Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 11, 2016
Владимир НИКОЛАЕВ
Прозаик. В детстве мечтал стать космонавтом, после школы поступил в космический
институт имени А. Ф. Можайского. Космонавтом не стал, однако объездил полмира.
Живость характера не позволила сидеть на месте — работал в Европе и Карибских странах. Сейчас живет в Москве. Первый
рассказ опубликован в 2011 году в сборнике «Военная книга», СанктПетербург,
ИНАПРЕСС. В 2016 году в издательстве «ВестКонсалтинг»
вышла первая книга рассказов Владимира Николаева «Песня». Член Союз писателей
ХХI века.
CARMENSITA
Макс сидел на полу и всхлипами набирал в легкие побольше
воздуха. Он наконец догадался, что его обманули, и
никакой мамы в касе («casa»
— дом по-испански) нет. Нижняя губа предательски задрожала, глаза наполнились
влагой. Через мгновение вечернюю тишину расколол рев:
— А где мой мама-а-а-а?!!!
— На Лысой Горе твоя мама!
Вовка схватил сына в охапку и вытащил его на улицу. На свежем воздухе звук не
так бил по нервам. «Свежий» воздух был далеко не свеж, напротив, липко-влажен и еще очень горяч, потому что солнце только
недавно упало в океан. Русская деревня в пригороде Гаваны растворилась в
тропической ночи, полной звезд и звуков. В тростнике вдоль ручья солировали
цикады. Отец и сын побрели на звук.
— Слышишь, как кузнечики играют?
Это была хитрость: чтобы расслышать стрекотание, надо было, как минимум,
перестать орать. Макс на мгновение снизил обороты, но горечь обиды вновь
захлестнула его маленькое тельце. Звук пошел по
нарастающей.
— А где мо-о-O-Й…
Вовка вздохнул, взвалил мелкого кульком на плечо и, ускоряя шаг, пошел — почти
побежал — на Лысую Гору, откуда текла тягучая гитарная «драдануда»
и где в неверном свете мелькали многослойные ситцы юбок.
— Посмотри, — протянул он руку к уже различимому на пригорке «шабашу», —
смотри, твоя мать!
Ребенок приподнял голову, чтоб глотнуть воздуха для нового звукового захода,
но, успев разглядеть сквозь слезы, что его драгоценная мама в красных «трениках» жива, и при этом падает ниц и трясется вместе с
другими тетями, тут же уронил голову на отцово плечо и счастливо заснул.
Официально все это считалось самодеятельностью. В деревне объявилась пара,
которая взбудоражила жен наших специалистов. «Отоварка»
продовольственных карточек, готовка скудной еды, стирка-глажка, воспитание
детей, непрерывная жара, а главное — невозможность вырваться из обнесенного
проволокой мирка — все это приводило молодых и здоровых русских женщин в
состояние непрерывного тихого бешенства. Казалось, поднеси спичку…
И вспыхивало, ох, как вспыхивало! Женщины лупили
детей и дрались с мужьями, бились между собой на общей кухне, бросались в лихие
романы с командированными, по договоренности менялись мужьями, убегали
автостопом в Гавану, откуда их, заблудившихся, ночью привозили на мотоциклах
статные дорожные полицейские. Мужчинам было легче: у них была работа, а в
центре деревни пивнушка — «сербеска». Там хоть
залейся: «Уно пессо — дос сербесо» («Один пессо — два пива»)! Женщины втягивались, и на равных пили
местное, сильно проглицериненное — чтоб не кисло по
жаре — пиво.
А тут новая пара взялась создать танцевальную труппу! При правильной
организации предприятие сулило немалые дивиденды. Например, гастроли по совзагранучреждениям и трудовым коллективам, коих на Кубе
тогда было немало. Это какая-никакая, но свобода передвижения. Да и потом —
сцена! Овации, цветы, шампанское! Поклонники, наконец!
Женское население забурлило. Вскоре, однако, стало понятно, что попасть в
труппу непросто. Отбор проводился без кастинга и участия общественности. Иногда
на вечеринке импозантный брюнет-хореограф шепотом на ухо или в танце делал
заманчивое предложение попробовать себя в кордебалете. Иногда и его жена,
чернявая и бойкая, с вечной сигареткой, зайдя, например, за солью, могла
спросить в лоб:
— А ты че не танцуешь?
— Так не зовут.
— Ну, приходи.
За пару месяцев набралась труппа. Взяли и несколько мужичков на подтанцовку. Начались изнурительные ежедневные репетиции.
По вечерам, накормив мужей и уложив детей, танцорки и в жару, и в дождь мчались
на крытую веранду на пригорке у школы, метко прозванную в народе «Лысой Горой».
Зрелище при жидком свете свечей и карманных фонариков под завывания кассетника сильно напоминало ведьминские
пляски — прости, Господи!
Общественность напряглась. Брошенные мужья с плачущими детьми бродили ночами по
деревне. То одна, то другая танцорка время от времени прилюдно падала в
обморок. Вывихи, растяжения, синяки — это не в счет. Поползли слухи о ночных пьянках.
Через три месяца сделали первый танец. После некоторых раздумий партком дал
согласие на премьеру. Причина была веская — острая нехватка номеров
художественной самодеятельности для праздничного концерта в День Революции.
Принаряженная публика с детьми расселась в бетонной чаше клуба. На первом ряду
степенно расположились наши и кубинские руководители — большинство в светлых
креольских рубахах навыпуск или военной американизированной форме. Произнесли
положенные поздравления с праздником и за дружбу, начался самодеятельный
концерт.
Девочка отыграла, спотыкаясь, на пианинке. Небритый
дядя с женой душевно спели под гитару «Ой, да не вечер, да не ве-е-е-чер», введя кубинских товарищей в сильную грусть.
Затем сеньора с цветком в смоляных волосах звонко объявила: «Карменсита!»
Под бессмертную мелодию Бизе с противоположных сторон на
сцену выскочили в огненно-красных с черным платьях четыре гибкие Кармен и стали биться друг с другом не на жизнь, а на
смерть — плотно сжатые губы на бледных лицах горели кровью, лишь изредка —
после молниеносного выпада или взмаха веера — сцену озаряла победоносная
улыбка. От такого зрелища зал притих. Перестали орать
даже дети… Кураж и темперамент артисток были столь высоки, что зрители
потом утверждали, будто по телу бегали мурашки — при здешней-то жаре!
Таких аплодисментов эти стены не помнили с визита Команданте!
Когда все нахлопались, на сцену легко запрыгнул толстый, совсем черный компаньеро и, приглашая рукой зал, сочным баритоном
неожиданно запел: «Очьи чьерные,
очьи жгучие…» Народ
подхватил в полный голос. С перепугу залаяли и разбежались
спавшие в пыли собаки.
Первый успех окрылил. За «Карменситой» были поставлены
сиртаки, менуэт, кадриль, чарльстон и рок-н-ролл.
Так и подобрался приличный репертуар. Нашлись портнихи. На единственной швейной
машинке, а больше руками, шились концертные костюмы. В ход шло все — оконные
занавески, постельное белье и покрывала, магазинный ситчик, завезенный еще во
времена карибского кризиса. Нашлись умельцы —
танцевальную обувь тачали. К танцоркам прибились певицы — открылись шикарные
голоса и фигуры!
Начались гастрольные поездки по острову. Всюду зажигательное шоу имело бешеный
успех. В русской диаспоре — по большей части мужской — стали говорить о
какой-то приезжей труппе, будто бы из Ленинградского Мюзик-Холла, которая перманентно гастролирует по Кубе,
чтобы демонстрировать наши успехи в области «перестройки и гласности». Однажды
после концерта торгпредские куркули, наполнив водой
бассейн для артисток, выкатили к бортику два ящика жутко дефицитного
«Советского шампанского». Раздухарясь от
«полусладкого», бизнесмены прыгали к плещущимся красоткам,
и там конкретно предлагали руку и все остальное. А уж корзин с цветами было надарено…
Руководство с гордостью посчитало себя причастным к созданию передовой
самодеятельности. Несколько раз всю труппу поощряли поездками к морю — под
присмотром, конечно, опытных товарищей.
Страдали только заброшенные мужья и дети. В некоторых семьях наметились
бракоразводные процессы. Оценив вероятные риски, на гастроли стали брать и
мужей — как бы осветителями и статистами, а реально — няньками при детях.
Мужики, почуяв свою ущербность, пытались привычно «устаканить»
все пивом и ромом, но азарт творчества уже проник и в их незамутненные души.
Проснулись доморощенные поэты и музыканты. После официальных концертов, уже в
деревне, устраивался чисто мужской «квартирник», где
разыгрывались самопальные пьесы на злобу дня, часто в стихах и со слайдами.
Апогеем мужского творческого реванша стала постановка филатовского
«Федота-стрельца» под аккомпанемент песен Владимира Высоцкого прямо на сербеске, считай, центральной концертной площадке. Все
роли, включая женские, исполнялись мужчинами. Особенно удалась тогда роль
няньки — ее исполнял крупный хохол с окладистыми усами — он играл так
вдохновенно, что усы только украсили образ.
В чинной деревенской жизни отчетливо проступили новые горизонты. Неохваченные
танцами женщины стали кучковаться
по интересам. Появились кружки макраме и изучения языков. Ажиотажно
скупались, прочитывались и бурно обсуждались, еще недавно запрещенные книги —
Булгаков! Бунин! Платонов! Все подогревали газеты, привозимые морем с
двухнедельным опозданием, и невероятные рассказы вернувшихся
из отпуска.
— Приедешь в Москву, Вован, — горячилась чуть
выпившая танцорка, — сразу включай телик. Там экстрасенс Чумак воду
заряжает. У меня с третьего раза бородавка на ноге прошла.
Для наглядности она задрала на стол стройную ножку.
— И грудь выросла! Муж пришел, лег и утонул!
Что-то реально менялось. За отдаленностью от центра администрация «держала
лицо» — внешне все шло, как всегда. Однако женщины, не прижатые партийной
дисциплиной, неожиданно взбунтовались и на общем собрании потребовали создать
наблюдательный совет при магазине, чтоб торговал сигаретами и мужскими
рубашками по справедливости, понимаешь!
Желая предупредить новый всплеск недовольства, руководство пошло на
беспрецедентный шаг — выплачивать отъезжающим на родину заработанную валюту не
«фантиками» Внешпосылторга, а налом, «зеленью»! Не всю, разумеется, и под
письменное заявление о приобретении какой-то автомобильной хрени,
но дали! Теперь специалист мог на свои кровные и пива
попить в аэропорту, и в дьютике отовариться. Впрочем,
каждый доллар был персонально расписан женой и конкретно спецу оставалось в аккурат на пиво.
Жизнь портили мелочи. Например, без всякого урагана неделями стало пропадать
электричество. Не уснуть без кондиционера в тропическую жару, обливаясь потом.
А детям каково?! Местный электрик сперва отмахивался
от возмущенных женщин: «Посибле маньяна!»
(«Возможно завтра»), но потом, не выдержав, заявил, что электричества нет,
потому что не пришли советские барки с мазутом, и неизвестно, придут ли вообще.
На традиционном празднике пива и самбы — ежегодном Большом карнавале — к «советикам» подходили кубинцы и просили передать их новому
вождю, что Остров Свободы не предавал и никогда не предаст идеалов Революции.
— Что за х. там у вас творится?! — пытал Вовку, ухватив за шею здоровенной
лапой, поддатый компаньеро с
литровым кульком пива, из которого оба прихлебывали поочередно.
— Ты скажи Горбачёву, так не надо!
Вовке и самому уже казалось, что «так не надо», но разъяснить сейчас кубинцу
тонкости нашей перестройки он не мог. Ответно обняв амиго,
честно выдохнул:
— Скажу!
ВСТРЕЧА
У Ирины Фёдоровны на даче радио «Эхо Москвы». Не то чтобы я далек от
политики, или, там, либерал, или патриот, просто сидишь на крыльце, удочки на
карася налаживаешь, а тебе в ухо через забор: «Преступный режим, да преступный
режим». У нее еще дочка Света волонтерит, ездит то в
Украину, то на Донбасс. Возит вещи и продукты, помогает, чем может, бедолагам. Хотя сами-то непонятно на что живут. Картошку не
сажают, теплицы нет. Я им то огурцы, то помидоры, то
кабачки подбрасываю.
Однажды с востока шла туча, потом громыхнуло, и на землю из тяжелого синюшного
неба вытекли потоки сливовой воды. В бочку забарабанило с крыши. После грозы
пространство очистилось и мучительно запахло озоном.
Потом возле их калитки остановилась «Лада Калина», из которой вылезла
двадцатилетняя внучка с георгиевской ленточкой — в меру стройная, в меру
веселая, в футболке «Россия — священная наша держава», и тату на шее, что-то
вроде улитки с рогами. Внучка Лиза учится в Питере на социолога и приезжает
нечасто, кажется, год не была, как раз с тех пор, как эта катавасия на Украине
началась.
А Ирина Фёдоровна и Света на крыльцо выскочили, стоят, на Лизу смотрят, а та
дверью машины хлопнула и, даже не обнявшись, заявила, что приехала на селигерский слет движения «Молодая гвардия».
Соседи вообще странные люди. Обычно шепотом разговаривают. Мне через
полутораметровый забор только доносится что-то неразборчивое, будто Демосфен
набрал камешки в рот и пытается выговориться. А тут все хорошо слышно.
Господи, что там у них началось!
Это у них в Лондоне в парламенте пэры сидят и культурно под пахучий английский
чай с молоком ведут неторопливые политические беседы. А у нас, если начинается
общественный спор, то мучений и грубостей не избежать. Ведь никакой истории
ведения спокойного диалога нету, а есть пример
кровавых бунтов, яростных революций, лагерей магаданских и психушек-кащенок.
Ирина Фёдоровна на крыльцо вышла, подняла вверх свои
институтские педагогические руки, воздела их к небу, как Иисус Христос, и
произнесла, что этот дом строил ее прадед, а потом дед и отец достраивали, и не
было еще такого случая, чтобы порог этого храма переступал такой
безответственный и безголовый человек, как внучка Лизка. Что она всегда
знала, что их там, в университете на соцфаке, учат
дремучести и мерзости. Что невозможно, чтобы в такой благородной семье с таким
богатым опытом общественного служения народилась такая внучка.
А Лиза от машины кричит:
— Да если бы не он, то все бы развалилось, и мы бы с колен не встали, все бы
нас унижали и использовали, и только благодаря его решительному руководству
русский мир только и держится.
Смотрю, Света в дом за водичкой побежала, потому что вижу, как Ирина Фёдоровна
сейчас с Лизкой друг в друга вцепятся. И вот подхожу я к калитке и спрашиваю:
— Ирина Фёдоровна, русский писатель, девять букв, на «б»
начинается, на «н» заканчивается, первым изобрел
слово «интеллигенция»?
— Боборыкин, — немного подумав, ответила она устало, а сама
то на Лизку искоса посмотрит, то на меня взгляд переведет.
— Вот, — говорю, — Ирина Фёдоровна, нынче кроссворды стали делать
совсем глупые, хорошо, что на чердаке нашел «Огонек» за 1994 год, взгляните, —
и показываю ей журнал.
Но тут Света с банкой вишневого компота выбежала. Ирина Фёдоровна в стакан
налила и медленно выпила, а Лизка стоит и не знает, то ли ей в дом идти, то ли
обратно в машину залазить.
Постояла, постояла, села за руль и уехала к себе на слет, на Селигер, а Ирина
Фёдоровна пошла на веранду и погромче включила «Эхо
Москвы». Веселый, разудалый голос запел о гнетущем и чудовищном мире, который
должен прогнуться под нас. Света же пошла в дом, я ее потом через час видел с
красными глазами.
ПОРТКИ
Пролог
На первую зарплату Бест решил купить фирменные портки.
Ну сколько уже таскать поддельные польские?
Мужик сказал — мужик сделал. В ближайшую субботу Серёга Хорошев,
партийная кличка «Бест», с утра пораньше уже поднимался вверх по эскалатору
станции «Беговая».
Весеннее утро занималось щуплым солнцем. Вблизи выхода из метро и поодаль,
среди кустов сирени, покуривая, прогуливались молодые люди с сумками и
пакетами.
Бест закурил, суетиться было нельзя. Подозрительная фарца
шустрых не любит. Ждать пришлось недолго. Проходивший мимо худой парень, не
поворачивая головы, бросил сквозь зубы: «Есть котлы». «Часы», — сообразил
Бест, судорожно покрутил головой: «Портки нужны».
Худой отвалил.
Сигарета закончилась, стало зябко. Сергей пошел было к метро, в спину услышал:
— Есть портки (джинсы). — Крепко сбитый рыжий
парень смотрел в упор.
— А че почем?
— Два рубля. (200 рублей).
— Круто, — выдохнул Бест. — Полторашка?
— Как хочешь, — ответил рыжий. — Фирма.
— Большие есть?
— Есть.
— Примерить можно?
— Пошли!
Они пересекли сквер и вошли во двор трехэтажки,
любовно построенной на Хорошевке
пленными немцами. Поднявшись по лестнице на верхний этаж, рыжий осмотрелся,
достал из сумки пакет.
— Меряй!
Джинсы были темно-синего цвета «индиго» с медными клепками. Хотелось примерить
их немедленно, однако Бест неспешно взял «портки» и,
вывернув наизнанку, приступил к осмотру.
Перво-наперво следовало проверить внутренний шов.
Отечественные машинки не брали настоящую джинсовую ткань. Шов был двойной и
прошит на славу. Плотная ткань приятно тяжелила руку. Мельком глянув на черную
печать на брючине изнутри (легко подделать), Сергей прищурился на клепки. На
них с внутренней стороны стояли цифры. Редкий самострок мог бы похвастаться
такой фурнитурой. Стало понятно — фирма! Но и тут Бест не дрогнул. Солидно, без
суеты достал из коробка спичку.
— По шву, — встрял рыжий.
Бест послюнявил спичку и потер по ткани. Конец спички приобрел правильный
голубой цвет.
— Очень красиво трутся, — примирительно подвел итог продавец.
Бест стянул брюки и, мерзло переступая, влез в джинсы.
Что ж, и размер угадал, подлец! Штаны сидели как
влитые, плотно облегая, что следует облегать, шикарно расклешиваясь внизу.
Сошлись на «рупь восемьдесят» (180 рэ). Пока торговались, рыжий аккуратно сложил товар и,
вставив в заграничный пакет, отдал Серёге.
Прохожие заходили в метро с подземным выражением лица, Бест зашел не сутулясь.
В июне в этих джинсах Бест поехал в Ялту и случайно оказался в комнате
гостиницы с героем-подводником, которого жена отпустила на лечение в одной
футболке и трениках. По уговору, когда Бест приходил
поспать, фирменными штанами овладевал старпом. Он надевал их и исчезал в ночном
городе. Каждое утро Бест находил их на стуле рядом свежевыстиранными и
выглаженными. Потом у Беста случился сумасшедший роман с официанткой из
ресторана. Они стреляли ночью в тире и голышом купались в море. Потом объявился
ее бойфренд, красавчик и
теннисист. Он устроил охоту на Беста по клубам и кабакам, и, бегая от братвы по
колючкам, Сергей выдрал клок на заветных левайсах. Дома пришлось приладить кожаную заплатку на уже
тертые штаны. Он все не мог забыть ту ялтинскую девчонку, и у них начался
безнадежный роман в письмах. Ее письма были нежными и пахли дешевыми духами.
Они договорились встретиться и встретились, но ничего из этого уже не
получилось. Роман в письмах сошел на нет, и Бест
отрезал у джинсов штанины за ветхостью и сделал из штанов шорты. В этих шортах
бежал трусцой, когда его покусала собака колли. Хозяйкой собаки оказалась милая
девушка, с которой они через две недели поженились. Из джинсовой ткани его жена
сшила себе сумочку и носила ее как счастливый талисман, пока сумочку не
разрезал в метро негодяй-карманник. С досады жена
распорола джинсу и сделала из нее половичок. Этот
половик долго лежал у них перед дверью, и дети вытирали об него ноги, воротясь с прогулки. В утро, когда умер отец Беста, он не
смог открыть дверь, потому что на этом половике спала бродячая собака. Бест
гнал собаку лыжей, и на половике осталась моча и кровь. Ткань, как ее ни
стирали потом, все равно воняла псиной. Почему-то они
не расставались с застиранным добела половичком, пока их дом не сломали веселые
азиаты. При переезде Бест случайно нашел обувную коробку с письмами, которые не
утратили стойкий фруктовый аромат.
ЗОЛОТОЙ ДЕМБЕЛЬ
Дашков лежал на спине, раскинув руки, как Иисус. Мягкая расслабленность позы
и игра солнечных зайчиков на лице никак не совпадали с обжигающей мыслью:
«Умер!». Пичугин охнул, позабыв, что он под водой, и тут же рванул на
поверхность — вдохнуть…
Все начиналось красиво. Пятеро рослых парней спрыгнули с троллейбуса и
побежали с горы вниз, к вечерним черепичным крышам городка и перламутровой
чешуе моря. Хотелось немедленно пролететь эти несколько километров прямо до
антрацитовой кромки воды, так густ и плотен был пряный морской воздух, так
звенели мышцы. Казалось, оттолкнись чуть сильнее — и полета не избежать.
По-другому и быть не могло. Вот она — долгожданная свобода! Награда за
многолетние унижения, зубрежку, вкус крови после кроссов, обветренные лица,
пронизывающий питерский холод. И еще за многое другое, что осталось у них за
спиной после выпуска. Впереди был месяц отпуска — их «золотой дембель».
Компания разместилась на широкой южной лоджии в квартире «по знакомству».
Хозяйка приняла деньги за две недели вперед, скороговоркой сообщив, когда
«дают» воду, и отдала ключи. Больше ее присутствие не ощущалось никак.
Пацанов захлестнула чудесная черноморская жизнь.
Незатейливые кафешки и
танцверанды гостеприимно распахнули для них свои двери с вечера до утра.
Загорелые плечи, светящиеся глаза и зубы веселых и добрейших красавиц
замелькали калейдоскопом. Ничего, не считая мелочей, не омрачало «золото»
отпуска.
Слегка подрались с местной рок-тусовкой.
Однако все прошло на удивление корректно, без ножей и палок, вдали от
общественности. Потерь, кроме порезанных о бутылочное стекло ног (дрались на
пляже и босиком), не обнаружилось.
Еще лоб Андрея Дашкова украсила здоровенная шишка —
последствие красивого прыжка со скалы на «диком» пляже. Эстетически его это не
сильно портило — спортсмен, лишь привлекало косые взгляды милиционеров.
Финальный день дружно решили отметить на море — хотелось напоследок запомнить
все это тепло и великолепие. Когда теперь выпадет отпуск летом? Через день все
разъезжались к новым местам работы. Страха не было, только холодила мысль:
как-то все сложится? Следующий отпуск представлялся весьма отдаленной и
призрачной перспективой.
На обжитые за эти дни камни взяли бутылку водки и батон хлеба. Насобирали
мидий, тут же и поджарили их на листе ржавого железа, разведя костерок из
плавня. После тощих морских деликатесов на солнышке всех разморило.
Неугомонный Дашков затеял соревнование — на дальность подводного плавания. Хоть
победитель был известен заранее, но освежиться прыгали охотно, старательно
гребли под водой. Настал черед многоборца.
Андрей старательно продул легкие и технично скользнул в зеленоватую волну.
Через какое-то время показался на приличном удалении от камня и помахал рукой.
Народ, без энтузиазма отметив, дескать, конечно, Дашков выиграл, вновь лениво
зашлепал картишками.
Время, однако, шло, а пловец не возвращался. Покричав для порядка, мол,
Андрюха, хорош стебаться, поплыли искать.
Со второго или третьего нырка Пичугин обнаружил утонувшего Дашкова. От шока сам
чуть не захлебнулся, но поднырнул и вытолкнул Андрея на поверхность. Отбуксировал
к урезу воды, однако поднять здоровенного парня на
берег сил уже не хватило. Подоспевшие друзья вытащили тело на камень и начали
откачивать утопленника, судорожно припоминая приемы реанимации, напрочь, казалось, забытые. Через пару минут, сообразили, что
в легких полно воды, и тогда, перевернув, дали вытечь морской водице вперемежку
с содержимым желудка.
Вокруг, буквально в метрах от них, продолжалась беззаботная пляжная жизнь:
кто-то спал, прикрывшись от полуденного солнца, голожопая
мелюзга возюкалась в жидком
песке, поодаль закусывали. И всем было невдомек, что случилось непоправимое.
Жгла мысль: «Неужели это смерть?! И полный трындец их «золотого дембеля»?!»
Хотелось выть от тоски и безнадеги. Время катастрофически склеивалось…
Пичугин, толкавший грудную клетку, вдруг почувствовал мощный встречный толчок,
почти удар в руку. Тотчас Дашков издал протяжный всхлип.
Подплыли на лодке флегматичные спасатели и увезли «утопленника» в неизвестном
направлении.
Пока одевались, пока шлепали вдоль берега к спасательной станции — Андрея
переправили в больницу. Там молодой врач долго расспрашивал их, что ели, что
пили. Оказалось, Дашков в беспамятстве буйствовал и разбил стекло в карете
везшей его «скорой помощи». В больнице решили — алкаш или наркоман.
На следующее утро дружки стояли под окном палаты.
— Андрюха! Дашков!!
В окне второго этажа показалась рыжая голова.
— Парни, где я? Ничего не помню. Только грудь сильно болит.
— Ты ж тонул, а мы спасали. Что с билетом делать?
— С каким билетом?
— Ты же сегодня домой улетаешь!
В оконном проеме тотчас появилась вся сухопарая дашковская
фигура. Мгновение — и красивое приземление на больничной клумбе.
— Подрываем!
Пока бежали, кое-как одели друга, сняв с себя часть одежды (в больничной пижаме
далеко не убежишь).
В гору к автомагистрали кампания взбиралась в сопровождении заплаканной
хозяйки: «Надо было вас с обедами селить! Як отощали, в морэ
тонуть!»
Столичная жизнь взяла Пичугина в плотный оборот. Крупный вычислительный центр,
куда он попал по распределению, перспектива блестящей карьеры и, да-да,
столичные соблазны — кино, театры, «вино-девочки».
В тот вечер Пичугин достал билеты на премьеру дипломного спектакля учебного
театра, что на Большом Гнездниковском.
Давали «Маугли». Будущие звезды с упоением играли
пластику диких животных, скача полуголым табуном по маленькой сцене. В антракте
нос к носу столкнулся с Дашковым.
На съемной квартирке в Бирюлеве они говорили громко,
почти орали. «Это все лажа! — кричал Дашков, тыча в
телевизор. — Как ты можешь смотреть этот паноптикум?!» Пичугин искренне
недоумевал: «Да уймись ты. Я вообще не слежу, что там у них происходит. Ну,
«героя» кому-то вешают. Так, все всё понимают, Андрюх,
фильтруй. Давай лучше по сухонькому!»
С их последней встречи Дашков сильно изменился. Он похудел, как-то заострился.
Когда-то сидевший на нем «в обтяг» водолазный свитер,
теперь болтался мешком. В возбуждении бегал по комнате. Наконец сел.
— Я уволиться хочу. Комиссоваться «по дурочке»!
Закатал рукав, и вдоль всего локтя по нежной внутренней коже с выпуклыми венами
проступили бело-розовые поперечные желваки шрамов.
— Перед каждой инспекторской вены режу.
— Андрюха…
Такого поворота, признаться, Пичугин не ожидал. В Ленинграде Дашков считался
гордостью заслуженного вуза. Учился играючи, больше пропадал на спортивных
соревнованиях и сборах. Студеной питерской зимой, бывало, поражал дежурных,
появляясь на зарядке в одних трусах, неторопливо пробегая заснеженным переулком
к знакомой проруби — моржеваться! Еще соригинальничал
на выпуске, взял, да и написал технически и так сложный диплом на английском
языке. На защите сидела пунцовая «англичанка» и переводила профессорам и
генералам из приемной комиссии. По распределению попал на космодром.
А теперь — комиссоваться «по дурочке»! Это же
нескончаемые изуверские экспертизы, психиатрические палаты с мрачными идиотами и веселыми санитарами. Как итог — позорное
увольнение с диагнозом «шизофрения» и поражением в правах на всю жизнь!
Проговорив до утра, расстались с тяжелым сердцем. Хоть Пичугин никак не
подставил Дашкова, но и помочь ему в этой ситуации не мог ничем.
На встречах с однокашниками Пичугин всегда осторожно выспрашивал полигонских: как там Андюха. Те
морщились, нехотя рассказывая о «подвигах» спортсмена.
Карьера Пичугина постепенно шла в гору. Звания и должности приходили в срок.
Впрочем, он и сам упирался, не отлынивал и по партийной линии, посылали —
учился, считался хорошим товарищем и крепким специалистом. На излете советской
эпохи неожиданно открылась возможность дипломатической службы, и он удачно ею
воспользовался. Пошли загранкомандировки. Сменился круг общения.
Редко, ох, редко удавалось собраться со старыми друзьями, да и говорить после
пятой рюмки чаще всего оказывалось не о чем. Каждый прожил свою непростую
жизнь, рассказать о которой — слов не хватит. Реже вспоминали на посиделках и
забубенного Дашкова.
В то серое весеннее утро Пичугин привычно включил комп
и, пока тот загружался, подошел к окну, приоткрыл форточку.
Компьютер пискнул — пришли новые сообщения. В электронной почте среди ожидаемых
«месседжей» от партнеров в список попало сообщеньице из популярной социальной сети. Хм, ну, перед
серьезной работой можно для разминки глянуть, кто влез на страничку. Там как
раз фотки из последней командировки. Мальчишество, конечно, но все ж приятно
иной раз перекинуться комплиментами.
На экране засветилось: «Вам сообщение от Андрея Дашкова». На фотографии тот
самый Дашков, хитро смотрит в объектив. Правее — место жительства: Лондон,
Великобритания. Позади на фото — хорошо знакомый бортик монумента на Piccadilly Circus и дверь в
магазин компакт-дисков. Бывая в Лондоне, Пичугин часто покупал там музыкальные
новинки для сына. На минуту ему показалось, что в офисе стало больше воздуха.
В комнату из окна ворвался не московский прорезиненный, а утренний бриз их
«золотого дембеля».
АКАДЕМКА
Лебедь стоял ни жив ни мертв. Перед ним, в
полумраке, в светлом мундире с золотыми погонами восседал доктор
физико-математических наук, профессор, дважды лауреат государственной премии,
сам начальник факультета — товарищ генерал-майор Лысенко. Огромная голова с
густыми бровями в обрамлении седых кудряшек покоилась на могучих плечах. Росту,
правда, генерал был совсем не богатырского, но в сей момент он величественно
покоился в кожаном кресле с золоченой спинкой. Перед ним в круге света от
настольной лампы лежала медицинская книжка, на которой от руки было написано:
«Курсант Лебедев Игорь Николаевич, 256 учебное отделение». Игорёк сглотнул
вязкую слюну: «Все-таки отчисляют, отчисляют все-таки», — крутилось в
голове заезженной пластинкой. Генерал пододвинул поближе бежевую книжицу и, приладив на мясистый нос золотые очки, углубился
в ее изучение.
Начиналось все иначе. Игорь Лебедев — гордость школы, светлая голова и
комсомольский вожак, приехал на экзамены в легендарный космический институт и,
как-то беспечно проживая в палатке за городом, успешно сдал все экзамены.
Первогодок перевезли в Ленинград и поселили в безлюдной казарме. Там
пошла-поехала военная житуха с подворотничками,
нарядами и тяжеленными сапогами. Начались лекции, самоподготовки, зарядки и
кроссы. Игорь старался изо всех сил и вечером после занятий еще немного качался
на брусьях во дворе, обливаясь холодной водой из умывальника.
Душный питерский август сменился на хрустальный сентябрь, а с ноябрем с залива
пришли низкие свинцовые облака и пронизывающий мокрый ветер, от которого не
спасали ни суконная шинелька, ни спортивная кофта, надетая под гимнастерку.
Дикими казались походы в пять утра в общественную баню на Петроградке.
Роту курсантов загоняли в остывшее отделение «Мать и дитя», где в лужицах воды
хозяйничали большие ночные тараканы. Мыться и даже раздеваться в этой бане
курсантам не хотелось, они быстро заскакивали под душ-грибок с чуть теплой
водой и бежали переодеваться в чистое белье, которое уныло выдавали сонные каптеры.
Заболел Игорь как-то незаметно, несколько дней еще бодрился, а пошел в лазарет,
когда его уже колотило конкретно. В лазарете отоспался, поел больших желтых
витаминов и через два дня уже был в строю. Так повторялось еще несколько раз,
но однажды его отправили обратно с неприятной формулировкой: «Нечего тут
сачковать!». Игорь бегал, маршировал и отжимался, пока у него не потемнело в
глазах. Отдышавшись, отправился знакомым маршрутом. Посидел с градусником в
коридоре у двери докторши, а потом выслушал ее раздраженную тираду, что,
дескать, ничем он не болен, и что отлеживаться во вверенном ей лазарете ему
совершенно незачем.
Игорь вышел на улицу, покурил в кулак, затем вернулся в санчасть и решительно
постучал в дверь, на которой значилось: «м-р м/с СС Гальтман». Майор полистал медкнижку, прищурился на пленку
флюорографии размером с почтовую марку, и строго сказал стоящему навытяжку
курсанту: «Кругом! Шагом марш!». Но курсант не выполнил команду, стоял молча.
— Товарищ, майор, — выдавил наконец, —
прошу направить меня в госпиталь.
— Ну какой госпиталь, курсант?! У тебя нет показаний!
— А тогда напишите, что вы отказали.
—?!
Майор задумчиво покрутил авторучку, а потом размашисто начертал на
четвертушке бумаги: «Направление в 442 Окружной военный госпиталь…».
В госпитале нашли запущенное воспаление легких и начали через каждые четыре
часа колоть антибиотик. Задница распухла и не
помещалась в безразмерные солдатские подштанники. Через две недели, однако,
Лебедь уже бодро мел асфальт с туберкулезными солдатиками во дворе госпиталя.
После нового года, когда Игоря выписали, курс уже сдал зимнюю сессию. Лебедев
по чужим конспектам кое-как спихнул аналитическую геометрию и термодинамику, но
его ноги вдруг покрылись грибком, а подмышками открылись гнойники. В этот раз
его лечил старый фельдшер-фронтовик одним лекарством от всего — цинковой мазью,
смешанной с дегтем. В подсобке у фельдшера рядами стояли банки с
чудодейственной смесью. Ходить на лекции с компрессами было решительно
невозможно. Словом, накатывала летняя сессия, а зимняя была не закрыта.
Генерал оторвался от изучения медкнижки.
— Тут больше трех месяцев пропусков. Я должен тебя отчислить.
Лебедь судорожно вздохнул. Начфака снял очки,
задумчиво посмотрел на него через дубовый полированный стол. Игорю отчего-то
стало стыдно, он как бы увидел себя со стороны: пунцовые уши, грязные ногти,
сапоги не начищены.
— Учиться-то хочешь? — неожиданно тихо спросил старец.
— Хочу, — в тон ему ответил Игорёк.
— Вот что, курсант, — голос из полумрака обрел рокочущие нотки, —
ты давай-ка сейчас иди в кадры, там скажут что делать.
Тут надобно разъяснить, что в военных училищах, если курсант не сдавал сессию,
то его без сантиментов отправляли в войска, где он дослуживал год или полтора,
а потом увольнялся на гражданку. Совершенно неважно, почему он эту самую сессию
завалил: по разгильдяйству, по болезни ли, или по
собственной природной тупости.
Повернувшись через левое плечо, курсант Лебедев поплелся в отдел кадров в
полной уверенности, что там ему выпишут предписание и перевозочные документы, и
он, перешив погоны на СА, уже завтра отправится в ближайшую ракетную армию.
Но вышло по-другому. В кадрах его посадили в комнату, сплошь заваленную
красными папками с делами выпускников, и он старательно сортировал их по
алфавиту, а потом подшивал туда выпускные аттестации. А через пару недель
выдали отпускной билет, и он поехал домой, где целый месяц спал и отъедался.
Отец привез с пивзавода большие трехлитровые банки с
пивными дрожжами, и он пил это сусло кружками, и его с непривычки «вело». В
сентябре вернулся в расположение и начал учиться с новым первым курсом. Скоро
пришла осень, и с ней холода, но Лебедь, наверное, стал другим — его не брали
ни дожди, ни морозы. Потом в его курсантской жизни случалось всякое, но никогда
больше он не попадал в тот кабинет. Однажды, правда, когда всем курсом натирали
полы на факультете, ему показалось, что из-под знакомой двери выбиваются редкие
золотые лучики.