Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 12, 2013
Дмитрий АРТИС Поэт.
Родился в 1973 году в г. Королев МО. Окончил
Российскую Академию Театрального искусства и Литературный институт им. А. М.
Горького. По пьесам поставлены спектакли более чем в двадцати театрах по всей
России и ближнему зарубежью. Печатался в периодических изданиях: «Дети Ра», «Зинзивер», «Другие берега», «Современная поэзия»,
«Российский колокол», «Литературная газета» и др. Книги стихотворений: «Мандариновый сад» (Издательство «Геликон+»,
ПУСТЫННЫЕ ТЕНИ
* * *
Тяжелее всего начинать. Досчитаешь до ста,
не решаясь наполнить пространство пустого листа.
Доброй ночи тебе! Мои боги уснули немного
на широкой груди своего ненадежного бога —
так они называют меня. Я вздыхаю чуток
и считаю до ста, и смотрю, как дурак, в потолок.
Баю-баю-баю, баю-баю-баю, баю-баю,
не смеюсь над собой, но слегка сам себя улыбаю.
Мои боги — я так называю три года подряд
золотого ребенка и мать его — вроде бы спят.
Можно встать и писать, и печататься в собственном блоге:
«Доброй ночи, Господь, и спасибо, что счастливы боги».
* * *
По ночам тишина,
ни шагов по квартире, ни песен.
Потолку не верна
аккуратно ползущая плесень.
Отлепила обои,
теперь поднимает паркет.
И спокойно до боли,
которой, как правило, нет.
Остается одно:
получать удовольствие нищих,
погружаясь на дно
подсознания — гулкое днище.
Там строитель рябой
дармовой гастарбайтер-эстет
переклеит обои,
споет, подровняет паркет.
Этот малый зловещ,
на суровую долю не ропщет.
Подсознание — вещь,
но реальность и тише, и проще.
* * *
Если Моцарт внутри,
замолкает небесная птаха,
и Бетховен расслабиться может
в компании Баха.
Соловьиные трели
подобны звучанию дрели,
и в сторонке сидят
шансонье, песняры, менестрели.
Если Моцарт внутри,
там не будет свободного места,
и лишится печаль
своего обжитого насеста,
и лишится любовь
постоянства, пространства, угла.
Там, где Моцарт,
и дня не стояло, и ночь не легла.
* * *
Я — пишу, ты — читаешь меня,
между нами черта,
мы на разных полях, где одно именуется автор,
а другое — читатель, читатель обязан читать
все, что автор напишет, и это единственный фактор,
как бы определяющий нашу совместную жизнь,
бытие, отношения, веру друг в друга шлифуя.
За него, как за стебель нефритовый, крепко держись
и читай, даже если не нравится то, что пишу я.
По-другому никак, не бывает иных величин:
не читатель, но здание, коему автор — основа.
Каждый сам по себе невозможен по ряду причин,
центровая: отсутствие смысла в значениях слова.
То есть, слово-то было и будет, как божий миндаль,
предвкушение вечности, чаша святого грааля,
но, скажи мне, кому пригодится в хозяйстве педаль,
если к ней не прикручен сверкающий корпус рояля?
Я — пишу, ты — читаешь меня, и другим не чета
наша тонкая связь, у обоих — припухшие веки.
Буду больше писать, чтобы ты еще больше читал,
а когда испишусь, то и ты — исчитайся навеки.
* * *
Еще немного и песчаным ливнем
накроет Рим, последний, третий Рим,
и мы с тобой об этом говорим,
а надо бы о чем-нибудь наивном.
Допустим, о бессмертии вселенной,
но мы упрямо говорим о не-
избежности: об атомной войне,
о том, что все умрут и мы — со всеми.
А надо бы о чем-нибудь попроще:
об ангелах на маковке сосны…
Украсили рождественские сны
освоенную в бункере жилплощадь.
Уже ничто не будет повторимо,
уже никто не будет повторим,
и мы с тобой о Риме говорим,
но Рима нет, не будет больше Рима.
* * *
Научись молиться моим богам:
для начала медленно, по слогам,
округляя рот, расправляя плечи,
постигая смыслы печатной речи.
Все быстрее, мягче, в конце концов
уберешь в сторонку молитвослов
и, слегка сбиваясь, за фразой фразу
повторишь на память. Конечно, сразу
не сумеешь, но не гневи богов,
если спать пойдешь, не увидишь снов,
потрудись еще, перечти и снова
отведи глаза от молитвослова.
За печатной речью не виден край,
научись молиться, потом — ругай,
разучи молитвы, потом — суди
до морщин под мышками, до седин,
до потери пульса, до кома в горле,
остановки сердца, удушья, астмы…
Верю: нету богов покорней,
знаю: боги мои всевластны.
* * *
Но все мы — пустынные тени, которые мелко легли
под ломкие стебли растений, на вечные веки земли,
и свет, если верить приметам, что мы начинаемся там,
где он завершается, — это реальность, неясная нам.
* * *
Снова зима, и снег за окном
величиной с горошину,
и нет ничего плохого в том,
что нет ничего хорошего.
Это все сна небывалый путь,
коего так не хватало.
Холодно, некому подоткнуть
краешек одеяла.
Выйду во двор, пойду босиком,
как по траве некошеной,
ведь нет ничего плохого в том,
что нет ничего хорошего.
Если зима и если кругом
белого неба крошево,
то нет ничего плохого в том,
что нет ничего хорошего.
* * *
Я тоже умею играть на трубе,
за правое дело погибнуть в борьбе.
Во поле широком врага настигая,
умею прославить себя, дорогая.
Камнями шугая дворовых собак,
и в церковь умею ходить, и в кабак,
и, даже камнями собак не шугая,
умею туда же ходить, дорогая.
И холод, и голод, и каторжный труд
за краткое время любого согнут.
Ничто не кляня, никого не ругая,
умею согнуться и я, дорогая.
Умею в тебя не войти, но упасть,
с лихвой ублажая животную страсть,
кончаясь, потея, слюной истекая —
все это умею, моя дорогая.
Умею убиться, остаться живым,
умею считаться навеки твоим,
и жемчуг метать, и нести ахинею,
но делать счастливой тебя не умею.
* * *
Не ложись к ней в постель,
никогда не ложись, никогда,
даже если метель за окном и в груди холода,
даже если один и конца одиночеству нет,
сам себе господин — сам себе неизвестный поэт,
не ложись к ней в постель, никогда-никогда не ложись —
это больше, чем цель, на которую тратится жизнь,
это больше, чем жизнь, при которой немыслима смерть:
никогда не ложись и не думай такое посметь,
никогда, никогда, потому что не надо, нельзя,
и не чувствуй стыда, уползая, на брюхе скользя
по неровным полам, по стене, потолку — все равно,
пусть уже пополам разрывает желание, но
не ложись к ней в постель, как занюханный поц, не
мельчи,
даже если модель отношений иного не чтит,
даже если нагой, тебе некуда деться в ночи,
к ней в постель — ни ногой, ни рукой, упирайся, кричи,
потому что нельзя, потому что не нужно тебе,
эта всячина вся, эта женщина с богом в ребре
не твоя параллель, не твоя, не твоя благодать,
не ложись к ней в постель, я ведь знаю, ты ляжешь опять.
* * *
Так явственна природа тишины,
когда ни друга рядом, ни жены
и занят сын великими делами,
и между мной и небом — между нами
зияющие бездны не видны —
я сам есть небо, полное луны.
* * *
Сегодня полдень с самого утра,
вернее, утро начиналось в полдень.
Я просыпался медленно, и подле
меня вовсю лучилась мошкара.
Была мне лень, и лень была мила:
то сны являла краткие, то нежность,
похожую на влажную промежность
той суки, что мне сына родила.
Зевнул два с половиной раза, но
глаза открыл минут через пятнадцать.
О, если бы я мог во снах питаться,
то спал бы жизнь, как смотрится кино.
Пол-литра кофе — это не конец.
Здоровья много, надо бы ума мне.
Я слишком часто думаю о маме,
но сам уже давным-давно отец.
Пора писать — не пишется строка…
О чем писать, когда легко и просто,
когда тебе почти что девяносто,
а все дают не больше сорока?
* * *
Хожу, дурак неписаный,
линейный, как сосна,
сказали мне: «Купи слона»,
и я — купил слона.
Сознание спрессовано
до состояний сна:
слону, по сути, все равно,
кто приобрел слона.
Ни горячо, ни холодно,
он — мыслями весом,
а здесь дурак по городу
гуляет со слоном.
* * *
Поэзий нет нигде, везде один лишь я,
из океана строк торчит моя клешня.
В линейный горизонт, изгибы слов неся,
из копоти земли высовываюсь я.
Со мной не надо ссор и спорить — не резон,
я — воздух, даже тот, который загрязнен.
Огонь, о, я — огонь, во всем поднаторел,
седьмая вертикаль в твоем календаре,
восьмая параллель, о, я — диагональ,
беги за мной, беги, но смысл не догоняй.
Я — этот свет и тот, я — неделимый свет,
но нет во мне стихов, нигде поэзий нет.
* * *
И, кажется, кроме сына,
уже никого не надо.
Несемся на облаке синем
дорогой из детского сада.
Во веки веков не заманят
качели, песочницы, горки:
там гоблины скачут за нами
тут злобно хихикают орки.
Но мы — подворотней уходим,
скользим по верхушкам деревьев,
отмерив себя непогоде
и руки друг другу доверив.
* * *
Июнь-июнь, июнь-июнь,
на всякий лист — по слизню,
осу в карман себе засунь
и наслаждайся жизнью.
Гори неистово, пылай,
мотай на локоть слюни,
тебя уже замаял май,
так пусть июнь июнит.
Повсюду божия роса,
и горизонт в тумане,
и счастья нет, но есть оса…
Но есть оса в кармане.
* * *
Усталость, равнодушие, тоска.
Живая масса двинет в отпуска
расслабиться под солнечным лучом,
воспитывая мысли ни о чем.
И я, примкнувший в утреннем часу
к единой цели, общему числу,
куда-нибудь, наверное, рвану,
покину город, родину, страну.
И будет отдых славен по труду,
как привкус вдохновения во рту,
как бьющие невидимым ключом
восторженные мысли ни о чем.
* * *
Обнимешь подушку
и дремлешь,
и видишь короткие сны,
свое одиночество делишь
с отсутствием чувства вины,
и нет нарочитых реалий,
и времени будто бы нет,
как нет ни стыда, ни морали
у счастливо прожитых лет.
* * *
Ничего не бывает вдоволь,
даже морю не хватит пены,
и когда отходили воды
у жены моей самой первой,
я держал на одной ручище
эту влагу любови дольней,
и, казалось, не будет чище,
и не будет меня довольней.
Вот и проза
совместной жизни,
разлагающая на числа:
там дружили и там дружили,
тут лечился и тут лечился,
на волну набегали волны,
и бросали детей на скалы —
не бывало то море вольным,
пока руки мои ласкало.
Только ночи царили в доме,
и волна поднималась выше,
округляя во всю ладони
водопадами белой вишни,
и меняли друг друга жены —
от предвечных
до первых встречных —
будто множили отраженных
в отражениях бесконечных.
* * *
Еще вчера был жив комар,
он залезал ко мне в карман,
садился на нос, лип ко лбу
и, за стопой влача стопу,
топтал к залысине тропу.
Он позволял себе гулять
с моей женой в мою кровать,
учился моему уму
и (страшно рассказать кому!)
кормился у меня в дому;
не раз, но многие лета
в мой холодильник залетал
и вылетал оттоль не раз;
лишенный совестливых глаз,
на мой садился унитаз;
с моим приятелем в ночи
столбы дорожные мочил
и без особого труда,
к утру проспавшись, как всегда,
сгорал от моего стыда;
ни капли не жалея сил,
он кровь мою нещадно пил;
когда спасал кого-нибудь,
не забывал, надувши грудь,
моею сабелькой махнуть.
Комар был жив еще вчера,
был мрачен день и ночь черна,
и жизни жидкое стекло
из тельца хрупкого текло.
Еще вчера: комар был жив,
звучал назойливый мотив —
пищал комар, вселяя страх,
а нынче обратился в прах,
опять же, на моих руках.
* * *
Это жизни моей торжество:
с теплотой неземною
вынимать из кровати того,
кто считается мною,
ставить на ноги или держать
на весу, не роняя,
выдавая пустую кровать
за преддверие рая.
Вот и доброе утро, страна,
слишком доброе утро.
Я почти отошел ото сна,
улыбнулся как будто,
и, нащупав рукой пустоту
на соседней подушке,
потянулся, отмеря версту
от мысков до макушки.
По холодному полу туда,
где находится ванна,
и сказал, что уйду навсегда,
и ушел, как ни странно…
2012—2013 гг.