Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 5, 2015
Дмитрий Мизгулин,
«Чужие сны»
СПб: АПИ, 2014
В 2014 году в поэтический мир Петербурга вошла книга стихов Дмитрия Мизгулина «Чужие сны». Вошла так, как и подобает сновидческому существу: побуждая расшифровать сакральное в осколочной действительности, через символы задуматься о смысле человеческого бытия.
Решаю сотни теорем —
Чужих надуманных проблем.
И под покровом тишины
Смотрю всю ночь чужие сны…
Лирический герой книги путешествует по чужим снам не из праздного
любопытства. В этих многочисленных мирах он учится видеть свои отражения,
осмысливает суть человеческой жизни, постигая в непрерывном процессе взаимопроекций онтологические ценности, центроустремленные
к образу Божьему. Человек может стереть этот образ из своей души, двигаясь по
центробежному пути страстей, а может сохранить и приумножить. Выбор за каждым.
Поэт выбирает теоцентрическое направление движения и
предостерегает: «Летя сквозь ночные метели,/ Неистово Богу молись,/ Чтоб мимо
спасительной цели/ В беспамятстве не пронестись…»
Первая часть сборника под названием «Ночные самолеты» — о полетах во сне и
наяву. Доминанты расставлены по восходящей: как самолет отрывается от земли и
движется к небу, так и человек переходит от соматического,
плотского, к желанной духовной наполненности («Закусываю хлебом и Господу
молюсь!»).
Старец Амвросий Оптинский говорил: «Где просто, там
ангелов со сто. А где мудрено — там ни одного». Мудреность при этом полностью
отделена от мудрости, становится не столько средоточием, сколько паутиной
нанизываемых смыслов; чем больше они запутаны, тем дальше отстоят от истины. В
стихах о «чужих снах» нет этой ложной мудрености, в них содержится простая, вынесенная из богатого жизненного опыта и понятная
каждому мудрость. В одном из стихотворений встречаем созвучие с известными
словами старца. Эта реминисценция хорошо характеризует
в том числе и творческий метод поэта:
И так легко и просто,
И снег валит стеной,
И ангелов штук по сто
Летает надо мной…
Ангелы «выходят» из цитаты и воспринимаются как существа реального, а не вымышленного мира, что полностью органично для православного мировосприятия автора. Его лирический герой стремится действовать в координатах духовных ценностей, хоть это и не всегда ему удается:
В потемках спотыкаюсь,
Блуждаю иногда,
Бреду, греша и каясь,
Неведомо куда…
Но всегда перед одиноким странником стоит цель, к которой он стремится, несмотря ни на какие падения:
Но все ж, куда б дороги
Не завели впотьмах,
Не забывал о Боге
И каялся в грехах.
Чтобы прийти к истинному спасению, лирическому герою нужно преодолеть большое количество жизненных дорог. В связи с этим особенно значим в поэтике сборника хронотоп дороги, во многом определяющий структуру его художественного пространства. Слово «дорога» встречается в книге двенадцать раз.
И нет ни привала, ни крова,
И нет ни покрышки, ни дна…
Тебе лишь дорога — основа,
Тебе только вечность дана
И дали, туманные дали,
Где края достигнешь едва ли…
Двенадцать — это и количество частей года, и часов дня и ночи, в которые
скиталец совершает свой путь, и в целом основное число, символизирующее
пространство и время в древней астрономии. В культуре модель, основанная на
двенадцати, приравнивается к кругу и к идее всеобщности в сакральной геометрии,
а в сборнике Дмитрия Мизгулина вырастает в идею
соборности, в идею общности народа, идущего по одним и тем же дорогам;
конкретнее — по дорогам России.
На духовном пути лирического героя ждет множество препятствий. Они сужают его
личное пространство, испытывают, но ему удается выходить из замкнутых кругов
благодаря религиозной мировоззренческой установке — шанс на спасение души есть
всегда:
В поднебесье тускло тают звезды,
В темноте круги сужает бес,
Но поверь, что никогда не поздно
Будет достучаться до небес.
Одной из архетипических констант русской культуры
является мотив дома и бездомья. В поисках Вечного
Жилища лирический герой теряет значимость дома земного: его, дома, попросту нет
(«Полжизни прошло на вокзалах, полжизни — в аэропортах…»). Иногда поэта
посещают сомнения по поводу возможности обретения пристанища в вечности, и,
подобно Экклезиасту, он разочарованно размышляет:
«Меняешь все без сожаленья,/ Летишь сквозь звездную метель,/ Осознавая, что
движенье —/ Твоя единственная цель».
Домом становится широкое пространство России: и реальное (Тобольский
град, воды Иртыша), и метафизическое. В сакральной первооснове бытия, —
мире православных святынь, — все свято и светло. С особым теплом автор
пишет о празднике Крещения Господня. В это священное время и
небеса открываются, превращая сиюминутное в вечное, и даже русский Иртыш — в ту
самую реку, в которой крестился, по евангельскому рассказу, Иисус Христос
(«Стали нынче Иорданью воды Иртыша…»). Небесные силы освещают и преобразовывают
это место. В сибирской столице время будто застывает. Архитектуре Тобольска,
этой «застывшей музыке», вторит даже лексика в стихотворении, посвященном
Аркадию Елфимову: в дивном «граде» встречаем «собирателя русской старины»? и
раскрывается перед нами…
Ширь земли — куда ни бросишь взгляд,
В небе, вперемешку с облаками,
Купола ажурные летят…
Словно рядом со своим домом лирический герой сажает дерево, которое должен посадить каждый мужчина. И снова переход в вечность:
И глаза усталые закрою.
Буду слышать в жизни неземной,
Как шумит весеннею листвою
Дерево, посаженное мной.
Неземная жизнь — это и есть тот истинный дом, куда стоит устремляться «сквозь ночные метели». В земной жизни душа поэта не имеет дома, жизнь мыслится им всего лишь как время перелетов и переездов. Лишь изредка лирический герой находит временное пристанище где-нибудь в святой лесной тиши:
За окнами синими стынет
Насквозь промороженный лес.
Молитва из этой пустыни
Быстрей долетит до небес.
Вторая часть книги называется «Ночные поезда». Поезд — еще один сакральный
способ путешествовать по другим мирам; купе в вагоне становится аналогом кельи,
где есть возможность остановиться, не прерывая движения, и задуматься о
жизненных ценностях. Еще один дом бездомного русского скитальца. Здесь можно
передохнуть и в тишине помолиться. Молитва никуда не спешит: «Неспешно молитва
вершится,/ струится речная вода…».
Однако в путешествиях и молитвах все чаще героя посещают апокалиптические
предчувствия; он называет себя «времен последних зрителем»: «Но мир беспощадно
железный,/ в преддверии судного дня…», «Где б испить живой водицы?/ Всюду хмарь
да мрак./ Гром греми! Пора креститься./ Да забыли, как…», «Вселенский сумрак
впереди…». И, словно вышедший из Евангелия от Иоанна, страшный финальный
аккорд: «И рухнут выси небосвода,/ И грянет грозно трубный глас,/ И равнодушная
природа,/ Легко вздохнув, исторгнет нас».
В художественном мире «Чужих снов» возникает два
противоположных хронотопа — хронотоп
Святой Руси (когда «Бог — писали с прописной») и современной «Рассеи», рассеянной по миру соблазнов в десакрализированном
мироустройстве. По контрасту с каменным основанием великих средних веков
дом современной России «построен на песке»:
Молчим, речам вождей внимая,
Нас поглощает пустота…
И мы давно не понимаем,
Что мы не те, что Русь не та,
Что, обретая постоянство,
Не замечаем смертный тлен,
Что Богом данное пространство
Исчезло в вихре перемен.
В эсхатологическом хронотопе все
чаяния поэта связаны с возможным спасением человечества «русской молитвой»
(«Вершится неравная битва,/ тускнеет в тумане звезда,/ но русская наша молитва/
услышана будет всегда..»), с возвращением к духовным истокам — ценностям
Древней Руси, когда и чтение книг было «вкушением меда словесного». Поэт
обращается за помощью к великому прошлому: «Помяни нас, Русь Святая,/ и спаси
нас Бог…», «Пускай нам порой не хватало и хлеба,/ но было распаханно
русское небо»… Он сокрушается о духовной разрухе в современной России: «Русь не
та…», «грустно на Родине милой»… «А нынче — не сеем, а нынче не пашем./ Под
песни чужие смеемся и пляшем»… «Где теперь она — Рассея?
Нет совсем ее!..»… «Россия — в отстое»… «Ни Бога не надо, ни воли,/ не
чувствуем сердцем беду./ И некому выйти во поле,/ и бросить зерно в борозду».
Прежней сакральной Руси, ее вкусным земледельческим плодам противопоставляется
жестокость и бездушие «железного века», звучит тоска по взращиванию хлеба
насущного — земного и небесного. Выпав из христианского измерения, современная
Россия отказалась от Небесного покровительства и ослабла. Как следствие —
И пошла в металлолом
Целая эпоха…
Разгулялися ветра
Вдоль по белу свету…
Родина была вчера,
А сегодня — нету…
Вывод прост — железо рано или поздно попадает в металлолом, а земля
существует вечно, питая корни человечества. Железо само по себе смертоносно,
если не сочетается с чем-то живым (к примеру, деревянным). В книге Дмитрия Мизгулина железо не в почете: «Был построен на песке/ замок
наш железный…», «Но мир, беспощадно железный…». Но с какой любовью говорится о
родной земле, о деревьях! Деревья будто мелькают в окне бегущего поезда, и от
них веет «живой жизнью»: «Пылится вечная дорога, шумят чуть слышно дерева…»,
«Что ж теперь? Теперь — сажать деревья…», «Дерево, посаженное мной»…
Звучит здесь и вечный русский вопрос «Что делать?». От железного века не
отказаться — человеку без него уже не обойтись, но и уход от живых веществ, от
живой души будет смертельным. Наверное, выход — в крестообразном соединении
этих кардинальных оппозиций. В связи с этим возникает ассоциация с закладом,
который Раскольников понес старухе. Находим в «Преступлении и наказании»: «Этот
заклад был, впрочем, вовсе не заклад, а просто деревянная, гладко обструганная
дощечка <…> Потом уже он прибавил к дощечке
гладкую и тоненькую железную полоску <…> Сложив обе дощечки, из коих
железная была меньше деревянной, он связал их вместе накрепко, крест-накрест,
ниткой; потом аккуратно и щеголевато увертел их в
чистую бумагу и обвязал тоненькою тесемочкой, тоже накрест»… Не забыть бы
только совсем о крестообразном знамении, о чем сетует поэт:
Гром греми!
Пора креститься.
Да забыли, как…
И все же муза Дмитрия Мизгулина оптимистична — несмотря на все невзгоды, и над сегодняшним русским небом сияют все те же Святые Небеса, о чем говорится в следующих строчках:
И пусть наши думы — о хлебе,
И в душах царит непогодь,
Но в русском блистательном небе
Живет милосердный Господь.
Наталья РОМАНОВА,
кандидат филологических наук