Рассказ
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 6, 2015
Иван ГОБЗЕВ
Прозаик. Родился в 1978 году в Москве. Окончил философский факультет МГУ,
кандидат философских наук. Преподает в Высшей школе экономики. Публиковался в
журналах «Нева», «Новая Юность» и др. Живет в Подмосковье.
Океан внутри
В начале XXI века судебная система была совершенно дикой. Хотя еще раньше, в
Cредневековье, творилось
вообще черт знает что: могли казнить детей и даже животных. Например,
какой-нибудь свинье, которая съела что-то с прилавка на рынке, публично
зачитывали приговор и отрубали голову. А сколько ведьм было сожжено! К XXI веку
ситуация, несмотря на видимую цивилизованность, честно говоря, не сильно
изменилась. Это для каждой эпохи характерно: считать, что вот сейчас-то мы
достигли высокого уровня культуры. Однако на самом деле предрассудки укоренены
так глубоко, что их никто даже не замечает. Так вот в начале XXI века
по-прежнему наказывали тела, как будто они были виноваты в проступках людей. То
есть, не человека наказывали, не того, кто совершил преступление, а носитель —
его тело. Сложно вообразить, что может быть глупее! Почему тело надо вешать,
рубить, колоть, пропускать через него электричество и расстреливать, если
виновно-то совсем не оно, а небольшая область психики, лишь косвенно связанная
с этим телом? Это то же самое, что сносить весь
стоэтажный дом, потому что в одной комнате перегорела лампочка. Я лежу и
недоумеваю, как люди могли быть такими варварами, такими жестокими безумцами на
протяжении тысячелетий!
Ведь психика человека — это бескрайний бушующий океан. То, что называется
самосознанием, — лодочка в этом океане, которую кидает и так и сяк, туда-сюда,
и усилия гребца смешны и ничтожны по сравнению с мощью стихии. Как бы ни
старался гребец, любая волна бросает его лодку по своему усмотрению. Я сейчас
сказал «по своему усмотрению», но проблема в том, что у этого океана нет
никакого усмотрения, у него нет цели и замысла. Именно поэтому нелепо судить
человека как нечто единое, цельное и отвечающее за свои поступки. Человек не
отвечает за свои поступки. Лишь какая-то жалкая его часть обозревает безбрежный
хаос, шумящий и метущийся вокруг него, и ничего с этим поделать не может.
Вообще удивительно, что человек не сходит с ума, когда заглядывает внутрь себя,
в свое сознание. Ведь там, внутри, ничего не понятно, и самое главное — там нет
никакого самого себя. То есть, надеясь найти себя, человек заглядывает в
собственное сознание, но ничего не находит — его там нет. И это повод
немедленно сойти с ума. Но в течение тысячелетий выработался в психике какой-то
защитный механизм, отвлекающий внимание от бездны внутри.
Мне сейчас совершенно нечего делать, меня так ограничили в возможностях, что я
то и дело заглядываю в эту бездну. И не находя там себя, я вновь и вновь
удивляюсь, как же судьи прошлого брали на себя ответственность приговорить
человека к смерти.
В течение столетий люди очень любили миф о справедливости. Но справедливость —
это какая-то невероятная чушь. Потому что она основана на представлении о
равенстве людей. Не знаю, не знаю, может, и разумно говорить о психическом
равенстве двух камней (потому что у них нет психики!), но уж точно не о
человеке. Люди не равны. Сейчас это хорошо поняли, и к каждому индивидуальный
подход. Если ты совершил преступление, сначала выяснят, что его в тебе
совершило и почему. И окажется, что у каждого своя история и свои причины. О которых, кстати, сам преступник не имеет ни малейшего
представления.
Взять, например, меня. Пожалуй, я был образцом добропорядочности. Во всяком
случае, так считали все мои знакомые. Это, кстати, обычная ошибка — судить о
человеке по его внешности и поведению. Я выглядел и вел себя так, что все
думали: «О, какой милый, обаятельный и добрый человек!» Хотя, в общем, это было
неправдой. Не был я ни милым, ни добрым. Но на людях
мог быть каким угодно. Наедине же с самим собой я
превращался в тот самый океан. Стоило мне остаться одному, как перед моим
внутренним взором открывалась темная, затягивающая бездна, и, глядя в нее, я
сразу падал духом, и бледнел, и более не мог ни улыбаться, ни думать о чем-то
хорошем. Но, в общем, это никак не отражалось на других. Они по-прежнему видели
меня жизнерадостным.
Я лежу и смотрю в окошко в потолке, делать мне нечего. Вот я и думаю о том, о сем. Что со мной будет? Обычно человека больше всего
заботит вопрос: останется ли он самим собой после того, как часть его личности
исчезнет. Но это совершенно бессмысленные и бесполезные тревоги, потому что
непонятно, что значит «быть самим собой». И тут дело не в том, что мы не знаем
себя достаточно хорошо, а в том, что нет никакого «самого себя». Есть бушующий
океан внутри, и есть лодка с гребцом, он пытается куда-то выплыть, но в
действительности не он управляет, а ветер и волны. Вот этот вот гребец и есть
та частичка нас, которая приблизительно осознает происходящее. Самое неприятное
во всей этот истории, что, если спросить гребца: «А куда ты, собственно,
плывешь?», он скорее всего бросит весла и расплачется.
Потому что повсюду, насколько хватит глаз, одно и то же: океан, океан, океан.
Настоящий философ — это тот, кто живет в соответствии со своими принципами,
потому что философия — это образ жизни. Мысль и дело должны совпадать, иначе ты
и не живешь. Если ты думаешь одно, а делаешь другое, ты обманываешь сам себя, и
страшно проживать такую мрачную жизнь. Как я стал философом? И почему я
оказался здесь в преддверии казни?
Мегаполис — это ад. Едва выйдя из дома, ты оказываешься в густой толпе.
Повсюду: на улице, в метро, в магазинах. Плотный поток машин еле ползет,
отравляя воздух, очереди везде, нельзя никуда легко попасть и нигде легко
пройти. Находясь в городской толпе, ты должен думать о каждом шаге, потому что
надо то замедляться, то ускоряться, то обходить, то вдруг останавливаться и
ждать. Это вот самое ужасное — ждать в очередях. Очередь — это утверждение о
том, что все люди равны. Но мы-то знаем, что это не так, и никто не считает
всерьез, что обязан стоять так же, как и все.
Пока я оставался дома, я в целом относился безразлично к другим людям. Но на
улице я начинал их ненавидеть. Так я и стал философом. Раз ты не любишь других
людей, раз они мешают тебя жить, раз они доставляют тебе дискомфорт, то делай
то, что должен — в соответствии со своими принципами. Нет ничего проще —
сделать взрывчатку. При умении взрывоопасна любая порошкообразная смесь.
Вычислили меня, конечно, по камерам видеонаблюдения. Я не боялся, что меня
поймают, я знал это с самого начала. И я не опасался осуждения коллег и друзей,
никто и не собирался меня осуждать. Все знали, что это сделал не я, а тот самый
гребец в лодочке. Но можно ли за его проступки судить весь океан? Да и вообще,
как можно судить океан? Он — стихия.
Врач, который будет делать мне укол, утверждает, что я никакой не философ. Вот
он раскладывает свои принадлежности — так механически, что видно: он делал это
много-много раз.
— Никакой вы не философ, — говорит он. — Вы маньяк. А философ это тот, кто
действует, исходя из глубоких знаний.
— Ну вы неправы, — возражаю я. — Это как-то
оскорбительно даже — маньяк. Знаете же, что никаких маньяков не существует.
— У меня своя точка зрения на этот счет, — говорит он, наполняя шприц.
— Позвольте, какая же? — я хочу, чтобы он был медленнее. Лежу удобно на
подушке, расслабленно так, согнутая рука под головой, ногу на ногу закинул. Не
знаю, чего я боюсь. Ведь я не изменюсь, потому что нечему меняться.
— Вы совершали зло, потому что не знали, что такое добро. Настоящий философ
тот, кто, зная истину, поступает в соответствии с ней. А вы просто потакали
своему неврозу. Вот если бы вы нашли силы его преодолеть!
— А что вы мне вколете? — я все-таки волнуюсь. Его нравоучения кажутся мне
нелепыми, я все это знаю еще со студенчества, этика Платона, императив Канта
могут впечатлить разве что детей. Меня больше беспокоит мое будущее. Но опять
же смешно, ну что мне беспокоиться. Всего-то океан останется без лодочки. И без
гребца. Есть ли дело до этого океану?
— Препарат таким образом воздействует на ваш мозг, —
объясняет он, — что часть вашей личности, та самая, преступная, будет
уничтожена навсегда. Вы избавитесь от невроза и станете вполне нормальным
человеком.
— И что, я смогу заниматься теми же делами, что и раньше? — я знаю прекрасно,
что могу, но все-таки. Все-таки я боюсь.
— Конечно. Даже более того, ничто теперь не будет вам мешать заниматься наукой.
Разумеется, родственники погибших захотят вам отомстить, эти вот пережитки еще
живы в нашем мире. Но государство будет охранять вас круглосуточно — в течение
десяти лет, по закону.
— М-да, в старые времена казнью называлось кое-что
другое.
— А вы хотели, чтобы вам голову отрубили?
— Нет…
— А стоило бы.
— Что? Что вы сказали?
— Да так, ничего. Дайте, пожалуйста, руку.
Пока он делает что-то с моей рукой, я смотрю в окошко под потолком. Он
сдавливает, трет ватой, пахнет какой-то химией, и от этого запаха у меня
перехватывает дыхание — я очень боюсь. Серое-серое небо, такое невзрачное, но
такое заманчивое. Вот бы вылететь. Он медленно вводит иглу. Сердце выдает меня
— бешено колотится, и я невольно сглатываю.
— Да, не бойтесь вы так. Вы же не умрете. Закройте-ка лучше глаза.
Я пытаюсь безразлично улыбнуться, но губы не слушаются меня, они стали бесчувственными,
как будто окаменели. Я закрываю глаза. И за закрытыми веками вижу удивительную
картину: темный беспокойный океан, с высоты кажется, что он кипит. Гигантские
валы проходят по нему, вздымаясь и обрушиваясь, и повсюду одно и то же, нигде
нет ему предела. Но прямо подо мной я замечаю маленькую лодочку. В ней сидит
человек и смотрит вверх. Он опустил весла, очевидно, он больше не хочет грести.
Он смотрит в небо и ждет. Я не вижу его глаз, но чувствую себя ужасно неуютно
под этим взглядом. Еще чуть-чуть — и его накроет волна. Я что-то хочу сказать
ему, но не могу, я больше не чувствую тела. В следующее мгновение его сметает,
и когда волна уходит, лодочки уже нет. Теперь повсюду один и тот же вид.