Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 8, 2016
Жанна СИЗОВА
Поэт. Родилась в Москве. Окончила филологический факультет Иркутского
государственного университета и СанктПетербургский
институт богословия и философии. Автор книг «Ижицы» (1998), «Логос молчания»
(2009), «Монохон. Короткие истории о жизни в
Иркутске» (2012). Печатается в российской и европейской периодике. Награждена медалью св. ап. Петра
(2005). Живет в Петербурге и в havant
(Великобритания).
Без сомнения, заглядывать в чужие окна неприлично. Но именно это заглядывание видится мне значительным и важным. Мое детство
связано с низкими иркутскими окнами. Вставая на цыпочки, я бесстыдно долго
разглядывала людей и обстановку их жилища по ту сторону окна. Каждая эпоха
наделяет убранство дома типическими чертами — тогда через заложенные ватой
оконные рамы виднелась часть стены с ковром, стол с хрустальной вазой и книжный
шкаф. Казалось бы, что может быть скучнее одинаковости. Но окно — это вход в Нарнию, в другой мир, и чем явственнее очевидная похожесть,
тем необычнее становились в моем представлении герои комнаты, чья загадка
состояла в том, чтобы прятать, скрывать свою необыкновенную судьбу в
малоприметном интерьере. Кроме того, окна Иркутска были хранителями солнца и
морозных узоров, лесничеством снежинок. В Петербурге мои окна выходят в
колодец. В эти окна никогда не задувает ветер, в них нет времени года. Есть
квадрат вечного неба и одиноко летящие перышки чаек, изредка пролетающих над
домом. Открывая форточку во двор-колодец, словно
настраиваешь высокочастотную антенну — так можно сообщиться со множеством
других окон, стать невольным соучастником чужих жизней. Окна антропоморфны, они
— орган зрения, роговица глаза, всевидящий зрак. Как и зеркала, память окон
хранит каждый силуэт, прошедший по обе стороны стекла. Ничто не ускользнет от
пристального взгляда окна, все сохранится в фокусе памяти — сокрытое и не
сокрытое, видимое и невидимое. Окно — источник не только физического света,
бытийной радости, но и возвышающей божественной энергии. В то же время каждое
окно хранит долгое безмолвие и непостижимую загадку, и лишь изредка мельчайшими
еле уловимыми знаками оно раскрывает свои секреты напряженному сосредоточенному
взгляду художника.
Эти стихи написаны для книги «Окна земли» замечательного фотографа Александра
Князева, живущего в Иркутске. Опыт их написания состоял в том, что писатель и
художник здесь словно поменялись местами: фотографии окон, сделанные в разное
время и в разных странах, явились основным текстом, а в задачу стихов вошла
поэтическая иллюстрация той информации, которая прочитывалась в изображениях.
Это дало возможность по-новому обратиться к философской идее окна — и более
масштабно и метафорично — заглянуть в Окна Земли, что означает охватить
сознанием всю нашу планету в ее светящихся маяках и импульсах, объединенных
общностью жизни.
ОКНА ЗЕМЛИ
На третьей по счету планете, над уровнем моря,
на самой высокой точке неевклидово-многомерной,
просквозив поверхность, возникло большое дерево
в оболочке древесного угля, стеклянной слезы, озона.
К каждой ветке приделан прозрачный шарик,
как глазок маячит в дверном проеме —
орган зрения в дородовой мембране.
Это окна земли, к ним всегда влекомо
притяжение, преломленье света —
но не только, когда виртуозит солнце
и лучи как струны для сонатины,
а такого света, что выше окон —
не подвластен ему ни легкий фотон, ни атом.
Окна земли, но не только суши,
а, как сказано, третьей планеты в счете —
там, в галактике звездолетной,
леденящей зрачок вселенной,
ловят тайнописи посланий,
эти окна — ее антенны.
Слюдяные слитки (в очках запотевших тесно),
почтальоны взглядов, плавсредство, сродни парому.
Окна земли — проводник пассажирских линий
(так заметил дворовый мыслитель Флиний,
сдвинув фишку с Камчатки до Лиссабона).
Подслеповато щурясь (едва знакомы)
тыкнул пальцем в пятно графитти
с накарябанным: наша раша.
Окна есть карусель фортуны,
древо жизни,
аттракцион бесстрашных.
* * *
Так музыке не обойти окно:
адажио на цыпочках подкралось
к оконной раме — все еще вольнО
желание окна вот-вот отбросить, скинуть звукоряд,
презреть навязчивость незримого вторженья,
но — нет, окно безмолвствует, оно
(вступает в сговор сила притяженья)
и лоб, и щеки густо подставляет
судьбе триолей в ми-бемоль мажор.
Заполненный по маковки партер
чудИтся, как могли соединиться
в папирусе незамкнутой стены
розарий кротости и нигилизм химер…
ЧЕХОВ ПРОЕЗДОМ В ИРКУТСКЕ
В губернском городе сменивши
тарантас,
смести седую пыль, налипшую в дороге,
и, Боже праведный (во множестве — о, боги!),
наливки из черемухи испить,
да так, чтобы не упасть, чтоб удержали ноги,
и снова в путь, на остров Сахалин,
но часть себя — незримую — оставить
вот здесь, в расщелине меж ставней и окном,
щеколдою застыть, соринкой на пороге…
* * *
Не заклеивай окна,
сочится вино архаизмов.
Из граненого кубка, словарного шелеста,
сбитости радиоволн, исступленных под мощью эФэМа,
пусть сочится вино, протекая сквозь трещины пола,
этаж заливает этаж.
Не заклеивай окна — вольется вино архаизмов,
и подточит лежалую вату наушников
пульс новостей необъемных.
Вот она, эта ветхая жертва,
кровь из артерии тихой овечки (не Долли, конечно),
дымится, курится и звон из себя извлекает.
Солоновато и с привкусом рыбы,
окрашено в цвет ламинарии бурой.
Вот оно — облаченье для речи,
рифленая тень на, казалось бы, ровный объект.
Не заклеивай окна! Впусти
вкось и вкривь говорок.
Заикайся от немощи,
прячься в скупой разговорник,
обличитель твой — темный нектар
из таких же сырых закромов,
только кем-то облученный,
легким каким-то сияньем…
* * *
Об отраженье в окнах как
явлении мистическом —
соблазн имеется сказать высоким словом. Но
священный слог смущеньем пригасив,
скажу, что шаржево смешон, карикатурен
всех этих отблесков, отсветов тарарам
(как если чистишь зубы по утрам
и щеки надуваешь с выраженьем).
Все отраженья, видные в окне —
немного сплетники: с соседнего плетня
как вьюн, ползет немое толкованье,
и морщится, и куксится стекло,
капризов вычурность послушно исполняя.
Искусство деформации! Его
намеренье — прославить ясность форм,
иль величье хаоса воспеть,
и крутится ручным веретеном
крушения доверчивая плеть.
Но есть другой эффект, когда, глядя в окно,
загадывая зреть в каморке тайной
ломберный стол, затянутый сукном,
склонившуюся над письмом Гертруду,
ты видишь неба пустошь и запруду,
и никакой привязки к бытию,
а всюду гул невидимых хоров,
и звон: «Осанна!» слышится повсюду.
* * *
Подоконники суть очевидцы невидные,
сохранники талого времени, подлокотники взгляда
из внутренней пустоши в залежь наружную,
локацию громкую, густокипящую.
Но особая тема, сугубый межстрочный овал —
цветы на подоконнике! Сигнал мерцающий
немого ожиданья, обожания, обОженья
присутствия того, кто на краю дыханья
на вдохе-выдохе, на цыпочках, украдкой,
как знак осьмушки в нотную тетрадку,
расставил в окнах самой первой рани
и синь гортензии, и алый всплеск герани.
Негромким возгласом, упрямым восклицаньем,
до заклинанья шепот вознося,
растения короткой стенограммой
текст, зашифрованный в квиток оконной рамы,
передают для каждого, кто вышел:
домой, пожалуйста, скорее приходи.
* * *
Окно распахнуто! Все шорохи, и шумы, и шумы,
как насекомых рой, разорены
внезапным и порывистым вторженьем.
И — кто кого — борьба на пораженье,
на выживание двух жизней, двух миров, кумиров
бытия. Один — извне, огромный ушлый зверь,
тираннозавр стоглавый, огневой,
второй — сверчок запечный, что живет внутри
жилого дома, тихий часовщик,
(то не кумир — прескучный персонаж,
статист из пьесы недвусмысленной) — смотри,
прыжок! — сверчок несноровИстый, бедный,
оборвыш книг старинных, отзвук бледный
сухих идиллий, дух уединенья, вдруг метнулся,
вцепился ловко за драконье ухо,
и вместо схватки, ожидаемого боя,
(где поединка подвиги, где Троя,
где времени немаленький герой?)
в тираннозавьей гриве крутанулся,
умчался невидалью, c вечностью сомкнулся.
Всему виной открытое окно. Оно,
гремячий баловень иллюзий рунотканых,
мудрец сентенций, напрочь лишено
враждебной очевидности. Вино
свободы свежестью пьянит.
Доверчиво щеколду отворив
и протянув приветствия ладони,
ты запускаешь семерых из Фив,
и, миру этому единожды поверив,
летишь к нему сверчком небеснокрылым,
крылами опаленными летишь…
* * *
В китайской пагоде, в охотничьем вигваме,
в гнезде кочевника, под шерстяным шатром —
для каждой хижины, как око под бровями,
всевечный огнь — светильник тихий есть.
И всякий зверь, и всякий водоем,
вершина горная памира и тянь-шаня,
и сущность всякая живая-неживая
является носителем огня.
Огонь свечи художнику сопутствен.
На преданное пламя фитиля
из всех щелей, тьмутараканных листвин,
к благоуханной тайности холста
слетают мотыльки — шелковы, бархатисты,
пить меланхолии парное молоко.
Сентиментальность обнажает чувства,
слезы целителен мелькнувший эпизод.
Мы восклицаем: Это же искусство!
И мысленно предполагаем: Бог.