Рассказ
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 2, 2014
Михаил Окунь. Поэт, прозаик. Родился в 1951 году в Ленинграде. Окончил ЛЭТИ им. В. И. Ульянова (Ленина). Автор семи сборников стихов и двух книг прозы, а также многочисленных публикаций в журналах, альманахах, антологиях в России, Германии, США, Финляндии. Шорт-листы литературных премий «Честь и свобода» Санкт-Петербургского русского Пен-клуба (1999) и Бунинской премии (2007). Лауреат премии журнала «Урал» в номинации «Поэзия» (2006). Член СП Санкт-Петербурга. Живет в Германии.
Размышляя впоследствии над причинами столь ярко
приснившегося ему кошмара, писатель Тюшин отмечал две основных.
Первая, и, вероятно, главная — продиктованный суровой необходимостью выход из
очередного запоя. Причем необходимость эта носила физиологический, а не деловой
характер, ибо каких-либо срочных дел у Тюшина давно уже не было. Да и запои его
были не из того разряда, когда человек пластом лежит на диване в отключке, но
время от времени, проявляя слабые признаки жизни, наливает стакан из стоящей на
полу рядом с диваном бутылки и втискивает его содержимое в себя. А затем,
окинув комнату смутным взглядом, уняв дрожь, опять впадает в алкогольную кому.
(Хотя в скобках следует заметить, что Тюшин, человек еще не пожилой — ему едва
перевалило за сорок — в последние годы к подобной форме продвигался уверенными
семимильными шагами.)
Пока же во время запоя он вполне функционировал. Вставал рано — «подбрасывало»
иногда чуть ли не в пять утра. Мог зайти в какой-нибудь магазин «Книгочей» и,
поблуждав взглядом по глянцевым корешкам, веско поинтересоваться, как
расходится его последняя книжка — выпущенная, впрочем, гомеопатическим тиражом
за счет меценатствующего товарища школьных лет. Или посетить редакцию журнала,
чтобы осведомиться о сроках возможной грядущей публикации — не без тайной,
правда, надежды присоединиться к ежедневной редакционной попойке.
(Отметим опять же в скобках, что вышеуказанные заботы относились, скорее, к
прошлым годам, ибо в последнее время Тюшин ничего «своего» не писал,
пробавляясь случайными заказными брошюрками анекдотов, а также газетными,
солидно выражаясь, материалами, а попросту заметками «на тему», и все больше
увязал в долгах.)
В своих скитаниях по городу писатель старался не разминуться ни с одним
попутным разливом, пропуская по сто — сто пятьдесят граммов водки и добиваясь
тем самым выдающихся показателей в суммарной дозе.
Так могло продолжаться дней семь-восемь. На рекорд страны это, разумеется, не
тянуло, но Тюшину вполне хватало. Разово полученные деньги быстро
заканчивались, и в аккурат в это же самое время организм начинал подавать
своему владельцу недвусмысленные сигналы о том, что алкоголя более не приемлет.
Писатель залегал дома. Раз по десять на дню его выворачивало желчью, в голове
пели ростовские колокола, сердце билось сильно, но с какой-то мерзкой хитрецой,
с задержкой. Будто перед каждым ударом ехидно задумывалось — а не остановиться
ли мне прямо сейчас? — и ну к черту этого мудака… Писатель пару дней лежал в
лежку, пия лишь воду, — и только к вечеру второго дня начинал полегоньку
принимать пищу.
Два этих мучительных дня разделялись, естественно, еще более мучительной ночью.
Она-то обычно и заполнялась «незабываемыми образами».
Как-то раз, например, писателю пригрезилось, что мир таинственным образом
лишился свойства симметрии как такового — то есть ничто под луной уже не могло
обладать собственной драгоценной осью, быть соразмерным и пропорциональным. Ни
здание, ни бабочка, ни человек… И вот на глазах окружающая действительность
стала стремительно перерождаться, принимая все более фантастически уродливые
формы. По-научному выражаясь, мутировать, и, таким образом, идти к полной
погибели. Но все же, это было как-то не очень страшно, слишком уж
мультипликационно, даже раскрашено в соответствующей гамме. Хотя при наблюдении
этакого зрелища становилось не по себе.
А в другой раз Тюшину приснилось, что с ним заговорил его кот. Причем заговорил
нехотя, мимоходом, как бы и не желая иметь подобного собеседника.
В том сне Тюшин куда-то торопливо собирался, путано искал второй носок, при
этом вещи злонамеренно и целеустремленно расползались по комнате. Внезапно
серый кот Яша, не спеша проходя мимо раздраженно мечущегося хозяина, спокойно
заметил об искомом носке:
— Да вон там он заховался, слева, под диваном.
— Когда это ты научился говорить?! — остолбенел Тюшин.
— Слушал-слушал, как ты треплешься по телефону, и научился, — непочтительно
ответил кот.
— Но откуда взялось это «заховался»?
— Телевизор смотрю…
— Ну, Яша Котов, ну, манул ушастый! — только и выдавил писатель.
— Вот — опять обзываться, — отреагировал кот.
После этого сна писатель стал внимательно приглядываться к коту, находя его
взгляд значительно более осмысленным, а физиономию куда более выразительной,
чем у большинства своих знакомых. И даже в доказательство того, что «манул»
вовсе не ругательство, образованный Тюшин зачитал Котову статью из
биологического энциклопедического словаря:
«Манул. Млекопитающее рода кошек. Длина тела около
Кот слушал, внимательно глядя хозяину в глаза, а в конце чтения повертел шеей,
будто не понимая, какая все-таки была необходимость сравнивать его с лохматым
коротконогим беспризорником, нагло вселяющимся в норы каких-то неведомых
несчастных тарбаганов и жрущим всякую дрянь…
Второй причиной ночного кошмара Тюшин определил одну историю, услышанную им от
приятеля-фотографа. Прямого или даже косвенного отношения к сну она не имела —
скорее, отношение ассоциативное.
Приятель Тюшина работал в морге судебно-медицинской экспертизы. Туда
доставлялись несчастные, которых постигла насильственная или внезапная смерть,
а также неопознанные трупы, в основном бомжей. Этих обычно привозили в марте,
когда таял снег — и потому персонал называл их «подснежниками». В общем,
клиентами морга были люди, ушедшие в мир иной не совсем так, как предписано
добропорядочным законопослушным гражданам. Соответственно и тела их в
первоначальном виде частенько не укладывались в траурные стандарты,
приличествующие при погребении.
Однажды Тюшин побывал в этом печальном учреждении. Вызвать приятеля в вестибюль
по местному телефону и обговорить дело без захода в недра морга не удалось.
Тюшин открыл дверь и оказался в специфическом запахе, в длинном коридоре, у
стен которого там-сям стояли каталки с мертвыми телами. На краешке одной из
них, где два изможденных трупа лежали «валетом», примостился и безучастно
покуривал санитар в нечистом белом халате. По обеим сторонам коридора шли
раскрытые двери, ведущие в небольшие залы.
К писателю подошла молоденькая симпатичная санитарка, и он сказал, что ему
нужно к фотографу.
— Фотолаборатория в конце коридора слева, — сказала девушка и, взглянув
сочувственно, спросила, слегка кивнув головой на ближайшую каталку, — как вы
насчет этого?..
— Не очень-то… — откровенно признался инженер человеческих душ.
Но идти надо было, и он, опустив голову и глядя прямо перед собой, пошел. Лишь
раз Тюшин решился искоса взглянуть в сторону и проникнуть взором в боковой
зальчик, о чем сразу пожалел. «Разделочная, — мелькнуло в голове. — И как они
тут могут…»
Впрочем, повидав приятеля и выйдя, наконец, на свежий воздух, писатель
ободрился и даже подивился собственной чувствительности. «Дело в привычке» —
самооправдательно подумал он. Хотя пройти сейчас же этим коридором вновь — как
раз для обретения привычки к лицезрению столь нереспектабельного вида смерти —
нипочем не согласился бы.
В конце коридора у противоположного выхода, ведущего на подъездную эстакаду,
грузили в фургон белые необструганные гробы с неопознанными покойниками.
Писатель вспомнил бесчисленные воспоминания людей, побывавших в состоянии
клинической смерти — длинный коридор, свет в конце него… «Вот тебе и свет!..» —
подумал Тюшин, слабо взглянув на спорую работу двух грузчиков.
Так вот, эта самая история из будней морга судмедэкспертизы. С ткацкой фабрики
доставили тело девятнадцатилетней девушки. Фигура ее была очень хороша, а вот
лицо… Судить о нем не представлялось возможным, ибо голова была размозжена
напрочь. Бедняжка стала жертвой того, что прекрасно вписывается в отечественные
производственные отношения, Марксом не предусмотренные.
Два полупьяных электрика, возившихся по своей части где-то под потолком цеха,
уронили с мостков трансформатор, угодивший прямиком в голову работнице,
стоявшей у станка. Итог — каменный спецстол морга с весьма необходимыми, а
потому вдвойне омерзительными желобками для стока крови и других жидкостей.
Через несколько часов после доставки один из судмедэкспертов с некоторым
содроганием, несвойственным для этого сорта железных людей, заметил, что между
ног тела, ожидающего своей очереди на вскрытие, что-то шевелится. И к всеобщему
удивлению на свет был извлечен некий вибратор, именуемый «яички гейши»,
стоимостью в сексшопе двадцать долларов США.
Предмет состоял из двух совершающих механические фрикции цилиндриков,
вставляемых одновременно в оба изнывающих отверстия. Они соединялись между
собой изящным полукруглым корпусом, содержащим моторчик. Видимо, с помощью
вибратора юная труженица, как могла, скрашивала нудные производственные будни.
Работало изделие от батареек, а потому продолжало упорно и размеренно услаждать
свою хозяйку и после ее кончины.
Этот жутковатый случай вызвал среди персонала морга хихиканье и шуточки — типа
предложений незамужним сотрудницам забрать «яички» на пару дней домой для
апробации. Именно его внутренняя формула: отсутствие любви — ее
электромеханический суррогат — внезапная трагическая смерть — произвела на
Тюшина неизгладимое впечатление. Жизнь была прервана, но «любовь» продолжалась…
Итак, достаточно утомив читателя предысторией вопроса, перейдем, наконец,
непосредственно к описанию предмета.
В своем страшном сне Тюшин увидел себя в однокомнатной квартире, напомнившей
ему жилье покойного отца — но словно в зеркальном отражении. Свет не горел, за
окнами зияла тьма. Но все же что-то можно было различить, и Тюшин узнал
женщину, находившуюся вместе с ним в квартире.
Женщина эта была ему знакома, но никогда никоим образом не занимала ни его
мыслей, ни какого-либо практического места в его, громко говоря, судьбе. В инженерно-технические
времена Тюшина, когда он только-только, будучи молодым специалистом после
окончания вуза, приступил к труду в НИИ и проявлял некоторое первоначальное
служебное рвение, ее перевели к ним в лабораторию из соседней. С целью, видимо,
сделать еще одну попытку найти ей хоть какое-то полезное применение, потому что
принадлежала она к так называемому разряду «спихотехников» — на любое поручение
умела искусно находить десятки отговорок и якобы весомых причин, чтобы его не
выполнять. Короче говоря, обладала высочайшей техникой спихивания
производственных заданий на других. Вскоре все в лаборатории это поняли и
оставили ее в покое.
Ей было за тридцать, и юному Тюшину она казалась старой. Тем более что
относилась она к тому типу женщин, которые до пожилого возраста канают под
девочку: кудряшки более рыжие и упругие, щечки более нарумяненные, а глазки
более накрашенные, чем следовало бы. Плюс вечная радостная улыбка, даже во
время неприятных разговоров с начальством при спихивании очередного производственного
задания. Плюс интеллект на уровне советской эстрадной певицы. Короче, Тюшина
она всегда раздражала, а как ее звали, он не вспомнил ни во сне, ни уже
проснувшись. Хотя неординарная ее фамилия в памяти все же всплыла — Дырец. Он
еще в свое время иронически размышлял, не является ли она потомком именитого
французского рода де Рец (относился к нему, например, и легендарный злодей Жиль
де Рец, маршал Франции и прообраз Синей Бороды).
А тут, в темной квартире, праправнучка Синей Бороды поспешно раздевала Тюшина,
и ему это было удивительно и сладко. «Как же я раньше не понял — это любовь! —
пронзило его. — Да, несомненно, любовь!..» Между тем ее суетливость несколько
настораживала, и, как всегда бывает в снах, дурные предчувствия не обманули. Не
закончив дела, прервав торопливый жаркий шепот, она внезапно кинулась открывать
входную дверь.
— Кому ты открываешь?! — вскричал Тюшин.
— Это идут свет чинить, — отговорилась Дырец, открыла дверь и после этого
пропала насовсем.
Вместе с хлынувшим из коридора светом в квартире появилась странная
разношерстная компания.
Первым вошел молодой человек в железнодорожной фуражке и, по возможности пряча
взгляд, сразу же начал возиться с электросчетчиком. При этом Тюшин ясно
почувствовал и, как говорится, «сквозь железо» увидел, что интересует путейца
вовсе не счетчик и не электричество как таковое, а он, Тюшин. Свет, тем не
менее, зажегся.
Следом появилась полная старушка с добрым широким лицом, в переднике, и,
взглянув искоса на Тюшина, заняла место у плиты. Тут надо заметить, что
квартира к этому моменту трансформировалась и обрела вид безразмерной
коммунальной кухни с огромной кирпичной плитой, покрытой толстыми листами
чугуна, — с множеством заслонок, вьюшек, еще каких-то дверок неизвестного
назначения. Плита топилась, и старушка с ходу начала на ней шуровать, гремя
кухонной утварью. Напрягшись, Тюшин даже во сне определил, что плита эта —
видение из его раннего детства на Дровяной улице.
Тем временем на дощатом крашеном полу кухни возник ползающий голозадый
младенец. Приглядевшись, Тюшин с содроганием обнаружил, что ребенок старается
изловить розовую лягушечку с потрескавшейся сухой кожей, которая пытается
спрятаться, судорожно зарываясь в кучки мусора, там и сям разбросанные по полу.
Старуха, будто прочитав мысли Тюшина, бросила через плечо от плиты:
— Поймает, оторвет лапку и ест, да еще соли просит!
Следующим персонажем оказалась девочка лет тринадцати-четырнадцати, красивая,
но неухоженная, с манящим взглядом светлых очей. Стараясь не встречаться с нею
глазами, Тюшин обратил внимание на какое-то животное у нее на руках — типа
морской свинки или маленького барсучка, с белой в рыжих пятнах, свалявшейся до
войлока шерсткой, и с негодующим взглядом темно-коричневых бусинок. Тут же
Тюшин брезгливо почувствовал, что зверек уже сидит у него на руках и при этом
визгливо делает ему возмущенный выговор. Во-первых, за то, что когда-то раньше
Тюшин чем-то обидел девочку, а во-вторых, чтобы он не смел держать его,
барсучка, на руках.
А девочка шелестящим тихим голосом спросила:
— Вы когда бабушке долг вернете? Можете через меня передать…
«Какой еще долг?!» — хотел было возмутиться Тюшин, но тут в квартире появились
новые действующие лица — самые, пожалуй, неприятные.
Два плотных молодых человека среднего роста вошли как хозяева, весело
огляделись и даже, как показалось Тюшину, успели перемигнуться с
железнодорожником, старухой, девочкой, младенцем, барсучком и лягушечкой. Потом
они окинули Тюшина ироническим взглядом — таким, который жесткими, лишенными
сантиментов людьми адресуется всяким интеллектуальным придуркам и прочим
бесполезным существам рода человеческого, и спокойно приступили к делу:
— Ну, рассказывай все, что знаешь!
— А что я знаю?.. — опешил Тюшин.
Во время этих событий, нужно заметить, равномерно нарастало его раздражение от
понимания того факта, что весь этот спектакль, этот театр абсурда — от бывшей
сотрудницы-змеи до молодых, но опытных дознавателей — устроен с
одной-единственной целью: вывести его из себя, надсмеяться над ним для начала,
а затем, может быть, сотворить и кое-что похуже… А потому вместе с раздражением
нарастал и ужас Тюшина.
— Рассказывай, рассказывай! Нам все известно! — в соответствии с принятой
ментовской логикой угрожающе подступали незваные гости.
— С вас пятихатка за ремонт счетчика, — встрял железнодорожник, пытаясь зайти
Тюшину за спину.
— Пошли вон отсюда! Все!! — собравшись с духом и понимая, что и без того шаткое
равновесие ситуации бесповоротно нарушается, закричал Тюшин, — пошли вон!
Подлецы, комедианты!!!
…И, как водится, в решающий момент проснулся.
«Что же такого страшного было в том сне?» — спрашивал себя Тюшин впоследствии.
Ведь не резали его, не душили, — даже до битья дело не дошло.
Он попробовал, литературно обработав, записать сон, чтобы тем самым
освободиться от него, но вышло как-то бледно, анемично. «К бумаге не прилипает»
— решил писатель.
И все же, что ужасного-то?..
…Да, вероятно, то, что был этот сон обнаженной моделью нашей жизни — с ее
воспоминаниями о кухонном детстве, с ложной любовью, о которой и вспоминать-то
стыдно, с вечной необходимостью давать отчет каким-то людям, якобы имеющим
некое врожденное право его требовать, с корыстолюбивыми нимфетками,
младенцами-олигофренами, розовыми лягушечками, грязными барсучками, с
непреходящими страхами, страхами, и прочим, и прочим…
…Когда Тюшин проснулся, над лицом его вился истощенный комар и никак не мог
приладиться толком.
Взглянув на потолок высотой два двадцать пять, нависший над головой, на
уродливое грязноватое облако, ползущее за окном, писатель вдруг заплакал, хотя
никакой необходимости в этом не было.