначальник как в воду глядел: извинения
полицмейстера поручик не принял и так отлупцевал
обидчика, что загорелся нешуточный скандал: по уставу Петра I, Бессонову за
такое рукоприкладство грозило лишение руки. И только стараниями Архарова, которого Глинка называет
«человеколюбивым начальником», наказание честолюбцу было смягчено.
Иван Архаров губернаторствовал в Москве два года. Москвичи были им довольны, да
и сам он, мнилось, не желал для себя лучшего положения. Он зажил здесь большим
барином. Дом его на Пречистенке был открыт и утром, и вечером. Каждый день
здесь обедало не менее сорока человек, а по воскресеньям давались балы, на
которые собиралось все лучшее московское общество; на обширном дворе, как ни
был он велик, иногда не умещались экипажи съезжавшихся гостей. Широкое гостеприимство скоро сделало дом Архаровых
одним из самых приятных в Москве, чему особенно способствовала вторая жена
Ивана Петровича Екатерина Александровна, урожденная Римская-Корсакова
(1755-1836), «девушка не молодая [вышла замуж в 35 лет — Л. Б.],
необразованная, ускользнувшая от влияния Екатерининского двора, но чрезвычайно
замечательная по своему добросердечию, твердости характера и коренной русской
типичности». Отличаясь умом и красотой, она умела держать себя в
обществе с большим достоинством и тактом. В ее голубых глазах и во всей фигуре
выражались сознание своего достоинства и непоколебимая воля.
«В обращении со всеми она была чрезвычайно приветлива, — вспоминает
современник, — и вместе с тем крайне сдержанна; лишь изредка по ласковым чертам
ее лица мелькали легкие вспышки, свидетельствовавшие, что она принимает живое
участие во всем, что происходит около нее». К тому же, она получила знатное
приданое, так что Архаровы приросли обширными
имениями.
Согласно мемуаристам, Екатерина Александровна даже в старости говорила о муже
«с любовью, еще не угасшею», и хранила о нем самую благодарную память. Между
тем, мать ее Марья Семёновна Волконская (1731-1796), барыня злобная и
языкастая, зятя люто ненавидела, пренебрежительно называла его «Хархарка, вор из-под 9-й клетки» (имеется в виду клетка
Большого каменного моста в Москве, где выставляли напоказ всяких разбойников и душегубов; сближается по созвучию со словом «хорхора» — «взъерошенная курица»).
Да и у Архарова, мужа благодетельного и щедрого, к
тому же привыкшего жить нараспашку, были все резоны не жаловать тещу,
отличавшуюся отчаянной скаредностью. Та скрупулезно
вела расходную книгу, похваляясь перед соседями: «Вы
ведь наживаться не умеете, так вот учитесь». И дошла до жизни такой,
что, будучи женой полного генерала, скупала у подчиненных ему офицеров табак по
сходной цене, добавляла туда столько же золы и беззастенчиво продавала сию
поживу по цене всамделишнего. Надо признаться, умение
экономить Екатерина унаследует от матери, но с существенной поправкой — доходы
она разумно согласовывала с присущей ей особой природной щедростью. Бюджет
соблюдался строго, но без всяких прихотей и непредвиденностей.
Оставшееся же шло исключительно на подарки и добрые
дела, до которых Екатерина Александровна была весьма охоча. Порядок в доме был
изумительный благодаря уму, твердости и расчетливости хозяйки. Однако, как ее
ни уговаривали, та нипочем не соглашалась увеличить ничтожный оброк, получаемый
ею с крестьян. — «Оброк назначен по воле Ивана Петровича, — отговаривалась она,
— я его не изменю. После меня делайте, как знаете. С меня довольно! А пустых
затей я заводить не намерена». Здесь могли сказаться и
гены отца, Александра Васильевича Римского-Корсакова (1729-1781), человека
широкой души, но — увы!— подкаблучника. Но,
пожалуй, главное духовное влияние на нее оказала бабка по материнской линии княгиня
Софья Семёновна Волконская, урожденная Мешерская
(1707-1777), в чьих московских пенатах, а именно на Волхонке (названной,
кстати, в честь Волконских), прошли ее детство и отрочество. Современники
говорили о Волконской как о женщине сильной духом, добродетельной,
христолюбивой, благотворительнице сирых и убогих. Сам архиепископ московский
Амвросий (А. С. Зертис-Каменский (1708-1771)) стал
духовником этой семьи, и Екатерина на всю жизнь сохранила к нему высокие
чувства. Это он составил «Наставления, данного священникам, каким образом около
зараженных, больных и умерших поступать» и, дабы спасти Волконских от морового
поветрия, убедил их оставить столицу и ехать в свое подмосковное
Александровское. Здесь-то и застало их известие о трагической кончине
пастыря, растерзанного невежественной чернью. «Вы можете себе вообразить всю
грусть нашу, когда слушали мы рассказ о смерти архиерея», — с горечью
признавалась потом наша героиня.
Хлебосольство семьи московского градоначальника вошло в пословицу. «Как обнимал
меня Иван Петрович Архаров! — восклицал мемуарист Степан Жихарев, — Созвал все
семейство смотреть на мой мундир и чего-чего не наговорил: называл милым,
умницею, родным и проч. Заставлял насильно завтракать, приглашал
обедать, хотел пить шампанское за мое здоровье — словом, я не знал, куда
деваться от его нежностей. Говорят, что он со всеми таков и чем малозначительнее человек, тем больше старается обласкать
его». Находились, однако, недоброхоты-мизантропы, которые не понятную
им приветливось Архаровых
называли не иначе, как «кувырканием» перед гостями. Но послушаем вновь
Жихарева: «Объездил всех: важных и неважных, угрюмых и приветливых — словом, от
аза до ижицы. Но от Ивана Петровича Архарова и его
семейства просто в восхищении. Пусть толкуют, что хотят, а без сердечной
доброты невозможно так радушно и ласково принимать людей маловажных и ни на что
не нужных». Иван Петрович излучал такое нелицемерное добросердечие, что каждый
из гостей считал себя самым желанным для него человеком. Особенно же почетных и
любимых гостей он заключал в объятия, приговаривая: «Чем угостить мне дорогого
гостя? Прикажи только, и я зажарю для тебя любую дочь мою!» Всегда веселый, Архаров любил потешать своих приятелей разными
милыми побасенками. Когда за обедом подавали пиво, предпочитаемое им прочим
напиткам, он исполнял один и тот же веселый ритуал: налив стакан, неизменно
обращался к нему со следующим присловием:
— Пивушка!
— Ась, милушка!
— Покатись в мое горлышко.
— Изволь, мое солнышко.
Человек прямодушный, он не стеснялся резать в лицо правду-матку. Однажды,
встретив старого приятеля, с которым не виделся десятки лет, он всплеснул
руками, покачал головою и воскликнул невольно: «Скажи мне, друг любезный, так
ли я тебе гадок, как ты мне?».
Впрочем, при всей своей непосредственности, любил Архаров
и порисоваться, щегольнуть форса ради мнимыми познаниями. Он выдавал себя за
тонкого знатока французского языка, хотя, на самом деле, был в нем, что
называется, ни ухом, ни рылом. Приезжает к нему
однажды старый товарищ с двумя сыновьями и просит проэкзаменовать их
по-французски: — «Ты ведь у нас дока, Иван Петрович». Архаров начал речь
с таким ужасающим тамбовским акцентом и с такими грубыми ошибками, что юноши
буквально онемели. Отец стал было бранить сыновей, что те ничего не знают, но
Иван Петрович утешил, что виноват сам, поскольку… обратился к молодым людям с
вопросом слишком мудреным для их лет.
Сострадательный к людям, Архаров никогда не скупился на ходатайства, а
охотников до его протекции было хоть пруд пруди. При этом свои обращения к сильным мира сего всегда обставлял присущим ему грубоватым
юмором. Вот одно из них: «Любезный друг NN! Доброго соседа моего имярек сын
отправляется для определения в статскую службу. Он большой простофиля
и худо учился, а потому и нужно ему покровительство. Удиви
милость твою, любезный друг, на моем дураке, запиши
его в свою канцелярию и, при случае, не оставь наградить чинком или двумя, если
захочешь, — мы за это не рассердимся. Жалованья ему полагать не должно,
потому что он его не стоит, да и отец его богат, а будет и еще богаче, потому
что живет свиньей». И, как ни странно, рекомедательные
письма Архарова всегда были уважены: его протеже
желаемое получали.
Но чаще просители донимали Екатерину Александровну, барыню домовитую,
семейственную, никогда не расстававшуюся со своими дочерьми, даже после их
замужества: Софией (1791-1854), фрейлиной, женой графа Александра Сологуба
(1787-1843) и Александрой (1795-1855), фрейлиной, женой сенатора Александра
Васильчикова (1776-1854). Все знали о ее деятельном
попечительстве родне, даже если перед ней был какой-нибудь «деверь зятя вашей
тети». При этом числила родственниками не только Римских-Корсаковых, Архаровых, Волконских, Кошелевых, Мещерских, Буниных, но и Щепотьевых, поскольку ее Иван Петрович был сперва женат на Анне Яковлевне Щепотьевой
(1744-1786)***, от которой имел также дочерей: Агрипинну
(1780-1784), Марию (1784-1834), жену сенатора Захара Посникова (1765-1833) и
Варвару (1786-1811), жену камергера и литератора Фёдора Кокошкина
(1773-1838).
Вот является из захолустья какой-нибудь помещик и, представившись ее троюродным
племянником, плачется: — «Детки подросли. Воспитание в губернии, вы сами
знаете, какое. Я столько наслышался о ваших милостях, что деток привез: авось,
Бог поможет пристроить в казенное заведение». Проситель знал, что в ответ
обязательно услышит приветливое: «Что ж, похлопотать можно. А там уж ты не
беспокойся. Да вот что… приезжай-ка завтра откушать, не побрезгуй моей
кулебякой… да деток с собой привози. Мы и познакомимся».
И на другой день помещик приезжал со своими недорослями, а вскоре они уже
назывались ласково Сашенькой, Ванечкой, Петенькой, их журили или хвалили
по-родственному, а затем определяли в разные воспитательные заведения, так что
помещик уезжал восвояси, твердо уверенный, что Архарова
будет печься о его детях. И был прав. Отроки обязывались являться к ней в
воскресные, праздничные дни, да и в каникулярное время, чтобы не избаловались
на воле. И попечительство этим не ограничивалось — благодетельница взяла за
правило делать в места их учебы регулярные инспекции. Подъедет к кадетскому
корпусу и посылает лакея отыскать начальство: «Доложите, что Архарова сама приехала и просит пожаловать к ее карете».
Начальство, из уважения к старухе, тотчас же является, и та сажает его в карету
и начинает допрос с пристрастием об успехах в науках, прилежании, здоровье
своих подопечных. А затем призывались и сами «детки». Достойных награждали,
виновных наказывали выговором или угрозой написать отцу или матери.
Но вернемся к Ивану Петровичу, чья служебная карьера, опять-таки из-за
пресловутого братца, в конце концов оборвалась,
впрочем, столь обычным в павловское время образом. А
произошло все из-за неуемного желания Николая Архарова
всячески подслужиться к взбалмошному самодержцу. Он истово и молниеносно
исполнял все распоряжения императора, льстиво превознося их значение, как бы
нелепы они ни были. Однажды Павел I, смотревший в окно, заметил очень красивых
лошадей и спросил, чьи они. Ему доложили, что то были
лошади графа Румянцева. — «Жаль, — сказал монарх, — что они не в немецкой
упряжи; они были бы еще красивее». Присутствовавший при сем
Николай Архаров, думая всемерно угодить государю, воспринял его слова в
расширительном смысле и велел взять у всех жителей Петербурга подписки, чтобы
никто из них не ездил иначе как в немецкой упряжи. Мало того, он дал
знать об этом своему брату, который, в свою очередь, обязал такими же
подписками жителей Москвы, позабыв поставить в известность первого
генерал-губернатора. Князь Юрий Долгоруков не в шутку обиделся и написал
государю жалобу, причем сообщил, что распоряжение Архарова
возбудило в москвичах сильное неудовольствие. Монарх рвал и метал и тут же
отрядил в Белокаменную своего генерал-адъютанта
Николая Кутлубицкого (1769-1849) с предписанием,
чтобы Архаров вымолил прощение у Долгорукова. В противном случае, царь грозил
его арестовать и посадить под стражу в Ивановскую колокольню. — «Смотри, —
прибавил он Кутлубицкому, — чтобы одна твоя нога была
здесь, а другая в Москве. Вся Россия собирается в Москву к моей коронации, а
они всех заставляют переделывать упряжь». По счастью, Долгоруков внял Кутлубицкому и не только простил Архарова,
но и разорвал свою прежнюю жалобу на него. Устроив дело, монарший посланец
заторопился обратно в Петербург, куда после четырехдневного отсутствия
прискакал уже глубокой ночью, причем был принят Павлом I
незамедлительно. Донесение Кутлубицкого
чрезвычайно обрадовало его величество, он сказал, что ждал его с нетерпением и,
расчувствовавшись, надел ему на шею крест ордена св. Анны. О том, какое
значение придавали сему казусу при Дворе, свидетельствует и внимание к нему
наследника престола Александра Павловича, который, также
не мешкая, пригласил генерал-адъютанта к себе и долго распрашивал
его о вояже в Москву, оговорив, что разговор их останется тайной.
Если в этом эпизоде Иван Архаров повинен лишь частично, то своим низложением
был обязан исключительно проштравившемуся брату. Тот,
в бытность отъезда Павла в литовские губернии, удумал порадовать августейшего
военного аскета новым сюрпризом. Вообразив, что это будет любо Павлу, он
распорядился всем без исключения обывателям северной столицы окрасить ворота
своих домов и садовые заборы полосами черной, оранжевой и белой краски по
образцу шлагбаумов. Это диковатое приказание надлежало исполнить немедленно,
что повлекло за собою огромные расходы (поскольку маляры воспользовались
удобным случаем и драли, сколько хотели). Император был вне себя, когда на
вопрос, что значит сия нелепая фантазия, услышал: «Полиция принудила обывателей
безотлагательно исполнить волю монарха». — «Так что же я, дурак,
что ли, чтобы стал отдавать такие повеления?» — взъярился царь. И Николаю Архарову после такой «шашечной потехи» было приказано
тотчас же уехать из Петербурга и никогда не показываться на глаза государю;
одновременно отставили от должности и московского губернатора Ивана Архарова.
Николай спешно переехал в Москву и, как человек холостой, сделался ежедневным
гостем своего младшего брата. Между тем, сменившему Долгорукова новому
московскому главнокомандующему графу Ивану Салтыкову (1730-1805) было секретно
предписано следить за каждым шагом Архаровых и обо
всем замеченном доносить прямо государю. Как ни опытен и осторожен был Николай
Петрович, но и у него как-то за обедом у брата вырвалось несколько слов
осуждения необдуманным порывам Павла. Этого было достаточно для опасливого
императора. 23 апреля 1800 года был отдан приказ об увольнении обоих Архаровых от службы, а на другой день графу Салтыкову
послано повеление: «По получении сего, повелеваю вам объявить братьям генерал
от инфантерии Архаровым повеление мое выехать
немедленно из Москвы в свои деревни в Тамбове, где и жить им впредь до
повеления».
Столь внезапная, сколь и суровая опала возбудила общее и неподдельное участие к
Ивану Петровичу. «Невероятно, — писал очевидец Иван Страхов графу Александру
Воронцову (1741-1805), — как весть сия скоро пронеслась по городу, и какая
скачка была во весь день, и какой спектакль представился… Во весь день в доме
его была куча людей, кои приезжали к нему прощаться. Двор его был наполнен
каретами и окружен толпою любопытствующего народа. Приятели его собрали ему на
выезд и на сдачу полка с лишком двадцать тысяч рублей. Писатель Карамзин привез
ему целый мешок книг, чтобы в ссылке ему иметь развлечение чтением».
Существенно, что щеголеватые Архаровы были отставлены
без мундира, потому не имели кафтана или сюртука, а были одеты довольно убого.
Провинциальная ссылка братьев проходила в богатом селе Рассказово, под Тамбовым, подаренном им в 1797 году тем же импульсивным
Павлом, с 3000 тысячами душами. Здесь разбили парк (он существует и
сейчас и называется Городским садом), построили поместительный двухэтажный дом
(он также сохранился, правда, несколько раз перестраивался). Ставили мельницы,
устраивали плотины, а стараниями Ивана Петровича была организована суконная
мануфактура, ставшая потом одной из крупнейших в России.
Ссылка Архаровых продолжались недолго. Через
несколько месяцев император Павел умер, и на престол вступил Александр
Благословенный. Архаровы поспешили напомнить ему о
себе поздравительными письмами. Александр ответил им весьма любезно, зачислил
их вновь на службу, разрешил жить, где пожелают, но не дал ни одному из них
никакого назначения. Иван Петрович опять поселился в Москве, и дом его по-прежнему
гостеприимно открылся для всех. «Тут возобновилась жизнь радушная, приветливая,
полная широкой ласки и хлебосольства. — отмечал внук Ивана Петровича, писатель Владимир Сологуб
(1813-1882), — Жизнь просторная, русская, барски-помещичья, напоминавшая
времена допетровские. Стол всем знакомым, открытый без зова, милости просим,
чем Бог послал. Вечером съезд раз навсегда. Молодежь танцует или резвится,
старики играют в карты. Так проходила зима. Летом Архаровы
переезжали в подмосковное, Звенигородского уезда,
село Иславское, куда съезжались соседи. Игры и смехи
не прекращались». Иславское (ныне Одинцовского
района) некогда принадлежало стольнику и дядьке «тишайшего» Алексея
Михайловича, Борису Морозову (1590-1661); Иван Петрович владел им с 1780 года.
В селе значились: двухэтажный господский дом и церковь, каменный же храм в
стиле классицизма был построен в 1799 году. «Был в Иславском у Ивана Петровича Архарова:
веселый приют! — записал в дневнике тот же Степан Жихарев. — Что за добрейшее
семейство! Радушно, приветливо, ласково, а о гостеприимстве нечего и
толковать… Славное село подмосковное Иславское!
Во-первых, на реке, сад боярский, аллеи с трех концов, оранжереи и пропасть
разных затей». Он же рассказывал и о театральных представлениях, коими Архаров
развлекал своих многочисленных гостей. Вообще, Иван Петрович и Екатерина
Александровна являли собой тогдашнюю барскую Москву, так что выражение «стихия старо-московская» было в глазах
современников синонимично, если не тождественно «стихии архаровской».
И неслучайно вовсе, что привилегированный московский Английский клуб избрал
Ивана Архарова, «барина радушного и речистого», своим председателем. Он славился и своим
деятельным патриотизмом. Достаточно сказать, что во время войны с Наполеоном
они вместе с братом выставили за свой счет 500 конных ратников.
Кстати, в последние зимы перед нашествием французов собрания знати проходили в
Москве особенно весело. Балы, вечера, званые обеды, гулянья и спектакли
сменялись без передышки.
И когда Белокаменную захватили галлы, жизнь московского бомонда не
остановилась, а лишь поменяла адрес. Вот что рассказывает литературовед Михаил
Гершензон: «В сентябре и октябре 1812 г. Нижний Новгород представлял
необыкновенную картину: сюда переселилась вся богатая и вся литературная
Москва. Здесь были Архаровы, Апраксины, Бибиковы и еще множество видных московских семейств — и
Карамзины, Батюшков, В.Л. Пушкин и Алексей Михайлович Пушкин, старик Бантыш-Каменский и его помощник по московскому архиву А.Ф.
Малиновский… Богатые люди и здесь, разумеется, находили способы устраиваться
удобно; у Архаровых и здесь собиралась вся Москва,
особенно пострадавшие, терпевшие нужду».
Впрочем, уже в декабре Архаровы перебрались в
Петербург, где, как и в Москве, пользовались общим уважением и почетом. Зиму
они проводили в Петербурге, в собственном доме на углу Литейной улицы и
Артиллерийского переулка. В нем наличествовала прекрасная домовая церковь,
большой сад и теплица для тропических растений. Но где взять дорогостоящую
экзотическую флору? Тратиться на такую роскошь хозяйка не хотела, а со
свойственным ей прямодушием кинула клич, чтобы на новоселье каждый гость принес
ей по «горшочку» цветов. И уже на другой день теплица обратилась в цветущий
зимний сад.
А лето семейство проводило в Павловске. За оградой Павловского парка, текла
своя неспешная и размеренная жизнь, полная нехитрых радостей и удовольствий. В своих воспоминаниях тот же Владимир Сологуб пишет о тенистых
аллеях и роскошных цветниках Павловского парка, накрытых столах, стоящих в Молочне и в других павильонах, эолову арфу и фортепиано в
Розовом павильоне, библиотеку и альбом, где каждый посетитель мог записать свои
мысли или пришедшие в голову стихи (среди посетителей Павловска было немало
поэтов, в том числе Александр Пушкин, с родителями). В 1832 году здесь
читал свои сочинения и Николай Гоголь. И все неизменно восторгались особой
задушевной атмосферой в доме, изумительным порядком, любовно поддерживаемым
благодаря уму, твердости и расчетливости хозяйки.
Отличительною чертою Екатерины Александровны было постоянство в убеждениях. Она
всегда была неизменна в своих привычках (отказалась от них только, когда Иван
Петрович был сослан и когда Наполеон занял Москву). Никаких колебаний она не
допускала и при всей своей гуманности к людям предосудительного поведения
относилась строго. Когда дело касалось человека распутного и безнравственного,
она принимала суровый вид и объявляла приговор. «Негодяй, —
говорила она,— развратник»… а потом, наклонившись к уху собеседника или
собеседницы, присовокупляла шепотом «Galant!..»
[«волокита» — фр.], что знаменовало крайнюю степень порицания (хотя она,
подобно мужу, «говорила на французском собственного произведения»).
Архарова свято чтила церковные правила, постилась по
уставу, молилась в урочное время; пока хватало сил ездила
в приходскую церковь. Вечерние же службы совершались у нее на дому. Даже
заутреня перед Светлым праздником Пасхи заблаговременно торжествовалась в ее
гостиной. Являлся престарелый отец Григорий, священник домовой церкви князя
Александра Голицына (1773-1844), с дьячком. Домочадцы подходили к нему за
благословением, затем он обходил с крестом все комнаты, причем члены семейства,
челядь и слуги обязывались находиться при сем налицо.
— «Неужели Христос воскрес так рано?» — спрашивали из шалости святого отца.
— «Воскрес, дети мои,— говорил старец, улыбаясь,— воскрес, во всякое
время воскрес». Современники рисуют такую картину: степенный дворецкий держит
блюдо с нагроможденными на нем красными яйцами. К нему поочередно подходят
дворовые; и не забыт никто, ни живописный калмык, ни карлик, ни Аннушка косая,
ни рослый форейтор Федот, ни вечно пьяный поваренок Ефим. Когда последний полез
христосоваться с барыней, та его резко одернула: — «А ты все пьянствуешь!
Смотри, лоб забрею. В солдаты отдам. Дом срамишь. Побойся хоть Бога. Слышишь,
что ли? — Слушаю-с, — мычал Ефимка. — То-то же, — добавляла Архарова.
— Так помни же… Христос воскресе». И трижды
целовала лоснящуюся физиономию кашевара, вручала ему яичко… а тот продолжал пьянствовать и никогда в солдаты отдан не был.
Отличаясь чувствительностью, она любила, когда ей читали вслух что-то душещипательное, но не терпела, если там торжествовало зло.
Ей очень понравился «Юрий Милославский» (1829) «русского Вальтер Скотта»
Михаила Загоскина (1789-1852); но когда герой подвергался опасности, она
останавливала чтение просьбой: — Если он умрет, вы мне не говорите.
Поборница добродетели, она была, прежде всего, требовательна к себе. Вот
исповедь Екатерины Александровны, подслушанная ее внуком (они говорили громко,
в силу природной глухоты священника):
— Грешна я, батюшка, — каялась она, — в том, что я покушать люблю…
— И, матушка, ваше высокопревосходительство,— возражал духовник, — в наши-то
годы оно и извинительно.
— Еще каюсь, батюшка, — продолжала грешница,— что я иногда сержусь на людей, да
и выбраню их порядком.
— Да как же и не бранить-то их,— извинял снова отец Григорий, — они ведь неряхи, пьяницы, негодяи… Нельзя
же потакать им, в самом деле.
— В картишки люблю поиграть, батюшка.
— Лучше, чем злословить, — довершал отец Григорий.
Этим исповедь кончалась. Других грехов у Архаровой не
было. Но если бы даже таковые отыскались, то непременно были бы прощены, ибо,
по мнению современников, «великая добродетель была в ней та, что она никого не
умела ненавидеть и всех умела любить».
В равной степени это относится к ее мужу и единомышленнику Ивану Петровичу,
благодарную память о котором она хранила до конца своих дней. Небогатая
внешними событиями, жизнь его была исполнена заботами о людях, ближних и дальних.
Есть сведения, что «накануне своей кончины он услышал во сне следующие слова:
«Ты умрешь через три дня, подумай об этом». И в эти последние свои дни он, как
будто, хотел надышаться перед смертью и лихорадочно спешил делать добро, дабы
успеть рассчитаться с земными долгами, и горячо молился. Символично, что он
ушел из жизни 4 (16) февраля 1815 года, в неделю мытаря и фарисея. И подобно
мытарю, глубоко каялся за грехи вольные и невольные, ибо сказано в Писании:
всякий, унижающий себя, да возвысится (Лк., 89 зач., 10-14). При погребении генерала прочувствованное
слово о «болярине Иоанне» произнес магистр
Санкт-петербургской Духовной Академии Василий Себржинский
(1786-1833). «Твердый в праотеческой вере, верный в служении Престолу и
Отечеству, он украшен был от Царей земных знамениями благоволения и
доверенности, а от Царя небесного исполнен долготою дней», — звучало в
торжественной тишине Лазаревского кладбища Александро-Невской лавры. На его
могиле был установлен гранитный саркофаг с медной доской.
После кончины своего мужа и единомышленника, о котором всегда говорила с
глубоким чувством, Екатерина Александровна, казалось, лишь умножала радушие и
хлебосольство, недаром ее называли «твердо умной и всецело преданной любви к
человечеству». Она была пожалована Александром I орденом св. Екатерины малого
креста и, елико возможно, жертвовала на богоугодные заведения, представляла
воспитанниц дворянского происхождения для приема в Училище ордена Святой
Екатерины. И твердо исполняла обязанности кавалерственной дамы:
ежедневно «благодарить Бога за милостивые освобождения, дарованные императору
Петру Великому»; ежедневно молить о здравии и благоденствии царствующего
императора и всей Императорской фамилии; трудиться об обращении
«добродетельными способами и увещаниями, но отнюдь не каким-либо угрожением или понуждениями» — нескольких неверных к
православию и т. д. Облагодетельствованных ею несть числа, однако особое
внимание она уделяла женщинам, причем всякого звания. Характерно,
что доктор медицины Иосиф Тиханович (1786-1866) «в
знак высокопочетания и признательности» посвятил ей
книгу «Врачебные правила для сохранения здоровья… беременных» (М., 1825).
Вокруг нее все дышало простотой и сердечностью, как будто оживала идиллия
отживавшего и столь притягательного патриархального быта. Вот как
обыкновенно проводила она будний день: проснувшись довольно рано, требовала к
себе одну из приживалок, исполнявшую при ней обязанность «секретаря», диктовала
ей письма и почти под каждым приписывала своей рукой несколько строк. Потом она
принимала доклады, вела расчеты, выдавала из разных пакетов деньги, заказывала
обед и, по приведении всего в порядок, одевалась, молилась и выходила в
гостиную, а летом в сад. С двух часов начинался прием гостей, и каждый из них
чем-нибудь угощался; в пять часов подавался обед. За стол садились по
старшинству. Кушанья были преимущественно русские, нехитрые и жирные, но в
изобилии. По окончании обеда Архарова поднималась,
крестилась и кланялась на обе стороны, неизменно приговаривая:
«Сыто, не сыто, а за обед почтите: чем Бог послал». Она не любила, чтобы
кто-нибудь уходил тотчас после обеда. — «Что это, — замечала она, немного
вспылив, — только и видели; точно пообедал в трактире». — Но потом тотчас
смягчала свой выговор. — «Ну, уж Бог тебя простит на сегодня. Да смотри не
забудь в воскресенье: потроха будут». В одиннадцать часов вечера
день Архаровой кончался. Она шла в спальню, долго
молилась перед киотом, а затем ее раздевали, и старушка засыпала сном ребенка.
Для прогулок Архаровой была сделана низенькая
тележка, или таратайка, без рессор, с сиденьем для кучера, за чрезвычайно
медленный ход прозванная в шутку «труфиньон» (фр. «troufion» — «пехотинец»). Выкрашенная в желтую краску, она
была похожа на длинное кресло и запрягалась в одну лошадь из вороной
«инвалидной четверни», смирную и старую. Летом Архарова
направлялась в труфиньоне к рощам, окружавшим
Павловск. Такая прогулка служила и для приватных визитов, весьма, впрочем,
оригинальных. Подъедет бабушка к знакомым и велит кучеру Абраму вызвать хозяев
или, в случае их отсутствия, слугу. — «Скажи, что старуха Архарова сама заезжала спросить, что, дескать, вы старуху
совсем забыли, а у нее завтра будут ботвинья со свежей рыбой и жареный гусь,
начиненный яблоками. Так не пожалуют ли откушать?» И таратайка плелась далее,
заезжала к больным для сведений о здоровье, к бедным для подания
помощи, к сиротам для наведения о них справок. Труфиньон
стал неотъемлемой принадлежностью Павловска и, по словам современников, «имел
значение легендарное». Старожилы вспоминали о нем с удовольствием.
Не менее замечательна была и другая карета Архаровой, также знакомая петербуржцам. То был грузный
рыдван допотопного вида, уцелевший во время
московского пожара 1812 года и предназначавшийся для более торжественных выходов.
Четыре клячи в упряжке первобытной простоты тащили ее
с трудом. Форейтором сидел мужик огромного роста; он был взят в форейторы
мальчиком и постепенно превратился в исполина, но должность его осталась при
нем навсегда. Кучер был более приличен, хотя очень худ. Ливреи и армяки были
сшиты по глазомеру, из самого грубого сукна. Когда архаровский
рыдван показывался на улицах, прохожие останавливались с удивлением, или
улыбались, или снимали шапки и крестились, воображая, что едет прибывший из
провинции архиерей.
Очевидцы единодушны в рассказах о том, что Архарова
ни перед кем не заискивала, никого не ослепляла, а между тем, пользовалась
общим сочувствием и уважением. — «Этим я обязана памяти покойного Ивана
Петровича», — неизменно повторяла она и неукоснительно следовала его
правилам. И старый и малый, и бедный и
богатый, и сильный и ничтожный — все, являясь к ней, встречали одинаковый
прием. Особенно выдавались два дня в году: день ее ангела, 24 ноября в
Петербурге, и день ее рождения, 12 июля. На последний праздник ее удостоивала визитом сама императрица Мария Фёдоровна. Она с
приветливой улыбкой поздравляла старушку и ласково отвечала на приветы присутствовавших. Архарова, тронутая до слез, благодарила за милость почтительно, даже
благоговейно, но никогда не доходила до низкопоклонства. Говорила она с
императрицей прямо и откровенно. Императрице подносили букет наскоро сорванных
лучших роз, и она удалялась, провожаемая всеми до экипажа.
На другой день Архарова по приглашению монархини
ездила на своем рыдване во дворец, что было в доме событием чрезвычайным. В эти
дни Архарова заблаговременно наряжалась. На голову
надевался паричок с седыми буклями под кружевным чепцом с бантиками, причем
лицо слегка нарумянивалось. Затем она облекалась в шелковый дорогой капот, к
которому на левое плечо пришпиливалась кокарда екатерининского ордена. Через
правое плечо перекидывалась старая желтоватая турецкая шаль. Наконец, ей
подавали золотую табакерку в виде моськи и костыль. Снарядившись, она
шествовала по комнатам к карете. А по возвращении из дворца барыня раздавала
домочадцам и дворне лакомства, бесцеремонно взятые с высочайшего стола. Никто
не был забыт: один удостаивался конфетой, другой — кисточкой винограда, третий
— сахарным сухариком.
Благоговел перед Екатериной Александровной и император Александр I, нередко
посещавший ее пенаты и «иногда запросто приходил и у
ней кушивал». Мемуаристка Елизавета
Янькова (1768-1861) вспоминала, как однажды, когда монарх вел ее за руку к
праздничному столу, Архарова почувствовала «что с нее
спускается одна из юбок; она остановилась, дала ей время упасть, перешагнула и,
как будто не замечая, что случилось с нею, продолжала идти к обеду»…
Архарова окончила жизнь в 1836 году, восьмидесяти
четырех лет, оплакиваемая всеми, кто знал эту яркую представительницу отжившего
барства. Современники видели в ней, равно как в ранее почившем Иване Петровиче,
«гуманность, воплощенную без хитрости и причуд». Екатерина Александровна очень
страшилась смерти, а, между тем, скончалась с завидным самообладанием. Когда
она была уже на последнем издыхании, ей доложили, что ее желает видеть
известная тогда богомолка Елизавета Кологривова, рожденная Голицына
(1777-1845). — «Не надо… — отвечала умиравшая. — Она
приехала учить меня, как надо умирать. Я и без нее сумею». И, действительно,
она опочила как праведница и оставила о себе самую светлую память. Глубоко
символично, что похоронена она рядом с возлюбленным ею супругом на Лазаревском
кладбище Александро-Невской лавры.
Казалось, вместе с Архаровыми ушла в небытие
атмосфера наивного добродушия, где все дышало чем-то сердечным, невозмутимым,
убежденно спокойным. Вместе с ними канула в Лету идиллия русского
патриархального быта, столь притягательная для наших предков.
_________________________________________________________
*О Николае Архарове см.: Бердников Л. И. «Шишка
сыска». Исторический очерк // Новый берег, № 56, 2017.
**Бургграф — должностное лицо, назначавшееся королем в средневековых городах
Священной Римской империи.
***Щепотьевы — старинный русский дворянский род,
восходящий к началу XVI в. и считающий
своим родоначальником Истому Фёдоровича Щепотьева,
внуки которого Козьма и Сёмен Никитичи «за московское
осадное сидение» были пожалованы вотчиной. Род записан в VI ч. род. кн. Рязанской и Тульской губ.