Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 7, 2015
Стефания ДАНИЛОВА
Поэт, лингвист, литературовед. Триумф-лауреат премии «Послушайте!» им. Велимира Хлебникова. II место в поэтическом шоу «Бабушка
Пушкина» на канале «Москва-24». Победитель конкурса «Поэзия Масc № 3» за постановку стихотворения «Вчетвером». Автор
семи книг стихов: «Реминисценции» (2011), «Сплин-синдромные»
(2012), «Forget-me-not» (2012), «366
революций/Искусство оставаться» (2013), «Хроники упоротого
лиса» (2013), «Веснадцать» (самиздат, 2014), «Веснадцать» («АСТ», 2014). Защитила диплом по англоязычной
поэтике И. Бродского, работает экскурсоводом на проекте «Планета Бродского».
Член Союза Писателей России. Живет в Санкт-Петербурге.
ВЧЕТВЕРОМ
Моя Любовь говорит негромко. Но слышен
стекольный звон.
Она привыкла стоять в сторонке, когда ее гонят вон.
Она не плачет в рукав, когда на нее орет адресат.
По самым наипоследним данным, она не пойдет назад,
как бы ни гнали ее оттуда, где она видит Дом.
Моя Любовь говорит: «Не буду откладывать на потом».
Она отпивает из всех бутылок, поэтому так честна.
За ней след в след и дыша в затылок, вступает в права
Весна.
Моя Надежда, как дошколенок, не пишет еще слова.
Она в зеленом для всех влюбленных пребудет всегда жива.
Ее забрасывали камнями тысячи тысяч лет,
в ночи бежали за ней с огнями, и все потеряли след.
Из всех возможных горячих точек натравливали собак,
собаки их растерзали в клочья с улыбкою на зубах.
Пойдет, конечно, за ней по следу еще не один злодей.
Моя Надежда умрет последней, последней из всех людей.
А Вера крепче меня в три раза и старше своих сестер.
У Веры три разноцветных глаза и каждый из них остер.
Она вытаскивает меня из всей моей черноты.
Когда мои взгляды на жизнь менялись и были глаза пусты,
когда голоса заменяло эхо, страшнейшее на Земле,
молчало все — от стиха до смеха, от первого до
после…
Когда сказавший, что время лечит, мне, оказалось,
врет,
то Вера взваливала на плечи меня и несла вперед.
Моя Любовь не придет, наверно… Она на краю Земли.
Я вновь лежу на плече у Веры.
Надежда стоит вдали.
Ее зеленое платье флагом вздымается на ветру.
Сегодня я зарекаюсь плакать.
Сегодня я не умру.
Сегодня будет длиною в Вечность и качеством в 10 D.
Нам не страшна никакая нечисть, живущая впереди.
Любовь идет ко мне отовсюду, со всех четырех сторон,
в пустых ладонях сверкает Чудо.
Мы справимся вчетвером.
август 2013 — февраль 2015
* * *
Говорили многоумные
люди:
«если терпит всю тебя, значит, любит…
если гонишь со двора да в три шеи,
а любовь его к тебе хорошеет —
знать, держи его, играй в десять пальцев,
чтоб за воздух потом не хвататься,
до полудня не спи на полатях,
накрывай на стол, одергивай платье,
не ищи в стоге сена иголку».
Говорили, да что же ей толку!
С добрым молодцем сводила жизнь вместе,
не стерпелось, не слюбилось невесте —
не сдержала красна девица слова.
Полюбила девка молодца злого,
что любил лишь себя, да и точка,
не желал он ни сына, ни дочки,
все ему подавай как на блюдце,
что одно за другим об пол бьются.
ни рука ему твоя и ни сердце
не нужны, и не грызи заусенцы.
Прибивалась девка белой волною,
«Все, что хочешь, я смогу, будь со мною».
И звенели речи колоколами,
и сверкали глаза зеркалами.
На себя он в них не мог наглядеться.
Чай, на старость променявшая детство
не нужна ему, как и любая,
ведь любая влюблена, как слепая,
а ему нужны лишь красные речи,
а не руки в руки, ноги на плечи,
а ему нужны лишь белые ночи,
не нужна ты ему, что ты хочешь,
он найдет себе еще крутоброву,
убегай же подобру-поздорову,
да бросайся же в ноженьки мужу,
дожидается тебя, бесподружен,
станет нужен, ты сумей приглядеться,
полюби хоть вполдуши да вполсердца,
…нет же, тянет за околицу снова,
не сдержать ни порыва, ни слова…
…и одна-одинешенька дура
ходит-бродит на смех людям и курам,
обратит, мол, злого молодца добрым,
да пойдет к нему златым коридором,
да наткнется на открытые двери,
чьим-то предостереженьям не верит,
полумертвая в ночи колобродит,
ноги стерты до костей, взгляд юродив,
не лицо, а погребальная маска….
— бабушка, я не хочу эту сказку…
НУЛЕВАЯ
Первая из них говорит ему, как большая:
«собирайся, хороший, мы уезжаем,
ничего не бери с собой, ни ключи, ни лица,
и оставь на полке футляр от себя пылиться.
Полчетвертого ночи, пусты вокзалы,
а билеты я уже месяц как заказала».
И вторая уже с ним едет, ведет машину,
потому, что первая так решила,
расцветают в салоне жасмин, пачули —
даже безобонятельный бы почуял.
Из магнитолы — no me importa, no me
importa,
проезжают вокзал, летят до аэропорта.
Третья с ним обнаруживается в отеле,
ну, а где еще сбываться-то, в самом деле,
со свечой над ними все-таки не стояли,
(в идеале — белые розы на одеяле).
Из эркера под крышей город — как на ладони,
не пришлют ни ребяток, ни весточки, ни погони.
У четвертой что было, мы не запоминали:
про таинственный сад, открытие биеннале,
«Похититель мелодий» поставлен уже в Ла-Скала,
а она самого похитителя разыскала
и вернула себе до последней нитки, до нотки.
Нулевая сидит и думает: «вот счастливые идиотки».
Эти первая, и вторая, и иже с ними
в ней самой, если страх, как одежду, снимет,
но без теплого страха ее одолеет холод,
вот она и сидит до утра в полумраке холла,
бесконечно жасминовый чай себе наливая,
как температура души его, нулевая.
Он приходит, относится к ней предвзято.
Нулевая растет над собой до одной десятой.
В голове мягкотелая мысль становится твердой:
«Завтра стану первой,
там рукой подать до четвертой».
Сентябрьское письмо тебе
Твой дневник мертв с четвертого марта,
как и дом, в чьих окошках ни зги.
Как прокуренный тамбур плацкарта,
где, себя не найдя от тоски,
я звонила тебе, проезжая
петербургских окраин леса,
и большая была пребольшая
наша ночь, что длиной в полчаса.
У тебя есть веселые детки.
Ты их учишь ча-ща и жи-ши.
Понарошечку, исподволь, редко,
ненадолго, чуть-чуть, но пиши
мне о том, кто пятерку получит,
кто четверку, а кто и трояк,
расскажи, чем они меня лучше,
почему я совсем не твоя.
Отчего мне тебя, как коросту,
ноготочком с души не содрать?
Не придуман такой патерностер,
чтоб тебе предо мной замирать.
И всесильный Васильевский остров
супротив меня выставил рать
тех, кому так легко и так просто
приходить на него умирать.
Ты живешь на какой-то из линий
то ли острова, то ли руки,
хироманта они разозлили, —
я и жизни живу вопреки!
Мне не стыдно уже больше года
гнать, вертеть, ненавидеть, терпеть,
и с какого такого глагола
я пишу и живу — о тебе?
Я плохая любовница, милый.
Оттого что в ночи я стою
под окном и глаза устремила
в непроглядную темень твою!
Я хорошая смерть, мой хороший.
Домотканой, посконной, босой
я по каждой брожу из дорожек
с перерезанной рыжей косой.
По тебе я обрезала косы,
нить с тобою обрезать забыв.
Тоскоглазый, печальноволосый.
Мне ль свое деревцо — на гробы,
на лохань, на последнюю парту?
Исковеркай меня, искорежь!
Твой дневник мертв с четвертого марта,
ты во мне никогда не умрешь.