Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 1, 2015
Сергей ПОПОВ
Поэт. Родился в 1962 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького.
Печатался в журналах «Новый мир», «Арион», «Москва»,
«Дети Ра» «Юность», «Зарубежные записки», «Интерпоэзия»,
«Волга», «Зинзивер», «Новая юность», «Футурум АРТ», «Литературная
учеба», «Крещатик», «Подъем» и других. Автор многих книг стихов и прозы (в их числе — Папоротник.
Стихи. — Спб: ЛИО «Редактор», 1992; Транзит. Стихи. —
Воронеж: Литературный фонд России, 1997; Вопрос времени. Стихи, поэмы. —
Воронеж: Издательство им. Е. А. Болховитинова, 2005; Встречи без продолжений.
Роман. — Спб: Алетейя,
2007; Воронеж etc. Книга стихов. — М.:
Вест-Консалтинг, 2011; Мыльный пузырь. Роман. — Спб: Алетейя, 2011 [переведен на нем.]; Обычай исчезать. Стихи и
поэмы. — М.: Вест-Консалтинг, 2012). Победитель
Всероссийского литературного конкурса им. Маковского в номинациях «стихи» и
«поэмы» (2004). Победитель Международного поэтического конкурса «Перекресток»
(Германия) журнала «Крещатик» (2007). Обладатель
Специального приза Союза российских писателей Международной Волошинской
премии за лучшую поэтическую книгу года (2010). Лауреат премии журнала «Дети
Ра» за лучшую поэтическую публикацию года (2011). Лауреат премии литературной
газеты «Поэтоград» за лучшую поэтическую публикацию
года (2011). Лауреат премии газеты «Литературные известия» за лучшую
поэтическую публикацию года (2014). Член ПЕН-клуба
(Русский ПЕН-центр), Союза
российских писателей и Союза писателей ХХI века. Живет в Воронеже.
* * *
Свет, разделенный на капли,
в темном сыром ивняке.
Гордая выправка цапли,
птичьи над лесом пирке.
Здорово кануть без спросу,
сладко размять вопреки
на берегу папиросу
с Летою схожей реки.
Дождь на летейские воды
сеется, скуп и упрям.
Завоеванье свободы —
донные каверзы ям.
И по теченью незнамо
где ожидать виража.
Новая жизнь или яма?
Пауза или межа?
* * *
Рассохся к осени сарай —
косой в прогалах свет.
Вороний грай, сплоченья край,
подмога сигарет.
На бреши брешь, куренья блажь,
горение небес.
Везде и всюду раскардаш,
и времени в обрез
к морозам щели извести
и розное скрепить,
когда темно уже к шести,
и дождь готов кропить.
А будке сумрак и сквозняк,
и утварь кверху дном.
И не успеть уже никак,
и мысли об одном —
что как былое ни храни,
а скорая зима
разъять твои труды и дни
нагрянет в закрома.
И с топором за рукоять
средь сумерек и льдин
разъятью противостоять
ты выделен один.
* * *
Произрастает из-за леса
листва непрожитого дня.
Ее рассветная завеса —
блажному взгляду западня.
И всей разверстки каждый атом
дрожит на жилах тишины,
подсвечен снизу розоватым
и сизым — чуть со стороны.
Преображения побеги
скользят по краю бытия,
на промежуточном ночлеге
вчерашних соков не тая.
Они напитывают краски
по кронам страсти и тщеты,
страшась сойтись запанибратски
с кромешным будущим на ты.
Пересеченья сна и яви
теснятся в яблоке глазном
предстать без промысла не вправе
ни явью, ни последним сном.
* * *
Пространство распадается на вздохи
о бывшем и ушедшем вкривь и вкось.
И лакомая, в оспинах эпохи,
сомнений брезжит вянущая гроздь.
Она теряет ягоды поштучно
и нарушает выгоды учет.
О, как все было неблагополучно,
и как же время правильно течет!
О, как все было неисповедимо
и несомненно в каждой из минут!
И виноградных градин — мимо, мимо —
предвечный обозначился маршрут.
И вскорости пребудут только жилы,
и можно будет выдохнуть навзрыд…
Мы жили вкось, и мы кромешно живы.
И остов кисти в памяти горит.
* * *
В ледяном просыпается город поту,
рассыпается временной тьмы шелуха.
Чай бежит на плиту, жизнь спешит в пустоту —
И заварка свежа, и страна широка.
За стеклярусом веток в три яруса твердь –
лак асфальта, бордюры, немые дома —
изо льда состоящая нынче на треть
и сводящая оцепененьем с ума.
Что цейлонского небная горечь с утра
да испарины завязь на складчатом лбу?
Этот холод ничуть не ушел во вчера,
обратившись в бедовую чью-то судьбу.
И ничем эти бусины не промокнуть,
и слабо кофеин оголтелый унять,
и по жутким морозам поверить, что жуть
не вернется на круги опять и опять.
НОЯБРЬ
Яростный воздух утюжит гортань.
Странно в такую отчаливать рань.
Волны эфира за сизым окном
дрожью стекольной поют об одном:
все это было, и будет, и бу…
С присвистом все вылетает в трубу
спорого меж берегов катерка —
все судоходна былая река.
Резкие блики, летейская сталь.
Все до обидного также как встарь.
Ток в никуда. Загрудинный
наждак.
Не обессудь, если что-то не так.
Если сошлось продышать на стекле
реку в порезах и время во мгле.
* * *
Любил заглавные на синем
и над любимым обмирал
в кармане внутренним носимым
одеколоном «Адмирал».
Лишь эти буквы жизни новой
на небе утренней тоски
и были в азбуке хреновой
ясней оставшихся близки.
И с дикой оптикой кумара
не примирялся ни рожна:
не этикетка и не тара —
соль оживления важна.
И затяжной глоток как море
в горсти невидимого дна,
чтоб стала явственно и вскоре
вся рябь рассветная видна.
И хрень парадная в петлицах,
и волн прибрежных чехарда,
и синева на встречных лицах,
бог весть нацеленных куда.
* * *
Ночь вырастает сразу — во весь размах
прожитой жизни с музыкой и огнями,
счастьем под кожей, лукавым теплом в домах,
вещими снами, подвигами по пьяни.
Вещи теряют контуры, крошатся в порошок,
пылью сплошною ложатся в глазные недра —
и в необъятный рушишься вещмешок,
выданный свыше на добрую память щедро.
И перегружен корпускулами пустот,
бывших кромешным адом, волшебным дымом,
на могучих плечах носителя длишь поход
по осенним весям своим незримым.
Там скудеют ветры, итожатся времена,
произрастает лед из любви и страха.
И загляденьем обморочным полна,
перемерзает кровь со всего размаха.
* * *
Когда колючий от остуды
перегоревший свет не мил
и все на облачные груды
всевышний небо разломил,
в его кромешной сердцевине
не истощается запас
громов и молний, что поныне
не знают свой урочный час.
И твердь, неведеньем хранима,
все ждет назначенного дня,
когда внезапно канут мимо
разряды горнего огня.
И там, где заживо копилась
неукоснительная смерть,
очнется свет, зажжется милость,
которой не перегореть.
* * *
Мюсли с кефирным продуктом.
Ранний автобус битком.
И на перроне продутом
кофе еще с молоком.
Счастлива здравой диетой
каждого божьего дня,
чудится все не допетой
песенкой, полной огня.
И пламенеет помада
под репродуктор с утра.
Браво, родная эстрада!
И на работу пора.
Млеко что песня для тела.
Дел — до вечерней зари.
Только бы радио пело!
А остальное — гори.
* * *
Сплошной ноябрь дождями вышит.
Земля всевышнего не слышит
и обращается водой —
тесно в пучине молодой.
Там расцветает чертовщина:
земли расплавленной пучина
ночными токами полна —
черны и солнце, и луна.
Там тени лезут вон из кожи.
И заглянуть себе дороже
в их потаенные тела,
где жизнь напрасная цела.
Там кровь исходит пузырями,
кружит земельными морями,
впадает в жерло холодов
и выкипает без следов.
А бушеваний оболочки
как ямы смотрятся и кочки,
когда от боли зазвенит
морозом схваченный зенит.
Его предел окаменелый —
пустой, предобморочный, белый —
слезоточивых чуждый сит,
всю твердь земную воскресит.
* * *
Это всего ничего — до завершения жизни —
едкое вещество сладости и боязни,
вычетов торжество, счеты к чумной отчизне,
точных расчетов блажь, чистый огонь в соблазне.
Омуты дней рождений, отсветы пятилеток,
девичьих счастий вечные наважденья.
Общая участь быть, пытаясь и так, и этак,
и обращаться в утварь тварного дорожденья.
Соком стоять в корнях, стыть коркою ледяною,
под башмаком вождя течь трещиной в постаменте,
на шелудивое время идти войною…
Это совсем ненадолго — до окончанья смерти.