Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 12, 2017
Елизавета Новикова, «Короткий путь
в вечность»
М.: «Вест-Консалтинг», 2015
Примерно полгода назад, по совету друга, я посмотрела «Прикосновение» — отечественный
«мистический триллер» 1992 года выпуска. Произведение
подобного жанра — вещь небывалая для российского кино-пространства того
времени: герой фильма теряет близких, нарушив договор с мертвым отцом невесты,
всего-то и нужно было — не произносить оптимистическую и, вместе с тем,
плоскую, доведенную до абсурдного автоматизма фразу «жизнь прекрасна и
удивительна».
И вот мне попадает в руки книга Елизаветы Новиковой — сборник рассказов и
статей. Банальное, на первый взгляд, название, твердая незамысловатая обложка,
на которой изображена фигурка человека, несущегося на какой-то двухколесной
тачке вниз, по исчезающей железной дороге. Автор на фото — совсем девочка:
задорный живой взгляд, челка, небрежно собранные волосы… Во вступительной
статье сообщается — издание первое и посмертное. Во втором рассказе натыкаюсь
на ту же фразу из фильма. Сказано вскользь, однако, по мере чтения понимаешь —
связующим звеном книги является осмысление автором темы человеческой смерти.
Фильм «Прикосновение» наверняка был по душе Лизе, отсылки к нему довольно
часты, сюжет наиболее явно отразился в рассказах «Последнее письмо» и
«Посвящается К* * *», в остальных — по чуть-чуть, осколочно.
«Теперь я хочу, чтобы этот спор разрешила сама жизнь. Посмотрим, нужна ли,
необходима ли, интересна ли людям эта жутковатая, но честная и талантливая
книга», — пишет составитель издания Сергей Геворкян. И потому как должного
отклика книга не обрела, не написать о ней было нельзя.
У нас вообще о смерти мало пишут, снимают, говорят. Не потому, что страшно —
потому что осмыслить эту тему невозможно, не обладая трансцендентальным опытом,
например, смерти клинической. От романтической традиции осталось понимание
трагическое, возвышенно-давящее, роковое. Елизавета Новикова избирает свой
путь, и лежит он между традицией (Диккенс, Гоголь) и каким-то собственным,
прежде не известным литературе поиском, желанием приблизить страшное настолько,
что оно таковым перестает быть:
«Протру фотографию, остатки воды вылью на цветочки. А, ну да, ты спросишь, что
последний концерт С? И где К? И что поделывает М? Но я
скажу, прости, мы поговорим в другой раз… Тем более ты же не хочешь, чтобы я
простудилась — а туча нависла прямо перед нами, запуталась в деревьях. Словно
наступает вечер…»
Почти все герои Лизы умирают, либо оказываются вовлеченными в череду странных
роковых событий. Язык автора при этом как бы все время
стремится «сгладить» описание жутких картин так, что читатель, действительно,
не замирает в первобытном ужасе перед неизведанным: тяжелые надгробия у
Новиковой то «плотно пригнаны, как дольки шоколада» (рассказ «Alter ego»), а то и вовсе
кладбище воспринимается как муляж: «поле, разлинованное бесчисленными рядами
одинаковых камней на маленькие аккуратные участки» (рассказ «Вести из Парижа»),
да и смерть с подачи автора перестает быть чем-то из ряда вон выходящим.
Речь идет не о натурфилософии — умер человек, мешок мяса и костей, оплакали его
близкие и дело с концом — нет, у Лизы человека сама жизнь как бы подготавливает
к смерти настолько, что она становится естественна.
Это отражается в самом способе изложения — чаще всего — от первого лица, а
значит, не давая оценки. Читатель — такой же наблюдатель, как и автор. Нельзя
не отметить и то, что у прозы Новиковой совершенно особенный
язык, способный запечатлевать психологические состояния:
«Звуки улицы, казалось, были цветными, особенно ранним утром и ночью, и эти
розовые, салатовые, сладко-коричневые запахи бродили
в голове и оседали в комнате…»
Звук, запах и цвет — три основных параметра, по которым действительность
воспринимается человеком — у Елизаветы Новиковой как бы сливаются, наслаиваются
друг на друга. Кто еще способен сказать так: «пахло разогретыми рельсами,
маслом, стуком колес, одинокими перронами…». В рассказе «Ципляндия»
герой во сне воспринимает «запахи как цветовые пятна», и это — своеобразный
гротеск, ставший практически визитной карточкой автора.
Выступая на сцене, качаясь в похмелье, возвращаясь домой с работы или гуляя с собакой, герои Новиковой постепенно движутся к
«переходу» в вечность:
«— Гиблое дело, — закивал Гена. — Вот жизнь какая поганая пошла — не знаешь, доживешь ли до
завтра…
— Мы-то доживем, не сомневайся, — мрачно заметил Боровский приятель, — Вадим. —
Мы, Геха, уже ни Богу, ни дьяволу давно не нужны».
(рассказ «…Друзья уходят как-то
невзначай»)
И вот только что говоривший — уже очередная жертва мистической воронки,
уносящей на тот свет приятелей-актеров провинциального театра. Время с
момента мысли о смерти до ее «воплощения» будто начинает тикать возле уха
героя, но кроме него никому не дано услышать этого звука. Человек
как бы переносится в другую плоскость, одновременно оставаясь в общей:
Белянчиков видит человека в черном (этот избитый
образ, надо заметить, у Новиковой тоже осмыслен по-своему), поэт Говоров слышит
на кассете с записью голоса умершего друга чужие стихи вместо своих и т. д.
Реальность, обыденность переходит в иную обыденность — обыденность смерти. Не
это ли в современном мире страшнее всего? Не это ли — признак медленного
всеобщего перехода в иные координаты?
В таком случае, не все ли равно, на кого молиться, кто стоит у власти? Мир, созданный на страницах «Короткого пути…» допускает все:
благодетельно правящего Россией Гитлера, учащего арийских мальчиков есть
овсяную кашу, черные дыры в стенах обычной квартиры, становящиеся орудием
возмездия обидчикам простого инженера, потусторонние шорохи и т. д. Автор смел
и ироничен в своих литературных фантазиях настолько, что становится проводником
через теневую сторону каждого, кто способен читать. В этой непосредственной
обращенности к читателю, в «автоматической» соучастности
событиям, пожалуй, и заключается главное достоинство книги Елизаветы Новиковой.
Кажется, свернешь вечером в переулок — и номер дома укажет знак, мелькнут в
окне чужие лица и откроется что-то важное,
непреходящее. Только вслушайтесь:
«Битые бутылки отбрасывали в листву тополей солнечных зайчиков; пыльные листья,
жухлая трава, древний мусор под подошвами. Справа показался остов давно
снесенной пятиэтажки».
Приметы нашей недолговечности повсюду, не замечать их, ничему не удивляться,
ничем не мучиться — уподобиться «некробионтам» —
существам, только внешне похожим на людей, впавших в вечную спячку, внутренне
являющихся расчетливыми механизмами без генетической памяти и духовного
стержня:
«…ведь умерших и почти мертвых гораздо больше, чем живых, снующих и гадящих
на этой прекрасной и недоступной пониманию земле» (из рассказа «Посвящается К* * *»).
Чаще всего, именно такие персонажи — умершие при жизни — больше всех, по
Новиковой, «достойны» смерти:
«Был талант, да постепенно стал умением, а потом и мастерством, вернее,
ремеслом, средством примириться с положением вещей и людей». Творческая сила
(любого направления) с точки зрения автора — определяющее в человеке, гарант
того, что он жив, имеет право «коптить небо». Так называемые «смирившиеся» идут
в утиль: известному музыканту, давно поставившему свой талант на коммерческие
рельсы, неизвестный поклонник приносит пистолет (рассказ «Умереть молодым»), один за одним гибнут одинокие собачники-кошатники,
спивающиеся театралы, обрюзгшие инженеры и журналисты. Так неужели Смерть так
страшна? Не избавление ли она для тех существ, которые некогда приносили пользу
(чем, в итоге, сами же были спасены)? Как говорится, не нам судить.
Уходят и молодые, во цвете лет, полные планов. Уходят ветхие
старики-безбожники, несправедливо оговаривавшие, неблагодарные, отроду
твердолобые. «Потому что нет божьей справедливости, есть только наша,
человеческая» — холодеющей рукой пишет старый коммунист Тихон Иванович Кацуба
из рассказа «Письмо в редакцию». Однако автор упорно доказывает, что кроме
человеческой, банальной справедливости есть еще высшая, более тонкая и
жестокая. Шутки с ней опасны, неосторожное слово или действие может привести к
«искривлению» начертанной судьбы.
«— Смотри, вот весна. Еще одна, все бесполезно, ничего нет, нечего ловить», —
жалуется на вполне сносную жизнь героиня рассказа «Отчаяние». Что ж, получила,
чего хотела: исчезла после удачного спиритического сеанса. История
сюрреалистична, однако справедлива: если скука доводит до игры с огнем, огонь
развлечет, но последствия будут плачевны.
Стремясь, как выразился в послесловии Владимир Гуга,
«сделать Смерть своей подругой», Елизавета Новикова, скорее всего, интуитивно
пыталась эту высшую логику разгадать. Трудно сказать, насколько она была близка
тогда к истине, но теперь уж точно ближе всех нас. Ясно одно, эта логика, при
кажущейся жестокости, заставляет человека помнить о том, что он человек. Не
получится откупиться от вины дорогим памятником или сбежать от родины за
границу, подобно крысе, покидающей тонущий корабль. В конце концов,
отчитываться придется, и от Высшего суда не скрыться никому.