Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 5, 2015
Виктория ТОПОНОГОВА
Поэт, прозаик, художница. Родилась в Москве. Живет в г. Железнодорожный
(Московская область). Окончила Литинститут им. А. М. Горького и МГГУ им. М. А.
Шолохова. Трижды лауреат Международного литературного конкурса «Золотое Перо
Руси», лауреат Литературной премии им. А. Белого в г. Железнодорожном,
дипломант конкурсов «Лучшая книга 2008–2011» и «Лучшая книга 2012–2014».
Обладатель знака отличия «Орден С. А. Есенина» и медали «Литературный Олимп». С
Стертые грани прекрасного
Глафира Степановна работала в Музее современного искусства. Уборщицей.
— Наследили-то, ироды, наследили… — вздыхала она, орудуя шваброй.
Вчера вечером как раз была смена экспозиции, и сегодня все бегали, как
заводные, перед открытием выставки.
— Тазиков каких-то понаставили. Слышь, Сашка, тазик-то тут зачем? Для подаяния,
что ль?
На полу возле одной картины действительно стояла большая эмалированная миска.
Сашка, который недавно с какого-то боку примазался тут оформителем, важно
прошелся по залу, оглядывая экспонаты.
— Саламандре-то своей хвосты вытри, мыла же! — прикрикнула на него Глафира
Степановна.
Сашка безропотно вытер ноги о тряпку.
— Подумаешь, тазик. Тут один хотел машину раскрашенную поставить, да она в
дверь не пролезла…
— Нет, ты скажи, какой в этом смысл? В тазике-то?
— А в картине над тазиком какой смысл?
Глафира Степановна посмотрела на картину, исчерченную странными разноцветными
геометрическими фигурами.
— А шут ее знает, картину-то! Так то картина, а не…
— Ну вот, а тазик — это если картина вдруг мироточить начнет.
— Тьфу на тебя, богохульник!
— А че я такого сказал-то? Никто ж не знает, а вдруг она начнет…
Сашка ушел, а Глафира Степановна оглядела критически сначала пол, а потом зал в
целом. И тут заметила, что на самом большом центральном полотне испачкана рама.
Она некоторое время прикидывала, входит ли в ее обязанности протирка рам, вроде
как нанимали только полы мыть, но рама была явно грязная, а с кого еще за это
спросить, как не с уборщицы? Она вздохнула и пошла за чистой тряпкой.
На тряпки Глафира Степановна резала большую красную скатерть, оставшуюся еще с
коммунистических времен. Теперь на красное у всех было что-то вроде аллергии, и
если никто не будет лишний раз натыкаться взглядом на это цветовое пятно в
шкафу, то все только вздохнут спокойнее. Она как раз отрезала большой кусок
полотна (потом для пола подойдет), когда в подсобку вошел дворник Антипыч.
— Что, Глафира, прихватизируем помаленьку? — спросил он.
— Трепло ты, Антипыч, — ответила ему та, — Вот лучше помоги мне, поставь
лесенку к большой картине, там рама грязная, вытереть надо.
— Ща сделаем, — Антипыч подхватил стоящую в углу стремянку, — показывай, куда
нести!
Пятно отошло довольно легко, Глафира Степановна потихоньку слезла со стремянки
и оглядела картину еще раз. Картина являла собой депрессивно-коричневый фон с
большими яркими пятнами на нем. Самое большое, повыше центра, было алым, правее
и ниже находилось желтое, переходящее в зеленое, а слева внизу красовалось
совсем небольшое размыто-белесое очертание. Глафира Степановна достала из
кармана халата очки и прочитала название: Н. Ф. Сыромятный «Сестра Людочка с
дочерью».
В зал, прицокивая по каменному полу шпильками, вошла Татьяна Ивановна, местный
искусствовед и гид, и замахала руками на уборщицу.
— Тетя Глаша, давайте побыстрее, открываемся уже!
— Все, Танечка, все, уже ухожу. Сейчас вот Антипыч только лестницу унесет… А вы
не знаете, за что это он так сестру-то изобразил?
— Это искусство такое авангардное. Он не сестру изобразил, а свое впечатление
от нее.
— Что-то мрачно очень…
— У нее трагедия была, муж погиб.
— На войне, что ли? — ахнула Глафира Степановна.
— Скажете тоже, на войне! Электрик он был, вот и закоротился по пьяни…
— Свят, свят, свят… И откуда вы, Танечка, все знаете?
— Работа такая, — улыбнулась Татьяна Ивановна, — К тому же все комментарии к
картинам давно распечатаны и висят у входа.
— А это что ли дочь ее? — уборщица показала на желтое пятно.
— Правильно, видите, все понятно.
— А это кто? — Глафира Степановна кивнула на белесую тень в углу.
— А это пудель их… Ну хватит, давайте заканчивайте, время ведь…
— Иду, иду…
И Глафира Степановна зашаркала к выходу.
— Антипыч! Анти-и-ипыч! — крикнула она в подсобку.
— Здеся я, че надо? — откликнулся Антипыч, уже с утра принявший для сугрева.
— Лестницу убери, — сказала она и начала одеваться.
— Бу сделано.
Он качнулся, пытаясь привстать со стула, но передумал и рявкнул в пространство:
— Сашка! А Сашка!
— Ну?
— Лестницу убери.
— Какую лестницу?
— Какую лестницу? — переспросил Антипыч Глафиру Степановну, но та уже ушла.
Николай Фёдорович Сыромятный активно суетился у входа. На открытие выставки
были приглашены искусствоведы, спонсоры, потенциальные покупатели, журналисты и
несколько иностранных представителей. Николай Фёдорович общался сразу со всеми,
был любезен, предусмотрителен и словоохотлив. Войдя в зал со стремянкой, он
чертыхнулся про себя, но быстро нашелся, прикинул все плюсы и минусы,
восхитился игрой случая, своей сообразительностью и повел гостей прямо к
центральному полотну, изображавшему трагическую судьбу его сестры и племянницы
(и пуделя иже с ними). Справа у полотна, частично перекрывая его и как бы входя
в композицию, возвышалась стремянка со свисающим с верхней ступеньки мятым
кумачевым полотнищем. Никакими средствами живописи невозможно было ярче и
доходчивее изобразить трагическую судьбу электрика и его осиротевшей семьи.
— Простите, но в каталоге картина представлена без стремянки… — начал было один
из корреспондентов.
— А это мой маленький сюрприз, — сладко улыбнулся Николай Фёдорович.
Вернувшись из магазина, Глафира Степановна услышала оживленные голоса и
заглянула в зал. Вокруг центральной картины стояла толпа народа, щелкали
вспышки и сновали телекамеры. Над толпой торчала ее стремянка.
«Вот позорище-то! — подумала Глафира Степановна, — Теперь, поди, точно выгонят.
А при чем тут я? Это Антипыч, алкаш козлоногий, чтоб его…»
Но дальше произошло вообще что-то непонятное. Толстый мужик в темном костюме,
оравший громче всех по-ненашему, замахал руками, картину сняли и понесли к
выходу. Более того, следом понесли и стремянку, и красную тряпку на ней. И все
это стали заталкивать в стоявший у подъезда темно-синий блестящий мерседес.
— Лестницу-то, лестницу куда нашу понесли? — вскинулась следом Глафира
Степановна, но выросший вдруг рядом Николай Фёдорович Сыромятный, не переставая
мило улыбаться окружающим, толкнул ее локтем и сунул в руку какую-то бумажку:
— Купи себе новую лестницу, бабуля, и не мешайся.
— Да как же я… — ошарашенно бормотала Глафира Степановна, недоуменно
рассматривая портрет Бенджамина Франклина, — И не сотню она стоит, уж это
точно, и не этими деньгами… Что ж я, не понимаю, что ли?
Немного поэзии к завтраку
Жена Ивану попалась утонченная во всех отношениях. И внешне, что было видно
невооруженным глазом, и внутренне, в чем он убедился позднее. А все дело в том,
что начала она писать стихи. И это у нее, видимо, прогрессировало. Иван еще
терпел, пока она это не выносила за пределы семьи, но когда его благоверная
начала на ночь глядя сваливать на всякие там литературные вечера, Иван не
выдержал.
— Инночка, ну, не позорься, сиди дома, как все нормальные бабы! — уговаривал он
жену, но та в ответ начинала прихлюпывать носом и обзывать его бесчувственным
эгоистом, тираном, узурпатором и другими страшными литературными выражениями.
Тогда Иван решил зайти с другой стороны.
— А что, — сказал он, — давай тогда вместе будем ходить… Ты не подумай, что я
ревную, но, наверно, лучше мне с тобой рядом быть, чем одну бог знает куда
отпускать… А двоечник наш и один посидит, не маленький…
Тут у Инны даже слезы от недоумения высохли. Смотрит на него так, словно только
сейчас заметила, что вышла замуж за неандертальца.
— Ты что, — говорит, — там же интеллигентные люди собираются! У всех высшее
образование, и не одно! А ты посмотри на себя, какой ты с завода приходишь!
Тебя во двор-то выпускать нельзя, у собак нюх пропадает. Стучишь в свое домино,
и стучи, я же тебе не мешаю… Изо всей школьной программы одну только фамилию
Пушкина помнишь, и то, небось, с Калашниковым путаешь!
Вот на этом самом месте Иван и обиделся. Крепко обиделся. Однако виду не подал.
А только отвернулся к стенке и притворился, что спит.
На следующее утро в трамвае, по дороге на работу, на обратной стороне какой-то
рекламной листовки Иван накорябал свое первое в жизни стихотворение:
Зачем меня обидела родная?
Ведь я ее ничем не оскорбил.
Толкаюсь я в замызганном трамвае,
И свет не мил!
А в обеденный перерыв он сбегал к ларьку Союзпечати, купил себе новехонький
блокнотик в клетку и переписал туда стихотворение набело.
Вернулся с работы он с торжествующим видом, и, пока жена возилась на кухне,
жадно огляделся в поисках какой-нибудь новой темы. Хорошие темы по квартире не
валялись. Видать, Инна их уже все к рукам прибрала. Тогда Иван осторожненько
заглянул в ее тетрадку со стихами, которую она хранила в бельевом шкафу. Первые
строчки, что он успел прочесть, были:
Изысканная ржавчина акаций
На столике в саду у нас лежит…
«Ну надо же! — подумал он, — Ржавчина — моя любимая тема на летучках!»
И он, быстро вернув тетрадь в исходное состояние, заперся с блокнотом в
туалете. Там начало рождаться его второе бессмертное творение:
Ржавая акация,
В патине весь клен…
Он задумался над рифмой к слову «акация». Что там было у жены, он прочитать не успел… Иван поскреб переносицу, и тут его тема как-то неожиданно поменяла направление:
Чья-то комбинация
На окне моем…
У Ивана от такого поворота событий прямо-таки дух захватило, и конец стихотворения он сочинил совсем легко:
Шелк такой с прохладцею,
Линии нежны…
Надо будет выбросить
Это до жены.
И тут Ивана прорвало. Он начал писать обо всем, что попадалось на глаза. Например, о засоре в ванной:
Ты что такое смыла, дорогая?..
О перебоях на почте:
Письмом твоим вся почта учиталась…
О продуктах питания:
Краситель дорогой, из зарубежных,
Я съел, и ночью снился мне Канзас…
О поездке в гости:
Здесь хлебосольство, больше ничего?
О браке, абстрактно:
Какие чувства? Мы уже женаты!
В процессе стихотворчества Иван сделал для себя потрясающее открытие — можно
долго и сладострастно смаковать прелести соседки (в стихах, разумеется), а жене
сказать, что это, мол, образ такой поэтический, только и всего. Любые фантазии
бумага стерпит! Или вообще сказать, что это все о жене, а если кое-что не
совпадает, так это и есть творчество… Инна на его поэтические позывы смотрела
скептически, но в излишние комментарии не вдавалась.
Эта творческая феерия с восхитительной плодовитостью длилась приблизительно
недели две, и когда Инна в очередной раз засобиралась на свои литературные
посиделки, Иван помахал у нее перед носом своим исписанным от корки до корки
блокнотом и отправился вместе с нею.
А что началось, когда он свои стихи перед публикой прочитал! Такой шум, такие
овации! Зелененькие поэтессы сразу порозовели и полезли за автографами.
Председатель клуба поздравил Инну с открытием нового великого таланта, а Ивана
— с обретением своего истинного «я», причем тут же дал рекомендацию о принятии
его в члены Союза писателей. Инна, которая и не мечтала о такой чести, только
рот открывала, как рыба на берегу, однако не забывала улыбаться при этом.
— Это новое слово в поэзии! — говорили об Иване, — Так свежо, так искренне!
Старые формы нам уже малы, как детские штанишки! Рифма — пустая условность! Вот
так поэзия проникает в массы, и эти массы куют новую поэзию!..
По дороге домой Инна и Иван являли странную картину. Она шла молча, засунув
руки в карманы и втянув голову в плечи. Он прыгал вокруг нее, как первоклассник
с пятеркой, обнимал ее, веселился, рифмовал фонарные столбы и мерседесы…
Инна на полном серьезе собиралась уже подавать на развод, но тут Иван выпустил
книжку своих стихов, его действительно приняли в Союз писателей, они стали
ездить в Переделкино, и вообще смешно было разводиться из-за такой чепухи. По
утрам он обычно сочинял что-нибудь свеженькое и зачитывал ей за завтраком,
например:
Ты выглядишь сегодня на все сто!
Ну ладно, пошутил… На сорок восемь.
В общем, Инна смирилась со сложившимся положением вещей. Вот только стихи писать она бросила.
Святые помощники слесаря
Валентина была девушка самостоятельная. В своей квартире практически все
делала сама. Полы там покрасить, прокладку в кране поменять — нет проблем. И
жизнью своей была довольна.
Но когда в ванной из душа вдруг попер чистый кипяток, а газколонка на кухне
подозрительно задребезжала, и из нее посыпался пепел, как из Везувия, Валентина
испугалась не на шутку. Первое, что она сделала, это выключила воду и газ, а
потом задумалась. Газколонки она еще никогда не разбирала. И осмотрев этот
подозрительно притихший агрегат со всех сторон, она все-таки решила вызвать
мастера.
Не прошло и суток, как пришел мастер. Это был молоденький парнишка в рабочем
полукомбинезоне и с потрепанной сумкой на плече. Выражение его лица было
оптимистично. Валентина провела его на кухню, где висела газколонка и объяснила
ситуацию.
— Сейчас посмотрим, — ответил он и снял с газколонки переднюю стенку.
Изнутри агрегат был еще непонятнее. Ржавые трубочки сходились к какой-то
штуковине, отдаленно напоминающей летающую тарелку, над ней другие трубочки
торчали в разные стороны, как зубья двусторонней расчески, а еще выше они
оплетали по спирали большой полый короб.
Парнишка наложил ключ на накидную гайку около «летающей тарелки».
«Не возьмет, заржавело все», — подумала Валентина.
Но парнишка оказался настырным, и с гайки посыпались куски ржавчины.
«Сейчас все развалится», — решила Валентина.
Эта мысль всегда приходила к ней в голову, когда она видела, как ее отец чинит
машину. Он залезал в непролазно грязное нутро катастрофически ржавой своей
колымаги, долго занимался многоэтажными лингвистическими построениями, помогая
себе гаечными ключами, молотком и ударами тяжелого ботинка, а потом вылезал
оттуда грязный, но счастливый, и все работало. Это была не работа — это было
таинство общения мужчины с техникой. Причем с техникой, заведомо для работы не
пригодной. Это было действительно непередаваемо обычным русским языком.
Когда-то давно бабушка научила Валентину некоторым молитвам, и, хотя она так и
не стала по-настоящему религиозной, но в те моменты, когда отец чинил машину…
Это обычно случалось именно тогда, когда в какое-нибудь чудесное летнее утро
они с мамой заканчивали долгие сборы для загородного пикника, укладывали
многочисленные сумки в багажник, садились с блаженными улыбками в машину, и
тут… Конечно же, начинало барахлить сцепление, или карбюратор, или еще
что-нибудь из внутренностей этого четырехколесного динозавра. Тогда папа
превращался из доктора наук в первобытного шамана и охотника, залезал под капот
и рычал, если к нему приближалась мама с цивилизованными советами типа:
«Смотри-ка, вон там гаечки нет, это не могло повлиять?..» А Валентина в такие
моменты молилась. Просто закрывала глаза и молила Иисуса сделать такое
маленькое чудо, чтобы эта несчастная колымага починилась и поехала, и чтобы по
дороге тоже не сломалась, и чтобы обратно вернулась… А уж что там конкретно
должно починиться, карбюратор или коробка передач, это не так уж важно, ведь
Иисус все равно вряд ли в этом что-нибудь смыслит… Главное, чудо нужно, а без
чуда никак… И то ли доходили до неба Валины молитвы, то ли Спасителя
перекореживало от папиного мата, но чудо обычно происходило, ну разве что
иногда после оплаты в автосервисе.
Сейчас Валентина была взрослее и самостоятельнее и редко обращалась к небесам с
разными глупостями. Больше полагалась на свои силы.
Но теперь, глядя на борьбу слесаря с этой ржавой гайкой, она, как и раньше,
почти по привычке произносила: «Господи, помоги же ему!» Потом, правда, она
застыдилась обращаться к Господу с такими пустяками и подумала, что, возможно,
есть у Него какие-нибудь начинающие святые, практиканты, так сказать, которые
такими маленькими чудесами занимаются… Эта мысль, правда, тоже показалась ей
несколько кощунственной…
Но, как ни странно, гайка действительно поддалась и отвинтилась. А за нею и
следующая. Наконец, «летающая тарелка», которая, как выяснилось, называлась
«лягушкой», была разобрана.
— Все ясно, — сказал мастер, поменял там какой-то резиновый кружочек и поставил
все на место, — Можно воду включать.
Валентина повернула вентиль. Газколонка работала.
— Ну все, пользуйтесь на здоровье, — улыбнулся парнишка.
Валентина просветлела, мысленно поблагодарила всех святых, а слесарю сказала:
— Надо же, так быстро! Спасибо!
Парнишке, тоже, видимо, было приятно, что все так быстро и благополучно
завершилось.
— Вот тут у вас еще подтекает, — показал он на какую-то гайку, — Я сейчас
подтяну.
«Может, не надо», — подумала Валентина, но ничего не сказала.
И он начал подтягивать гайку. Оттуда тоже посыпалась ржавчина, и подтекать
стало еще сильнее.
— И зачем я сюда полез?.. — пробормотал он уже не очень оптимистично, —
Наверно, там пакли нет… Придется перемотать. Воду еще раз отключите,
пожалуйста.
Валентина снова затянула вентиль.
Но отвинтить гайку мастеру не удалось.
— Тут трубки мягкие, медные… боюсь сломать… А у вас газового ключа нет
случайно?
Газового ключа у Валентины не было. Тут святые что-то упустили.
— И что же теперь делать? — спросила она, продолжая надеяться на чудо.
— Давайте, завтра я к вам приду с ключом и закончу.
— Завтра? Да я же на работе и так с трудом на один день отпросилась… А что же у
вас самого газового ключа нет?
— Да я недавно работаю, не обзавелся еще своим инструментом. А это вот то, что
на складе выдали…
— А че он в самом деле туда полез? — спросил Стропилыч, раскачиваясь
вперед-назад на трубе.
— Сказали тебе — текло там… Что делать будем? — поскреб в затылке Винтарь.
— Сам полез, сам пускай и расхлебывает, — философски заметил Стропилыч, — На
склад надейся, а сам…
— Не справится.
— Нам что за беда? Девчонку, что ли, жалко?
— А если и так?
— Да она нам в прошлом году керамические кранбуксы посрывала!
— Фиговые были буксы.
— Ты, Винтарь, романтик… Но это пройдет.
— Ну ладно, хорош трубу раскачивать, пошли поможем.
— Да ну его, пусть помучается, молодой еще… — Стропилыч лениво поколупал ржавую
корочку, — И вообще, без ключа даже я бы не смог…
— Значит, надо найти ключ. Может, у соседей есть?
— Может, у соседей найдется? — с надеждой в голосе спросил слесарь.
С соседями Валентина была не очень знакома. Как-то не было повода. Но теперь
этот повод, видимо, появился.
В двух соседних квартирах звонки не работали. Валентина немного поотбивала об
них кулаки, потом спустилась на этаж ниже. Дом был старый, пятиэтажный, без
лифта. На лестничной клетке неизвестные любители покурить регулярно пытались
охранить свою пепельницу из консервной банки от злостных похитителей. Над
подоконником, где она обычно стояла, прямо на стекле красовалась надпись
«Пепильница», именно с такой орфографией, и стрелочка вниз. Потом кто-то,
видимо, для разъяснения, добавил туда же надпись «Не брать». Получилась
интересная фраза «Не брать Пепильница», будто бы был некий «Пепильниц»,
которого брать не рекомендовалось. Однако кто-то его все же сгреб, вследствие
чего ниже вышеозначенной надписи появился риторический вопрос «Где?». Мимо
этого вопроса Валентина ходила каждый день, поднимаясь и спускаясь по лестнице,
но ответа так и не нарисовалось. А новая консервная банка для курильщиков безо
всякой демагогии была прикована металлической цепью с замком под перилами.
Валентина остановилась у одной квартиры двумя этажами ниже и позвонила. Дверь
оказалась не заперта, оттуда вышел пьяный мужик в семейных трусах.
— Извините, у вас газового ключа нет? — спросила Валентина, стараясь дышать
пореже.
— Нет, — ответил тот, — а что?
— Да у меня газколонку ремонтируют, ключ нужен…
— Газколонку? — оживился сосед, — Скажите, пусть ко мне тоже придут, у меня
давно уже не работает, не знаю, что делать.
— А кто запальник не выключал днем и ночью? А кто воду смешивал? — состроил ему
рожу Стропилыч, свесившись из дверного проема, — А я ведь тебя предупреждал…
— Ладно, скажу, — согласилась Валентина, недоумевая, как можно сидеть без
горячей воды и вообще ничего не предпринимать.
Обойдя безрезультатно еще несколько квартир, она вернулась к слесарю.
— Нет у них ничего. Может, где-то что подержать надо, я помогу…
— Да нечем держать-то. Грани сбиты, только газовым и возьмешь.
— И ничегошеньки-то мы не можем, — злорадно хихикнул Стропилыч.
— Стропилыч, а ты как сюда попал-то? — окликнул его Винтарь.
— Я-то? Как все попадают.
— Нет, ну за что все-таки?
— Пил, — коротко ответил Стропилыч и перестал улыбаться, — А этот не пьет,
видишь ли! А ключа-то и нету.
— Ты за это его, значит, и не любишь?
— А может, и за это. Сам-то по какой протекции закадрился?
— Да по глупости. Оказался не в то время не в том месте. Но мне недолго
осталось, лет сто, не больше… Ты-то давно здесь?
— О-о… Я старожил.
— Так что делать будем?
— С чем? С этим-то? Без ключа — никак. Приходите завтра. А это еще что за
гость? — он кивнул на смутную тень, нарисовавшуюся рядом.
— А, это? Это Пепильниц, он с лестницы.
— Он самый, собственной персоной, — подошедший приподнял нечто, отдаленно
напоминающее шляпу.
— А че ему надо? — недовольно поинтересовался Стропилыч.
— Пепильниц, тебе чего? — спросил Винтарь.
— Да я вот… Если помочь надо… — пробормотал Пепильниц, смущенный неласковым
приемом.
— Он же не слесарь, — фыркнул Стропилыч, по-прежнему обращаясь только к
Винтарю.
— Ну так что же? — прошелестел Пепильниц, — Зато я знаю, чем это отвернуть.
— Ну и?
— Нужен ключ на четырнадцать.
— У него в руке на четырнадцать.
— То, что у него в руке, было на четырнадцать за пять слесарей до него, а
сейчас там овал с переменным радиусом.
— Ну ладно, пусть ищет на четырнадцать…— вздохнул Стропилыч.
— А ключа на четырнадцать у вас нет? — спросил слесарь.
— Нет.
— У алкаша снизу может быть ключ, — задумчиво произнес Пепильниц.
— Ну откуда у него ключ? — потянулся Стропилыч.
— Не гунди, — оборвал его Винтарь, — нет, значит, надо сделать так, чтоб был.
— Делай, делай… Только он его не найдет.
— Должен найти…
Действительно, у пьяного соседа снизу нашелся-таки ключ, похожий, впрочем,
больше на археологическую находку, чем на инструмент. С одной его стороны можно
было разобрать проступающее под ржавчиной число «16», с другой стороны цифры
вообще не просматривались, но размер был меньше, следовательно, должно было быть
«14».
Этот ключ подошел. Гайка поддалась. Оставалось всего ничего — намотать на
резьбу паклю и поставить все в исходное положение. Паклю парнишка намотал, а
вот завинтить гайку на место оказалось совсем не просто. Около получаса ловил
парень резьбу, но кривая трубка, подходившая к другой сильно в натяг, дружить с
ней наотрез отказывалась.
«Господи, ну помоги же ему», — произносила про себя Валентина, глядя на его
мучения.
— Бери ближе, детка, зачем же с такими пустяками, и сразу к Господу, — бубнил
Стропилыч, придерживая паклю.
— Стропилыч, ну поднажми же, хорош рассуждать! — крикнул на него Винтарь,
налегая плечом на трубку.
— Пепильниц тоже поддернул полы плаща и делал вид, что напрягается.
— Я паклю держу, — возразил Стропилыч, — Отпущу — размотается. И вообще, эта
трубка сюда никогда не подходила.
— А ладно, поменяю я вам вообще эту трубку. У меня как раз запасная есть, —
сказал слесарь, отвинтил старую трубку и поставил на ее место новую.
И новая трубка подошла, вода по ней побежала, весело журча и не протекая,
вобщем, все встало на свои места.
— Вот теперь действительно все, — сказал мастер и начал собирать свои
инструменты.
— На третий этаж зайдите еще, пожалуйста, в двенадцатую квартиру, там тоже
газколонка не работает, — сказала Валентина.
— А они вызывали?
— Нет. Но вы же все равно здесь.
— Я без заявки не работаю.
— Без заявки он не работает! Важный какой! — Стропилыч уселся на трубу верхом,
а потом перевернулся вниз головой.
— Но это как раз там мне ключ дали. Заодно и отдали бы.
— Ну ладно, посмотрю, что у них.
— До свиданья, — улыбнулась Валентина уже в дверях.
— До свидания, — сказал слесарь, — желаю вам подольше со мной не встречаться.
— Это почему же? — удивилась Валентина.
— Это будет означать, что у вас все в порядке!
— А, в этом смысле! Ну, до свидания.
И он ушел. А Валентина пошла на кухню и осторожно включила газколонку. Та
работала. Все было в порядке.
«И чего я так распереживалась? — подумала Валентина, — обычная техника, не
самая даже ржавая. Обычный ремонт. Хотя, конечно, если бы этого алкаша с
третьего этажа не было дома, или если бы у него не нашлось ключа… Что-то в этом
совпадении все-таки есть… В общем, спасибо вам, святые помощники слесаря, если,
конечно, таковые существуют…»
Овцы, волки и собаки
В одной маленькой горной деревушке жил старик, который всю свою жизнь пас
овец. Была у него, конечно, и жена, и дети, и внуки, и даже правнуки… Но все,
кроме жены, давно разъехались кто куда в поисках лучшей жизни. И вообще в
деревне мало кто остался, все больше такие же старики да инвалиды…
И вот пришло время, когда Господь решил забрать его к Себе. Старик узнал об
этом заранее, по некоторым знакам, которые были понятны только ему одному. И
тогда написал он письма своим детям и внукам, приглашая их в последний раз
увидеться и проститься перед дальней дорогой.
Не все смогли оторваться от дел, но приехали семеро — трое сыновей, внук, два
правнука и правнучка.
Когда все собрались, старший сын по старинному обычаю спросил у старика:
— Отец, ты живешь на свете дольше нас, больше видел, больше знаешь… Скажи, что
бы ты хотел передать своим детям и внукам? Какое знание ты считаешь наиболее
важным?
«Ох уж мне эти старинные обычаи… — подумал средний сын, — Что он может знать?
Что он видел? Никогда из деревни носа не показывал…»
«Вроде как дед и читать-то не умеет…» — подумал внук.
«Беднота какая, — огляделся младший сын, — надо бы помочь чем-нибудь…»
«У них даже телевизора нет», — шепнул один из правнуков своему брату.
«Наверняка про Интернет и не слышал…» — хихикнул другой, но взрослые сразу шикнули
на него, и в комнате воцарилась тишина.
И тогда старик приподнялся чуть-чуть на постели и тихо, но внятно сказал:
— Дети мои, я всю жизнь только и делал, что пас овец… Я не так много видел, но
понял достаточно для того, чтобы вести жизнь размеренную и счастливую… Много
мог бы я сказать вам, но для этого нужны годы, а их у меня уже не осталось…
Поэтому скажу я вам вот что: все люди похожи на овец, идут туда, куда их гонят…
Но это и неплохо, ведь овцы очень важны для пастуха… всю свою жизнь служит он
им, а они ему, да и после смерти продолжают служить…
«Интересно, откуда это? Библия? Что-то не помню, чтоб отец религией
интересовался… — подумал средний сын, — Впрочем, он и читать не умеет, ни одной
книги в доме нет. Проповедник, что ли, в селе завелся?»
— Но не все люди — овцы, — продолжал старик, — другие люди — собаки.
— Плохие? — спросил старший правнук.
— Почему плохие? Нет, — улыбнулся старик, — Собаки помогают пастуху, гонят
стадо туда, где ему лучше, где трава хорошая, где водопой, где ночлег… Собаки
тоже служат пастуху, но понимают чуть больше овец… Люди-овцы служат пастуху, но
живут для себя и для своих детей… А люди-собаки кроме этого служат людям-овцам,
помогают им, показывают правильный путь, поучают, защищают, направляют,
вдохновляют, а бывает, что и судят… Но, главное, не дают отбиться от стада,
уйти в лес, заблудиться… Следят, чтобы к волкам не попали…
— А волки — тоже люди? — вдруг спросила правнучка.
— Конечно, и волки — тоже люди, — ответил старик.
— Ты же говорил, что люди — овцы и собаки. Откуда взялись волки? —
заинтересовался старший правнук.
— Волки — это… это такие собаки…
«А дед, видать, усвоил что-то из биологии… — подумал внук, — Впрочем, какая
биология, если он и в школе не учился?»
— Волки — это такие собаки, которые думают, что они и есть пастухи… себе и
другим. Но они не пастухи, они волки… Расстраивают пастуха, забирают слабых и
глупых… Иногда и собак задирают… Волки не служат пастуху, но и он им не служит…
А впрочем… исправно служат ему волчьи шкуры, теплые, крепкие…
— А пастухи? Кто такие люди-пастухи?
— А пастух у нас всех один, и вы это знаете. Так что если кто скажет, что он
пастух, знайте — это волк. А кто скажет, что он лучшая пастушья собака — тоже
волк. Даже не скажет, подумает, что он лучшая собака или овца — начнет превращаться
в волка… Нет лучших, все равны. И собаки не важнее овец, и овцы не важнее
собак…
Домой ехали молча, думали каждый о своем.
Только дети шептались:
— Вот ты, когда вырастешь, будешь овцой или собакой?
А младший сын, а было уж ему самому за пятьдесят, подумал:
«Да, удивил дед… Но ведь обычай есть обычай, и мои дети и внуки, бывшие сегодня
со мной, когда-нибудь тоже спросят меня о том, что я узнал за эту жизнь, что я
понял о ней… А я не пас овец… Что мне сказать им?..»