Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 10, 2014
Юлия МОРОЗОВА
Поэт. Родилась и живет в Санкт-Петербурге, где закончила Государственный инженерно-экономический университет. Член Союза писателей России, член ЛитО «Молодой Петербург», заведующая отделом поэзии альманаха «Молодой Петербург» при Союзе писателей России. Публиковалась в литературных журналах «Нева», «Аврора», «Север», «Невский Альманах», «Новый Ренессанс» (Германия), «Молодой Петербург», «Новый Енисейский Литератор» и других, в антологии современной петербургской поэзии «Поэтический форум», в различных коллективных сборниках. Золотой лауреат международного конкурса «Русский Stil — 2011» (Германия), лауреат премии «Молодой Петербург» 2012 г. в номинации «Поэзия», лауреат конкурса «Северная звезда» 2012 г., учрежденный журналом «Север» в номинации «Поэзия». Участница XIV форума молодых писателей России и Зарубежья (Липки). Автор поэтических книг «Катарсис» (2010) и «Жилищный вопрос» (2012).
Дневник
В себе копаешься, словно в земле ребенок.
То червяка разглядишь, то осколок солнца.
Об острые чувства можешь и уколоться,
не говоря о совести, заживо погребенной.
Зато узнаешь, какая в тебе там залежь,
когда дороешь до слома основ, до зерен,
до грязи, до подноготного чернозема,
до глубины такой, что обратно не закопаешь.
Бессонница
Светлячка зажимаю, как рупь, в кулаке,
не откупит от мрака дешевенький свет.
Мне б узнать, на каком говорить языке
с этой ночью, что слова не скажет в ответ,
а сожмет в пятерне — не уйти, не вздохнуть.
Ни свечи, ни луны, ни звезды вдалеке.
И растет темнота, как в термометре ртуть…
И светить начинаю у Бога в руке.
Род
Мне снилось, что я умерла
и в памяти рода воскресла,
закрытою дверью вошла
и села в знакомое кресло.
Как будто меня во плоти
вернули на прежнее место:
вот мама моя у плиты,
вот бабушка возится с тестом.
А с ними мой муж и мой сын
играют с конструктором внука.
На кухне сломались часы.
Прадедушка входит без стука.
Прабабка опять молода.
В кастрюле небесная манна,
в графине живая вода,
и вечность течет из-под крана.
Предки
Они — за мной, они глядят в затылок,
я чувствую их пальцы на плече,
дыханье их в копеечной свече,
как будто время выдохлось, застыло.
Мне жалко их, беспомощно немых,
пришедших в гости на правах родных —
с пожитками, баулами, дарами
к рожденью моему и Рождеству,
чтоб знала я, какой ценой живу,
с какими непрощенными долгами.
человек
Ищешь точку опоры, когда встаешь:
руку ближнего, дерево ли, костыль,
ощущая утробно, что ты есть ложь,
все гадаешь на зеркале: ты ль? Не ты ль?
Будто замер в свободном полете вниз,
не горяч и не холоден, тепловат.
Словно лампочка, на проводке повис,
светишь с мощностью жалких пятнадцать ватт.
Ковыляешь к любимой, чтоб ощутить
не себя, но кого-нибудь, кто целей,
а раскрутишь любовь, потянув за нить,
и в руках — лишь обрывки счастливых дней.
Рушится все, к чему бы ты ни прибег.
Наверху остается лазури клок,
и за небо цепляется человек,
как за мамкину юбку блажной сынок.
Мягкие игрушки
Обмякла жизнь в игрушках на шкафу,
пылящихся в трясине равнодушия,
в них тяга к путешествиям задушена,
их меланхолию не уместить в строфу.
В пластмассовых, но все-таки глазах
весь быт сведен к пределам комнатушки.
Честнее было б выбросить игрушки,
да вот помеха — суеверный страх:
А вдруг они живые? Что тогда?
Конечно, чушь, но отчего так траурно
глядит из детства плюшевая фауна
голодными птенцами из гнезда?
Игрушечные пленники квартир
искусственным смирением шокируют…
Зачем на все предметы проецирую
свой беззащитно-обнаженный мир?
Отметки роста
В детстве все ясно, просто:
можно узнать извне,
сколько прибавил в росте —
встань лишь спиной к стене.
Помнишь: по стойке «смирно»,
маленький и босой,
замер, желая сильно
вырасти над собой.
Вот на стене отметки
прожитого пути,
ты измерял рулеткой,
сколько еще расти.
Ты — совершеннолетний,
вырос уже вполне.
Что же за той последней
черточкой на стене?
* * *
Принимать на веру все, что вижу:
чаек, небо, крыши и ларьки,
принимать бездумно, без тоски
эту жизнь, свалившуюся свыше.
Веровать глазам, ушам и коже.
Вот реальность: руку протяни
и почувствуй легкость простыни,
пух подушки, что на сон похожи.
Веровать в «люблю», в того, кто рядом,
обнимать и осязать вполне,
утопая в чистой простыне,
в одеяле голубином, мятом.
И нырять в себя, в свои глубины,
ощущать то боль, то благодать.
Вот и все, чем можем доказать,
что живем, что любим, что любимы.
* * *
Это как плавный покой Левитана,
как тишина безмятежной дубравы
с небом на ощупь шуршащим, шершавым.
Это — секретик и детская тайна,
скошенный луг, краснощекий шиповник,
дворик московский и мальчик с лошадкой,
сон, как варенье, густой, кисло-сладкий,
а вдалеке — мягкий профиль часовни.
Это, как чудо, грачи прилетели,
дальше — сирень и компот из черешни.
Это — твердить и твердить: «Неужели
мы, как младенцы, светлы и безгрешны?»
Рождество
Метель металась, словно в схватках — мать,
мой город снова вышел из утробы.
Явились, по-младенчески чисты,
заснеженные площади, мосты.
Учусь, как в детстве, падать и вставать,
проваливаясь в прошлое, в сугробы.
Пусть молоко не сохнет на губах,
пусть вечно будут мама, папа, радость.
На улицу иду, как в детский сад,
где все грехи покроет снегопад,
где так наивен главный взрослый страх,
и смерти нет, а только свет и святость.