Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 4, 2013
Исторические хроники
Лев БЕРДНИКОВ
Публицист, литературовед. Родился в 1956 году в Москве. Закончил филологический факультет Московского областного педагогического института. Работал старшим научным сотрудником в Музее книги Российской Государственной Библиотеки.
С 1990 г. живет в Лос-Анджелесе. Автор многих книг и публикаций. Тексты переведены на иврит, украинский и английский языки. Кандидат филологических наук. Член Русского Пен-клуба, Союза писателей XXI века и Союза писателей Москвы. Член редколлегии журнала «Новый берег» (Дания). Лауреат Горьковской литературной премии 2010 года в номинации «Историческая публицистика». Почетный дипломант Всеамериканского культурного фонда имени Б. Окуджавы.
ШЕРЕМЕТЕВ БЛАГОРОДНЫЙ
Ревностный сподвижник Петра Великого, Борис Петрович Шереметев (1652-1719), тот самый, по словам А. С. Пушкина, «Шереметев благородный», получил за свои труды и ратные подвиги все мыслимые награды и почести — стал генерал-фельдмаршалом (в 1701 году), первым в России графом (в 1706-м) и одним из самых крупных землевладельцев в стране.
Отпрыск древнего рода, имевшего общее происхождение с царской фамилией Романовых, он в 13 лет начинает служить при дворе «тишайшего» царя Алексея Михайловича комнатным стольником. Однако карьера его не была слишком стремительной: «боярскую шапку» он получил только в тридцать лет.
На военном и дипломатическом поприщах Шереметев выделился уже во времена регенства царевны Софьи Алексеевны: в 1686 году участвовал при заключении «вечного мира» с Речью Посполитой, а затем возглавил посольство, отправленное в Варшаву для его ратификации. Согласно сему договору, за Россией «навечно» был закреплен Киев. Проявил себя наш герой и в Крымских походах 1687 и 1689 годов.
Служба вдали от Москвы (он командовал войсками в Белгороде и Севске) позволила Борису Петровичу не делать выбора между царевной Софьей и Петром I: он, естественно, примкнул к победившей стороне и оказался среди сторонников молодого царя. Шереметев командовал армией в Азовских походах в 1695-1696 годах, а затем ездил с дипломатической миссией в Европу, посетил Австрию, Польшу, Италию, остров Мальту.
Но подлинную славу стяжали ему баталии Северной войны. Под Нарвой (в 1700-м) Шереметев командовал конницей, которая успешно действовала против крымцев, хотя и не устояла перед натиском войск Карла XII. Первые впечатляющие победы были одержаны им в Прибалтике, где он, с 1701 года фельдмаршал и кавалер ордена св. Андрея Первозванного, взял Эрестфер (1701), Гуммельсгофе (1702), Копорье (1703), Дерпт (1704). В легендарном Полтавском сражении (1709) Борис Петрович руководил всей пехотой русской армии, а в 1710 году командовал осадой Риги вплоть до ее капитуляции.
Шереметеву довелось пережить и все тяготы Прутского похода 1711 года, в результате которого он потерял любимого сына, Михаила, оставленного, согласно договору с османами, в турецком плену на три года (он скончался по пути домой). Он и сам часто подвергал себя смертельной опасности, бросаясь в самое пекло битвы. Однажды фельдмаршал поспешил на помощь солдату, которого теснили трое турок, и спас его. Борис Петрович командовал наблюдательной армией против Турции в 1712-1714 годах, а 1715-1717 годах — корпусом в Мекленбурге и Померании.
Шереметев удостоился чести стать первым русским кавалером Мальтийского ордена Большого Креста с бриллиантами, который 10 мая 1698 года вручил ему сам Великий Магистр ордена. В пространном сопроводительном патенте говорилось о «знаменитости рода и доблести» новоиспеченного кавалера, но, прежде всего, об «услугах Христианству», оказанных «Великим Государем, Его Царским Пресветлейшим Величеством» Петром I. Так Борис Петрович заручился поддержкой Мальтийского рыцарского ордена в борьбе России с Турцией и Крымским ханством.
Когда, по возвращении в Москву, Шереметев, украшенный полученным на Мальте орденом, предстал перед царем, монарх принял его милостиво, поздравил с награждением и приказал всегда носить сей орденский крест. А в Разряде и в присутственных местах повелел записать: «что титло его сверх боярского достоинства еще получено приращение, и как в Боярской книге, в Росписях и других бумагах, так и сам бы он писал: боярин и военный свидетельствованный мальтийский кавалер». Слово «свидетельствованный» показывает, сколь похвальным казалось в глазах монарха признание заслуг его подданного европейскими «политичными» кавалерами.
Судьбе было угодно, чтобы Борис Петрович не только сам обрел новый европейский облик, но и отчаянно расправился с его противниками и гонителями. Так, в 1705 году в Астрахани местные жители подняли бунт против ретивого воеводы, проявлявшего непомерное рвение в исполнении царевых указов о брадобритии и немецком платье. Вверенные ему солдаты и стрельцы ловили на улицах Астрахани бородачей и тут же отрезали у них бороды, прихватывая иногда и кожу; ножницы шли в ход и для укорачивания старорусской одежды.
Как потом показали на следствии заговорщики, они «сходились меж собою о том, чтоб учинить бунт, воеводу и начальных людей побить, и за веру и правду постоять, и усов и бород не брить, и немецкого платья не носить». Подобные же мотивы приводились бунтовщиками в советном письме от 31 июля 1705 года, посланном в Черкасск донским казакам, коих они надеялись привлечь на свою сторону. Но поскольку царские указы о брадобритии и немецком платье на казаков не распространялись, те не только не присоединились к астраханцам, но взяли под стражу их посланцев и, заковав в кандалы, отправили в Москву. Понятно, что требования смутьянов — длиннополое платье, борода и усы — выражали протест против прогресса и европеизации страны. И хотя восстание не переросло в событие общероссийского значения, оно было опасно и требовало от правительства жесткой карательной операции.
И для роли усмирителя волнений у Петра не было лучшей кандидатуры, чем Шереметев. В самом деле, для этого не подходили ни светлейший князь Александр Меншиков, которого бунтовщики считали виновником нововведений («Все те ереси от Меншикова да жителей Немецкой слободы»), ни князь Федор Ромодановский, ни граф Федор Головин, ни граф Федор Апраксин, также непосредственно причастные к новшествам, вводимым в стране. А вот Борис Петрович, всецело занятый борьбой с внешними врагами и не участвовавший в преобразованиях во внутренней жизни державы, был наиболее подходящей фигурой именно в силу своей нейтральности.
Вначале Шереметев обещал восставшим полное прощение, но бунтовщики не желали покоряться. Тогда фельдмаршал двинул на Астрахань всю свою трехтысячную армию и взял город штурмом. За подавление восстания Петр I — впервые в России — пожаловал Борису Петровичу в 1706 году титул графа. А смутьяны, признав поражение, выставили у городских ворот плаху с топорами.
Несмотря на то, что Борис Петрович был приверженцем европейской цивилизации и этикета (историки называли его «горячим западником»), он разошелся с царем по принципиальнейшему вопросу того времени — так называемому «делу царевича Алексея». Подробно останавливаться на перипетиях сего дела мы не будем. Отметим лишь, что консервативный Алексей Петрович, (вольно или невольно) претендовавший на родительский престол уже в силу своего происхождения, был противником петровских реформ и ревностным приверженцем старомосковских порядков. Понимая всю опасность Алексея как живого символа противодействия собственным преобразованиям, Петр I добился от духовенства, генералитета, сенаторов и министров единодушного решения — определить царевичу «казнь смертную без всякой пощады». Под этим документом стоят подписи всех «птенцов гнезда Петрова», кроме… графа Бориса Шереметева. По преданию, Борис Петрович не убоялся царя и отказался подписать смертный приговор Алексею, заявив:
«Я должен служить своему государю, а не кровь его судить!». Историк князь Михаил Щербатов усмотрел в этом смелом поступке Шереметева верность старомосковским моральным устоям: человек православный, мужественный и честный, Шереметев не мог взять на душу такой грех, как приговор к смерти царственного юноши.
Прочные московские корни Бориса Петровича проявлялись также и в том, что и в повседневной жизни он любил старинные русские обычаи. Вот что писал о нем современник: «Самый важный человек своей страны и весьма научившийся вследствие своих путешествий, он в своей обстановке и образе великолепен. Солдаты чрезвычайно любят его, а народ почти обожает».
Представитель старейшего боярского рода, Шереметев настороженно относился к «безродным выскочкам» в окружении Петра (прежде всего, к сыну конюха Александру Меншикову). Подобная позиция не могла найти поддержку у царя, делавшего ставку не на «знатность», а на «годность» человека, и подчас едко высмеивавшего притязания аристократии (род которых «старее черта») на какие-либо привилегии. Поэтому едва ли справедливо мнение, что Петр I чтил Шереметева за его родовитость — для монарха она никогда не имела особого значения. А потому то обстоятельство, что Борис Петрович допускался к царю без доклада, говорит скорее об уважении Петром личных качеств Шереметева, тем более что, встречая его, как высокого гостя, царь часто называл его «боярд», то есть надежный, благородный, и всегда говорил: «Я имею дело с командиром войск». И, действительно, Шереметев был по военной иерархии самым важным лицом после императора (не зря А. С. Пушкин в поэме «Полтава» назвал его имя первым среди соратников Петра). Импонировал царю и самозабвенный патриотизм Шереметева. «Сколько есть во мне ума и силы, с великою охотою хочу служить; а себя я не пожалел и не жалею», — говорил фельдмаршал Петру.
В то же время наследственной чертой Шереметевых была склонность к иноземным обычаям. Известно, что дядя Бориса Петровича, Матвей Васильевич Шереметев, сбрил бороду, чем заслужил гнев неистового протопопа Аввакума, обличавшего его как принявшего «блудолюбный» образ. Есть свидетельства и о близости отца Бориса Шереметева, Петра Васильевича, к польским верхам в Киеве: на сохранившемся портрете южнорусского письма того времени он изображен без бороды и в польском платье.
Бориса Шереметева также с полным основанием можно назвать полонофилом. Вкус к польской культуре он получил в Киеве, где учился в Духовной академии. И остался ему верен, перебравшись в Москву, во время правления царя Федора Алексеевича, при котором также господствовал «политес с маниру польского». Борис Петрович знал польский язык и мог свободно вести на нем светскую беседу. В 1686 году, выполняя в Польше дипломатическое поручение, он стал приятным гостем во дворце, где часто играл с королевой в карты, а с принцессой танцевал. Знаменательно, что восприемником у его сына, Сергея, был не кто иной, как сам польский король Август II Сильный.
Поляков мы видим и среди домашних служителей Шереметева, и в их числе даже одного поэта, Петра Терлецкого, который в 1695 году издал стихотворный панегирик, посвященный «ясновельможному пану Борису Петровичу». И позднее, во время Великого Посольства 1697-1698 годов, Шереметев и его спутники нередко «банкетировали и танцевали» в домах польских вельмож.
Однако интерес Шереметева к иноземному и иноземцам Польшей не ограничивался. В течение двенадцати лет его личным секретарем был немец Франц Вирст. Заслуживает внимания и то, что сам Борис Петрович имел дом в Немецкой слободе в Москве, где жили в основном протестанты.
И в одежде Шереметев ориентировался впоследствии не на польские, а преимущественно на немецкие и французские моды. Есть сведения, что во время своего пребывания в Вене он поехал на обед к цесарю, «убрався в немецкое платье».
В Москву из чужих краев Шереметев возвратился в феврале 1699 года. Секретарь австрийского посольства Иоганн Георг Корб так отметил это событие в своем дневнике: «Князь Шереметев…, нося немецкую одежду, … очень удачно подражал и немецким обычаям, в силу чего был в особой милости и почете у царя». Обычаи, о которых идет здесь речь, это — правила «учтивств», галантности и политеса, к которым Петр хотел приобщить тогда русский Двор. И, видимо, именно эти «политичные» манеры и вызвали восторг государя-реформатора.
Вскоре на банкете у адмирала Франца Якоба Лефорта, он щеголял уже «во убрании францужском», чем также несказанно обрадовал Петра: ведь Борис Петрович и бороду сбрил, и европейское платье одел еще до его, царских, указов на сей счет! В этой связи кажется неправдоподобным описание костюма Шереметева в историческом романе Александра Лавинцева (А. Красницкого) «На закате любви», относящееся к 1703 году: «Он молодцевато держался на коне, но в то же время казался смешным в своем старомосковском одеянии и в высокой горлатной шапке». Факты свидетельствуют — Шереметев окончательно и бесповоротно расстался с московитским костюмом еще в конце 1697 года. И Борису Петровичу, по-видимому, доставляло удовольствие демонстрировать свой «европеизм».
В европеизации России европейски образованный Шереметев не видел никакой опасности для державы — облачился в западное платье и сбрил бороду вполне сознательно и добровольно. Такое поведение получило «теологическое» обоснование у друга его киевской юности Даниила Туптало (впоследствии митрополита Димитрия Ростовского).
В сочинении «Рассуждение об образе Божии и подобии в человеце» он доказывал, что у человека образ Божий заключен не в бороде, а в невидимой душе, и что не борода красит человека, а добрые дела и честная жизнь.
Показательно, что и в самом доме Шереметева иностранная обстановка вытеснила отечественные предметы быта и обихода, сообщая всем покоям неповторимый стиль. Эта обстановка, включающая в себя и произведения западного искусства, приобреталась главным образом во время заграничных походов.
Современники-россияне так живописали его портрет: «высокий, красивый мужчина, с правильными чертами лица, открытым взглядом, мягким голосом, с привлекательными манерами, приятный в общении», отмечая такие его особенности, как любезность и выдержка. Лестно отзывались о нем и иноземцы, называя его «наиболее культурным человеком в стране» и даже «украшением России». При этом Шереметев был начисто лишен самохвальства и чванства. Рассказывали, что он ездил по улицам Москвы в золоченой карете четверней, окруженный гайдуками и скороходами, и коли замечал идущего пешком бравого офицера, ранее служившего под его началом, то приказывал остановить карету, выходил из нее и шел пожать руку своему товарищу по оружию. Такая открытая приветливость знатного вельможи древнего рода сильно контрастировала с плебейской спесью Меншикова, высокомерного и заносчивого.
Личная жизнь Шереметева сложилась непросто. Историк XVIII века Герард Фридрих Миллер писал: «Борис Петрович не токмо воинскими подвигами, но и любовными предупредил несколько свои лета», женившись в 1669 году, всего семнадцати лет от роду. Зато вторая женитьба Шереметева, осуществленная по велению Петра I (в ответ на просьбу первого постричься в монахи), состоялась поздно, а именно, когда овдовевшему Борису Петровичу было уже 62 года. Царь самолично нашел ему жену, не только молодую и красивую, но еще и свою родственницу — 26-летнюю вдову Анну Петровну Нарышкину. От этого брака у Шереметевых родилось пятеро детей.
Шереметев, так же, как и другие первосановники того времени — граф Федор Апраксин, канцлер граф Гавриил Головкин, боярин Тихон Стрешнев, давал дома роскошные открытые обеды для царя и дворянства. За столом у него ставилось не менее 50 приборов, даже в походное время; при этом принимался всякий, званый и незваный, одетый по-европейски, только с условием: не чиниться перед хлебосольным хозяином. Слава об этих обедах облетела страну; так что в языке эпохи появилось даже крылатое выражение «жить на Шереметев счет» для обозначения дарового существования.
В то же время князь Михаил Щербатов говорит о Шереметеве чуть ли не как о разорившемся человеке: «Фельдмаршал, именитый своими делами, обогащенный милостию монаршею, принужден, однако, был вперед государево жалование забирать и с долгом сим скончался, яко свидетельствует самая его духовная. И после смерти жена его подавала письмо государю, что она от исков и других убытков пришла в разоренье». Другие же исследователи, наоборот, называют детей Бориса Петровича наследниками самого большого состояния в России. Факты свидетельствуют о том, что Шереметев был богатейшим землевладельцем. Уже в 1708 году он владел 19 вотчинами, в которых было 5282 двора и 18031 крепостных. Историк Николай Павленко пишет: «Реальные доходы Шереметева решительно опровергают его жалобы… Общий доход помещика Шереметева с вотчин, надо полагать, составлял никак не менее 15 тысяч рублей в год. Фельдмаршал получал самое высокое в стране жалование — свыше 7 тысяч рублей».
По свидетельствам современников, Петр настолько уважал графа, что никогда не побуждал его пить, даже во время застолий. А для склонного к «Ивашке Хмельницкому» русского царя, заставлявшего пить до дна даже беременных женщин, это кое-что да значит!
В конце 1717 года Шереметев уехал в отпуск, в Москву, где и умер в своем доме на Никольской в 1719-м. Он завещал похоронить его в Киево-Печерской лавре, но Петр I, понимая, что имя Шереметева и после смерти сохранит государственное значение, распорядился о погребении в Петербурге, в Александро-Невской лавре, где по приказу царя был создан пантеон выдающихся людей России. Очень точно сказал об этом историк: «Смерть Шереметева и его похороны столь же символичны, как и вся жизнь фельдмаршала. Умер он в старой столице, а захоронен в новой. В его жизни старое и новое тоже переплетались, создавая портрет деятеля периода перехода от Московской Руси к европеизированной Российской империи».
Так древнее воспитание и европейские манеры оказались органически слиты в образе российского боярда, командира Петровских войск Бориса Шереметева. Заимствуя внешние формы аристократического быта и этикета Запада, он сохранил политические и религиозные основы национального мировоззрения. А потому в широких кругах улавливали, что, невзирая на европейский облик Шереметева и его близость к иностранцам, он представлял собой особое культурно-политическое и социальное течение, по сравнению с тем, которое воплощал в своем лице Петр. А царю приходилось считаться с тем, что имя его ближайшего соратника могло служить знаменем в руках противников нового порядка.
И пышными похоронами этого государственного мужа, Шереметева благородного, он намеривался отнять у них это знамя.