Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 4, 2016
Игорь Панин
Поэт, публицист, литературный критик. Автор нескольких книг стихов,
публиковался в журналах «Континент», «Дети Ра», «Крещатик»,
«Дружба народов», «День и Ночь», «Нева», «Зинзивер»,
«Сибирские огни» и др. Живет и работает в Москве.
* * *
Рухнула с неба птица;
стало легко ей.
Что-то должно случиться,
что-то плохое…
Но не пытаюсь толком
следовать знакам.
Прежде завыл бы волком
или инако.
Ныне смотрю устало —
сузился круг мой.
Видно, недоставало
гадости крупной.
Сумерки входят в ночь, но
шпарит зарница.
Сонно киваю — точно
что-то случится.
* * *
Простыня — на заплате заплата,
да и плед повидал на веку…
Положили меня в палату
к умирающему старику.
Он воды поминутно просит,
а подносят ему — не пьет.
Вслух мечтает о папиросе
и в исподнее лезет тряпье.
И по тумбе колотит рукою…
Я-то думал, здесь тишь да гладь,
и ворчу: «Что же это такое,
б…дь».
Мне все это, увы, не снится,
самому хоть бери и плачь,
дорогая моя больница,
золотая моя главврач.
Утешает меня санитарка:
«Он, наверное, скоро уже…»
Но ни холодно и ни жарко
от прогнозов таких на душе.
В тишину я поверю, как в чудо.
Вон скулит, как подранок в бору:
«Заберите меня отсюда!»
А куда я его заберу?
Что-то жалкое в незнакомце.
Чей отец он, чей брат? Ничей?
И тускнеет набитое солнце
на горячем его плече.
Но уже на вторые сутки
привыкаю к нему вполне.
И укутанный сном нечутким,
я не слышу его извне.
И мечтал бы спасти — да как же?
И хотел бы помочь — но чем?
Мне и совесть о том не скажет
ни в одну из бессонных ночей.
В общем, язва его уморила,
отключив и тоску, и страх…
______________________
Не печалься, больной Гаврилов,
ты теперь будешь жить в стихах.
* * *
Когда всеобщее безумие
подходит к моему пристанищу,
я не нательного креста ищу,
не цепенею, словно мумия.
Одним — в объятия Кондратия,
другим — знамена неизменные,
а я смотрю в окошко, братие,
как распадается вселенная.
С лихвой наотдавался дани я,
задор сменился чувством горечи,
Cпешил отчаянно, как с гор ручьи…
Вот и иссякло сострадание.
Что посоветуют коллеги, и
каким теперь внимать пророчествам?
Я обладаю привилегией
свихнуться в гордом одиночестве.
А там, снаружи, все настойчивей
бурлит, клокочет, разливается,
и правит улицею палица,
а дальше только многоточие.
Молчи, судьбы моей предвестница —
не протестуй, не уговаривай…
Но лучше в комнате повеситься,
чем захлебнуться в этом вареве.
* * *
Долгая капель — по карнизам нашим.
Сколько ни корпел, а добра не нажил,
и здоровье — дрянь, сам себя
увечил…
Вечер мой багрян, хоть еще не вечер.
Что мудрить с утра? Жмет хандра тупая.
Даже не хандра — старость подступает.
Осознай, прими, новостью контужен,
это за дверьми, дальше — только хуже.
Не заметишь, как сгонят отовсюду.
Пожилой дурак, станешь верить в чудо,
лазить в огород, пить отвар из вишни,
но один исход — ты и дома лишний.
Вовсе не в аду, не в горючей лаве
дети предадут, близкие ославят…
Потаенный знак ничего не значит.
Будет только так, — так, а не иначе.
* * *
Все мечтаю построить склеп,
беломраморный, толстодверный.
Пусть он будет слегка нелеп
и тревожит всех суеверных.
И чтоб было всего с лихвой —
витражи, ангелочки, чаши,
барельефы над головой,
и чтоб плющ все обвил жутчайший.
А внутри, сотворя обряд
еретического замеса,
саркофаги поставлю в ряд
и себе облюбую место.
Соберу я родных туда,
навезу их со всех погостов…
Это им от потомка дар —
усыпально-фамильный остров.
Может, в этих стенах они
перемирятся поневоле.
Род несчастный, настали дни —
ты не зол, ты не гол, не болен.
И когда они там уже
упокоятся вновь навеки,
я скажу не для всех ушей:
«Благодарствую, человеки».
И покамест я не ослеп,
любоваться буду упрямо, —
для меня этот строгий склеп
станет самым священным храмом.
…Только денег на тьму камней
не добыть никакой ценою…
Пусть хотя бы стоит во мне
и рассыплется в пыль со мною.
* * *
До сих пор не верю в то, что я умру.
…Сонную тетерю будят поутру,
только бесполезно в случае таком —
смерть моя пролезла в форточку тайком.
Как же все случится? Как же это вот?
Я хотел бы лица видеть наперед.
Песенке не петься, ни к чему нытье…
Поручите спецу чучело мое.
Повздыхает тяжко, — мол, какой заказ…
И впихнет стекляшки мне заместо глаз.
Тихо, сокровенно, из немых глубин
закачает в вены дивный формалин.
Два мешка опилок в душу мне вобьет,
раскроит затылок, что твое жлобье,
без большой печали выскребет мозги
и подкрасит чайник — спорить не моги.
…Улыбаться буду, весь такой живой,
подложу, как Будда, руки под живот.
Плюхнусь лет на двадцать в креслице-кровать,
чтоб не просыпаться и не засыпать.