(об А. Твардовском и К. Ваншенкине)
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 4, 2016
Арсений АННЕНКОВ
Поэт, литературный критик. Окончил факультет журналистики МГУ им. М. В.
Ломоносова. Публиковался в журналах «Дети Ра», «День и Ночь», «Новая Юность»,
«Смена» и других. Член Союза писателей XXI века. Живет и работает в Москве.
Великая Отечественная, как любая большая война, была периодом максимального
совпадения личного с общественным. Помимо всего
прочего, она требовала от каждого частного, неказенного к себе отношения, а
потому и вызвала небывалый поэтический подъем. Н. Доризо
описывал весьма примечательный эпизод — бедный рынок военного времени, где
солдат-инвалид продает самодельные кукурузные лепешки и стихи, отпечатанные на
папиросной бумаге. Полуголодные люди брали то и другое по одной цене. Народ
отвечал на исторический вопрос о собственной необходимости, и поэзия с хлебом
шли наравне.
Война дала еще и громадный трагический опыт, который нуждался в осмыслении, закрепления.
Эта задача вызвала целый ряд блестящих поэтов военного поколения. И делала их —
столь разных и по стилю, и, наверное, по уровню одаренности — в чем-то
удивительно похожими. Их объединяли искренность и трепетное, скрупулезное,
по-хорошему серьезное отношение к своему занятию. Просто тема обязывала.
Она была нешуточной. Война поднимала в человеке все — и хорошее, и плохое.
Требовала прямых и немедленных ответов на главные вопросы. Отдашь жизнь за
Родину или нет? Война выбрасывала за пределы обычного.
Самая кровопролитная в истории, она вплотную приближала загробный мир к этому.
Смерть, которая в нормальной обстановке пользуется роскошью без нужды не
высовываться (никто никуда не денется), оказалась в центре внимания. Мертвецов
стало столько, что они заговорили. Кто им дал такую возможность?
Стихотворение Александра Трифоновича Твардовского «Я
убит подо Ржевом», конечно, далеко не единственное из
тех, что посвящены погибшему солдату. И у самого Твардовского эта тема звучит
неоднократно: «Я знаю, никакой моей вины…», «В тот день,
когда окончилась война…», «Две строчки», «Есть имена и есть такие даты», «За
Вязьмой», «У славной могилы», «Ты дура, смерть:
грозишься людям…»…
Но по художественной мощи, глубине, искренности, эмоциональному накалу оно по
праву — в числе первых.
Я убит подо Ржевом,
В безымянном болоте,
В пятой роте,
На левом,
При жестоком налете…
Я — где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я — где с облаком пыли
Ходит рожь на холме…
Я — где крик петушиный
На заре по росе;
Я — где ваши машины
Воздух рвут на шоссе.
Где — травинку к травинке —
Речка травы прядет,
Там, куда на поминки
Даже мать не придет…
Сколько здесь горькой правды, мужества, страсти. Интересна, очень характерна
история создания этого стихотворения. Военкор Твардовский много ездил на
передовую, не раз рисковал жизнью. Был он и подо
Ржевом во время одного из самых страшных эпизодов войны — сражения в Ржевском
котле. Отдельная тема. Потери советских войск там были огромными. Твардовский
не мог об этом публично «распространяться», но не мог этого и не видеть.
Наверняка осталось в памяти и не давало покоя. И вот он становится свидетелем
трамвайной ссоры с участием офицера, который тоже оказался оттуда, из-подо Ржева. Подполковник Твардовский делает лейтенанту
замечание. У того вырывается: «Никогда, никогда я не приеду в эту Москву…».
Поэт вспоминал, что эти слова «врезались мне в память совсем в другом смысле».
Брошенная в сердцах случайная фраза стала тем камешком, который столкнул
лавину, запустил творческий процесс.
Недаром это классическое стихотворение называют «великим». Но так же не
случайно, подтверждая это, приводят, как правило, всего несколько, почти всегда
одних и тех же, строф.
А их там — более сорока. Твардовский не раз требовал от других, и, разумеется,
от себя, развернутого, подробного поэтического повествования. Насколько это
оправдывает себя в поэзии? Каждый человек, каждый читатель — в своем роде
солдат. Он всегда в походе и вещмешок его памяти не безразмерен. Высшая награда
для поэта — когда его стихи человек кладет туда как необходимое, знает
наизусть. Но чем больше по объему стихотворение, тем меньше у него шансов в
этом вещмешке поместиться. Думаю, что немногие читатели помнят «Я убит подо Ржевом» целиком. Причем, не вообще немногие, а именно
те, кто всерьез и по праву считает его выдающимся. Тому есть и еще одна,
связанная с первой, причина — как бы велика ни была художественная и
эмоциональная сила произведения, она не может быть одинакова на всем его
протяжении. В коротком тексте это почти незаметно, в длинном — слишком
очевидно, целый ряд строф, в сравнении с остальными, «провисает».
Если бы автор сократил его хотя бы на треть (за счет, преимущественно, второй
половины), можно было бы избежать и излишнего, на мой взгляд, воспитательного
пафоса. Понятно, что погибшему солдату нельзя отказать в моральном праве
«воспитывать». Но есть вещи, которые читатель должен говорить себе сам, и поэту
неплохо бы оставлять ему такую возможность.
Тем более что писать образно, емко и кратко Твардовский как раз умел. «Я убит подо Ржевом» создано после войны — в 1945–1946 годах. А ответ на него написан автором гораздо раньше — в 1934-м («Я иду и
радуюсь. Легко мне…»):
Друг мой и товарищ, ты не сетуй,
Что лежишь, а мог бы жить и петь,
Разве я, наследник жизни этой,
Захочу иначе умереть».
Ясно, мощно, четыре строки.
Образцом в этом смысле является стихотворение еще одного поэта военной плеяды —
фронтовика Константина Яковлевича Ваншенкина, который называл многолетнее
общение с Твардовским «одной из самых ярких радостей» своей весьма плодотворной
литературной жизни. Стихотворение это называется «Настя». На мой взгляд —
лучшее из лирического сборника «Окна» 1962 года, даже с учетом того, что там
много прекрасных стихов, некоторые из которых стали песнями («Как провожают
пароходы», например). Его объем как раз позволяет привести его целиком:
Хоть в дому висит подкова
На счастье,
Жизнь сложилась бестолково
У Насти.
Над землей звенела стужа
Когда-то.
Провожала Настя мужа —
Солдата.
Два письма к жене солдатской
Приплыли,
А потом замолк он в братской
Могиле.
Вновь снега густые пали
На села.
Ах, какой это был парень
Веселый!
Хоть в дому висит на счастье
Подкова,
Не отыщет больше Настя
Такого.
Эти шедевры военной лирики по сути являются
диптихом — двумя полотнами, показывающими разные части одной истории. У
Твардовского в «Я убит подо Ржевом» гибнет боец, а в
тылу ваншенкинская Настя остается вдовой.
Как мастерски и, несмотря на общность поэтической манеры, как по-разному это
сделано. У Твардовского момент смерти развернут в длинное повествование,
маленькую поэму. У Ваншенкина наоборот — жизнь человека сведена в пять строф.
Больше будто и сказать нечего. А все потому, что Настя, по большому счету,
гибнет вместе со своим мужем. Поэт передает это точно,
красиво, почти нечаянно: здесь и «спотыкающийся», сбивающийся на плач, ритм, и
минимальный объем стихотворения, которое, в тоже время, (один из обязательных
признаков шедевра) не поддается дальнейшему сокращению. Автор словно
стесняется отнимать у нас время — так обычна и проста его история. Вдова не
рассказывает, что у нее на сердце и, упаси Боже, не объясняет, что должен
испытывать читатель, слыша про ее судьбу. И потому мы ощущаем эту трагедию
особенно остро.
А это ведь только два стихотворения двух поэтов, у которых война стала
центральной темой. Всего два голоса из десятков.
Есть выражение «уроки войны». Поэты военных поколений тоже дают нам уроки.
Понять их просто, выполнить нелегко. Вот один из них: дар — даром, а есть еще и
служение. Чтобы тебя слушали, когда ты говоришь прямо, не прячась за красотами
филологической игры, необходимо каждый раз предъявлять читателю нечто ценное —
идею, мысль, наблюдение. А для этого нужно любить свое дело и работать: видеть,
думать, переживать — всю жизнь.