Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 5, 2017
Владимир КРИВОШЕЕВ
Поэт. Родился в 1946 году в Махачкале. Окончил музыкальную школу при
Ленинградской консерватории и философский факультет Ленинградского
государственного университета. Преподавал в музыкальной школе, работал в
библиотеке, заведовал клубом совхоза «Пригородный», играл в ресторанах. Был
участником петербуржской «Школы конкретной поэзии». Публиковался
в самиздате (антологии «Острова» и «У Голубой Лагуны» (том 4 Б)), в журнале
«Знамя», в антологиях «Актуальная поэзия на Пушкинской10» (К.: Птах, 2009) и
«Русские стихи 1950–2000 годов» (М.: Летний сад, 2010. Т. 2). Автор
поэтических книг «Дом культуры» (СПб.: Формика, 1999; предисловие Виктора Кривулина) и «Вкус
слова» (СПб.: Союз писателей СанктПетербурга, 2016).
Живет в СанктПетербурге.
ГОГОЛЬ, ПУШКИН, БРОДСКИЙ И МЫ
Девственник Николай Васильевич Гоголь
Ходил по собственной улице,
Подаренной большевиками,
Скользкими гоголевскими шагами
И нашагал-таки «Петербургские повести»,
Что запротоколировал добросовестно
В общей тетради на 96 страницах,
После чего греховоднику Пушкину отзвонился:
«Ну что, брат Пушкин!
Придумал для меня свои “Мертвые души”,
Ни дать, ни взять, мою главную книгу? —
Я ведь малу-помалу тоже великий,
Прикинь —
“Вечера на хуторе близ Диканьки”
Читают детишкам блудливые няньки
Перед тем, как отдаться кучеру Ваньке
На облюбованном дворней диване…»
«Отстань, не до тебя!» —
Ему Пушкин злится.
Его тут намедни не приняли в декабристы:
«Шумный ты больно и слишком приметный,
Да маловат для нас — полтора с кепкой метра.
Вали-ка ты в Михайловское, Шура!
Води там с Вульфами шуры-муры
Да боготвори свою чистую Керн —
Станешь тогда знаменит, как Жюль Верн»…
Пошмыгал Гоголь своим птичьим клювом.
Так стало ему в Петербурге не любо,
Что укатил, всей России назло,
В Италию, в Рим, где ему повезло:
Там в пиццерии за кружкой спиртного
Встретил художника Иванова,
Который явился ему, как Христос народу,
И заглянул в него Гоголь, как в воду.
Увидел — все в этой жизни не так.
Сжег свои рукописи до листа,
А Пушкина посоветовал
Лет через двести читать.
«Сегодня, — сказал, — это слишком рано
И место ему аккурат в спецхране».
Большевики его не послушали,
Запустили в тираж безответного Пушкина,
Слепили из него огородное пугало,
Как нынче из Бродского близорукого
Ваяют новоявленную икону
Для многострадальных учебников школьных.
И детки, что в садиках радостно пукают,
Будут бубнить его «На смерть Жукова»,
Как мы когда-то «Бородино»,
Пушкина, Лермонтова — не все ли равно…
Гоголю тоже досталось нехило —
Выкопали его большаки из могилы,
Убедились, что он там в гробу ворочался
(Персонажи изрядно его поморочили).
И чтоб не воняли потомки злопамятно,
Решили-таки водрузить ему памятник.
Все сорок лет его ставили, ставили,
Пока их за это не обезглавили
Демократы лохматые и вонючие.
Так что наконец-то на Малой Конюшенной
Встал он, родимый, в шинелке башмачкиной,
Из которой мы вылупились слепыми собачками,
Разбрелись по России с гусиными перьями,
Растеряли читательское доверие
И что-то строчим под себя в теплом нужнике,
Никому, особенно родственникам, не нужные.
ШКОЛА
Вот школа, пухлая, как булка,
В горячих маминых руках.
Из удаленных закоулков
Спешит к ней школьник впопыхах
На свой единственный и главный
Нравоучительный урок —
Иначе будет обезглавлен
В глазах родителей сынок.
Из окон высунулась школа
По пояс, безусловно, вся,
Глядеть, как обреченный школьник
Бежит, по сентябрю скользя
Кроссовкой, остродефицитной
В советские златые дни,
Как джинсы, «Ява» (мотоцикл),
Где тост был: «Не было б войны!..»
Войны в этом году не будет —
Необразованных детей
Нужно учить на тех, кем будут
Они хотеть и не хотеть.
Для этого в пустые классы
Их нужно загонять кнутом,
Не уточняя, кто согласен,
А может, не согласен кто.
Пускай сидят и тупо учат
Полезный в будущем урок.
И потому на всякий случай
Дверь запирают на замок.
Еще ажурные решетки
От любознательных воров
Привариваются на окна
На первых этажах домов —
Чтобы глаза не отвлекали
На полуграмотную жизнь,
Писали дружными руками
Приставки, корни, падежи.
(Для них родители в приливе
Недорастраченной любви
Сквозь зубы потолки белили,
Сквозь маты красили полы.
Потом сплоченным коллективом
Бежали в близкий магазин —
Пополаскать детей строптивых
В растворе контрафактных вин.)
Учись, подросток недозрелый,
Из грязной грядки вылезать
На свет, гипотетично белый,
А там — кому и как сказать:
Какой из жизненного спектра
Тебя потянет за собой
До той черты, где нету света…
А может, есть, другой какой.
ПРИГОВ ПРИЕХАЛ
«Страх обо мне
пройдет по всей Руси великой…»
Д. А. Пригов
Из столичного «Сапсана»
Полированной ногой
Выскользает Дмитрий Саныч
Пригов и никто другой.
Я беру его подмышку
И несу в вокзальный зал.
Он подмышкой что-то пишет
Портить у людей глаза.
Подходящий полицейский
Видит сразу все вокруг,
Щелкает законным фейсом
И автограф просит вдруг.
Даже ручку покупает
У девицы из ларька,
Так, как будто понимает
Что-то в приговских строках.
Пригов пишет ему в паспорт
Из подмышки наобум,
Как заядлый первоклассник,
Поздно взявшийся за ум,
Ставит фирменную точку
На дефектный документ.
Познакомились непрочно
Кадровый поэт и мент.
Выношу его наружу
Из вокзала в Петербург.
Говорит, что хочет кушать,
Если я, конечно, друг.
«Кушай, Дмитрий Александрыч!»
Здесь, в столовой, хорошо —
Люди спереди и сзади
Видят, кто сюда пришел.
Кучей уступают место.
Уступили оптом все.
Кушает поэт известный
В одиночестве совсем.
Но поскольку он публичный,
Даже культовый кому,
Понимает — неприлично
Есть в столовой одному.
Осмотрительно кивает
Осторожной головой,
Что уже не доедает,
Предлагает скушать мной…
Хватит кушать, надо слушать
Разноцветные стихи
В приспособленные уши
На поклонниках глухих.
В зал, битком набитый пылью
И готовыми людьми,
В пожилом автомобиле
Притормаживаем мы.
Зал трепещет, рукоплещет,
Неизвестно почему.
Но по взглядам человечьим
Вижу, все-таки ему.
Он на сцену залезает
Сливки общества снимать
И глаголом зал пронзает,
Как беременная мать.
Кукарекает, кудахчет,
Волком воет, ржет, как конь,
И как благородный мальчик,
Низкий вешает поклон.
Уязвленный за живое,
Зал огнеопасно взвыл
И понес его, как воин,
С поля боя до Москвы.
ПОЛУСОННЫЕ СТРОКИ
П. Чейгину
Терпеливая трель суматошной пчелы у колодца
Оглушает корову, как ядерный взрыв за углом.
Поперхнулся прожорливый гриб непригодным для кушанья солнцем.
Повылазили звери земли поглядеть, что снаружи там произошло…
Дует песни сквозь влажные щели пронырливый ветер.
На зарядку встают пионеры и ежатся, щурят глаза.
Петербург очумелый, примерно такой, когда Ленина
встретил,
Окунулся в полярную ночь и не хочет сюда вылезать.
Шостакович воскрес, «Ленинградской симфонией» машет,
«Зажигалки» метает в злокачественную молодежь.
И напрасно пылает закат на московских прудах патриарших —
Не боимся Булгакова вашего, врешь, не возьмешь!
Мы такие-сякие, прохарканные, центровые,
Неприступно заразные, вот — что хотим, говорим:
Мы — горячие точки, контрольные раны сквозные,
Совместимые с жизнью и жить так хотим, как хотим.
По петровским проспектам козлы отпущения бродят,
Умудряются травку щипать в заполярной чахоточной мгле.
В обозримой дали догорает рачительная свобода —
Потушить ее прет Насреддин на своем, на скрипучем
осле.
Волков со Спиваковым подспудно в эфир матерятся.
Вова прямолинейно дымит некурящему Моне в лицо.
Облепила экраны страна — неохота в тайге затеряться.
Шил Савенко-Лимонов когда-то хорошие брюки заподлицо.
Дверь казенную цвета сухого портвейна
Открываешь с ноги, если руки по локоть в крови —
Раздвигаешь два глаза безжизненных одновременно
И выходишь наружу во двор, где сидят для тебя соловьи.
Соловьи обросли петухами по самое горло.
На велюровых ветках сидят, под «фанеру» свистят и клюют, как цари.
Злобно хочется выпить беременной речке прогорклой,
Да закрыт магазин на замок, что железный снаружи он и изнутри.
Заполошенный ветер лохмотья искристого пепла
Выдувает из печки бездомной и гасит глаза.
Остывающий снег опадает в ладони прокуренным хлебом,
А обугленный рот не решается прямо про это сказать.
В шахматы на полнолунном бревне поиграть примостились подружки.
Не получилось по жизни ходить им ни так и ни сяк.
Рядом поставили две, по количеству рук, неразлучные кружки.
Ночь продолжается в мокрых глазах и никак не кончается вся.
Припозднившийся двоечник-день где-то в спальных районах светает,
И уставшая ждать его клушка
роняет яйцо на асфальт.
Рядом с ней самолет из Голландии, полный цветами,
Падает и своим нисходящим «глиссандо» мешает желающим спать…
Красномордое утро легко, как ни в чем не бывало,
Заглотит это все, переварит, что ночью прошедшей
сбылось.
Грохнет кружкой фарфоровой щедрый кузнец по своей наковальне
И окажется снова, что жизнь можно видеть как прежде — насквозь и
всерьез.