Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 4, 2012
Татьяна ЯНКОВСКАЯ
Филолог, литературовед, прозаик. Родилась в Ленинграде. Окончила химический факультет Ленинградского государственного университета. С 1981 года живет в США. С 1991 года публикуется в журналах «Слово/Word», «Вестник», «Чайка» (США), «Время искать» (Израиль), «Континент» (Франция) и др. Автор книги «Детство и отрочество в Гиперборейске или в поисках утраченного пространства и времени» (2011). Живет в Нью-Йорке.
Портреты поэтов
СТИХИ И СТИХИИ ВЕРЫ ЗУБАРЕВОЙ
25 июня 2011 года в Украинском консульстве в Нью-Йорке состоялось вручение Муниципальной премии имени Константина Паустовского за 2010 год. Лауреатом премии стала Вера Зубарева, писатель, поэт, режиссер, литературовед, преподаватель Пенсильванского университета (США), главный редактор сетевого журнала «Гостиная» и президент Общества Русских ЛИТераторов Америки (ОРЛИТА). Зубарева лауреат международных литературных премий, ее книга «Трактат об ангелах» с рисунками Эрнста Неизвестного была удостоена нескольких наград.
К церемонии была приурочена презентация поэтического сборника «Гавань», шестнадцатой книги автора, вышедшей в этом году в Одессе в издательстве «Фаворит». Читая эти стихи, погружаешься в удивительный и странно узнаваемый мир, который как будто видишь заново и покидаешь с особым чувством, сравнимым с тем, что ощущаешь, стоя рядом с мощным водопадом и вдыхая пропитанный брызгами воздух.
«Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» Это, может быть, самые цитируемые строки Анны Ахматовой. И большинство стихов вырастает именно из сора, из образов и шумов повседневности. Вера Зубарева очень верно сказала о своих стихах — они не растут из сора. Они растут из морских глубин, меняющихся очертаний облаков, из лунного света, из птичьего крика, стука дождевых капель и памяти, хранящей прошлое так, как хранят ее прибрежный песок, вода, камни, раковины, выброшенные на берег. Этот мир живет, колеблется, дышит, у него медленный пульс. Так пульсирует вечность. Вода и воздух — стихии Веры Зубаревой, во всем многообразии и необъятности каждой: от капли дождя до океана, от озона, смешавшегося с потоками дождя, до вакуума межзвездных пространств. Эти стихии почувствовала в поэзии молодой Зубаревой Белла Ахмадулина, написавшая в предисловии к первому сборнику Веры: «Я увидела ее стихи, воображение соотнесло их с морем и побережьем… Явилась мысль о возможном обидчике воздуха и моря».
Для самой Ахмадулиной характерно «высоким штилем» говорить о делах житейских: «Как ангелы на крыльях стрекозиных, слетают насморки с небес предзимних и нашу околдовывают плоть». Ее поэтическая риторика контрастирует с «сором», из которого растут стихи, порой даже кажется нарочитой, хотя это естественное для Ахмадулиной мироощущение и органичный для нее поэтический словарь. Как водится, «поэта далеко заводит речь», и сор оказывается питательной почвой для сокровенного, как в известном стихотворении «По улице моей который год звучат шаги — мои друзья уходят…». Евтушенко в стихотворении на ту же тему, обращенном к Ахмадулиной, «Со мною вот что происходит: ко мне мой старый друг не ходит…» говорит о том же проще, приземленнее. Но если о земных вещах — о простуде, о предательстве друзей — можно говорить по-разному, в зависимости от личного восприятия мира и языка у каждого поэта, то поэтический мир Веры Зубаревой, открывающийся в сборнике «Гавань», может быть выражен только тем вневременным языком, который звучит со страниц ее книги. Он свободен от сленга, фольклора, диалектизмов, привычных уху идиом и штампов, обилия неологизмов, и только научные термины и понятия обозначают координаты точки, откуда поэт наблюдает пространство и время, пытаясь постигнуть неведомое. В поэтике Зубаревой не видно швов формальных приемов, но она достигает того, что имеет в виду Виктор Шкловский, говоря об остранении: продлить восприятие, извлечь из подсознания привычное и заново предъявить его нашему сознанию, «чтобы вернуть ощущение жизни, почувствовать вещи, для того, чтобы делать камень каменным…». Эту книгу нельзя «проглотить», ее нужно читать, медленно смакуя.
Когда стихи растут из сора, нужны земля — сор земной — и огонь, подхватывающий и сжигающий его. Три части сборника «Гавань» связаны с морем: «На якоре прошлого», «Лагуна печалей» и «Девятый вал», а земля присутствует в виде ориентиров — маяка и берега, на котором то там, то здесь появляется причал. Вектор движения, задаваемый этими ориентирами, нетривиален: «В этом мире прибрежном неизменны только моря. К ним причалишь после скитаний по суше…» Тот, кто «на суше всегда инородец», причаливает не к берегу, а к морю.
Новая книга Веры Зубаревой посвящена памяти ее отца Кима Беленковича, «Капитана Дальнего Плавания…, журналиста и писателя, Маяка и Берега». На обложке фотография отца с дочерью на берегу океана — сильные, красивые люди, одного роста, с одинаковым профилем. Открывается сборник стихотворением Кима Беленковича, написанным в тетради, подаренной им восьмилетней дочери, которое определило ее дальнейшее отношение к жизни и творчеству.
Бесцельно времени не трать —
Нет в мире боле дорогого.
Я подарил тебе тетрадь
Не для занятия пустого.
Пусть море Черное шумит,
Пусть старый дуб листвой колышет.
Узнай, о чем он говорит,
Услышь, чего никто не слышит.
Высокое бремя возложил отец на дочь, большую ответственность перед собой. А в сочетании с природным даром это и ответственность перед другими. «Ничто не дается так трудно душе, как стихи. Особенно те, что растут из нее, а не сора». Трудно, потому что тогда ты приближаешься к постижению роли и сущности Творца и Создателя в мироздании, и сам становишься творцом и создателем на своем месте. Строчная буква не спасает от платы за постижение, за то, что оказываешься в опасной близости от края, за который так тянет заглянуть. Платишь бессонницей, которая сродни бессмертию, стихами, которые, «как дожди, приходят с небес и льют. И ночью, и днем», разрастаясь до безмерности океана, и «все капают, капают… Ночи и дни. Напролет. Навылет. Как пули. Чтоб выйти в другое пространство…».
Кто-то солнце посеял на краю моря,
На самом краю,
откуда вниз посмотреть страшно,
Но хочется все равно. В историю
Спускается день вчерашний.
Спрыгнуть за ним не хватит духу.
Об этом можно говорить и с юмором, как в стихотворении «Бог сочиняет план»: «Важнее плана стократ затаенный божественный промах… Бог — идеалист, как любой прирожденный философ… Лист превращается в сеть и ветром заброшен в звезды. Хочется посмотреть, что там. Но очень поздно».
Отец стал в жизни Веры главной точкой отсчета. Связь с ним продолжается. «К морским глубинам тянется душа, чтоб в голос крови вслушаться взатяжку… и ощущать привязанность нутра к рассеянному тлению заветов…» (стихи «Памяти отца»). О связи с отцом и в этом стихотворении: «Может, вернешься ненадолго, сказку расскажешь о том, как там духу в космических нетях?.. Но ты не позволил и шепнул: «Пора!». И в глубинах памяти похлопал меня по плечу — мол, все образуется… и направил в сторону, обратную от себя».
Поэт и критик Елена Елагина сказала как-то, что книга стихов в современной ситуации эквивалентна большой поэтической форме, и композиция в этом случае тоже важна. Три части сборника «Гавань» образуют единое целое, к которому как бонус приложена небольшая поэма о встречах «Старинный друг», которая стоит несколько особняком. Эта книга прежде всего о творчестве и о познании мира через творчество. «Весло пера замешкалось в ладони. Ее ладья дает смертельный крен, и ничего не предложить взамен исписанному неводу агоний. Опять — к морям, где Божий дух витал, глядеть на штиль в сомненьях и надежде и поджидать строки девятый вал».
Сон — соучастник творчества? «Стихи во сне приходят легче. И тем мучительней с утра тот поиск первобытной речи, не знавшей формы и пера». Наяву это происходит иначе. «Следуя дуновенью интуиции, воздух поплыл по скитаньям речи. Голос бродил вокруг да около». Каждый поэт уникален — у иных стихи начинаются с голоса, со звучащего ритма, с интонации. Может это происходить и так: «Что, что, как червь, распухший точит ум? Сижу, прикрыв глаза. Крик чаек, шум волны морской… Но безымянный кто-то растет, растет, растет во мгле меня из моего же бреда и огня. И ожиданье — на него охота». Вот «ум облюбовывает точку, где обнажен и уязвим», и тогда начинают приходить слова. «Штормит моя тетрадь. Ей снова в малом хочется о многом». Для Зубаревой процесс творчества шире стихотворчества. Это может быть мучительно. «Правды — ни строчки в стихах, а также в природе, и в снах, и в предчувствиях ливней. Все есть побужденье собою заполнить размах бессмертья, чей образ бессонницы смертных заклинил». Такой поэт — «наблюдатель космоса, производитель мечты» — подперев подбородок, разглядывает свое отражение в каждой дождевой капле:
…А дождь нарастает, и, заселен тобой,
Цветет голосами и лицами облачный полдень,
И гром понапрасну играет воде отбой:
Состав ее атомов связан, но дух — свободен.
Все движется, дышит, рождаясь из химии грез,
Сплавляющих дух, небеса, водяные потоки…
Перо потакает: «Побольше бы этих гроз!»
Избитая рифма, но «избиение» впрок ей.
Смещается мир в библейское время воды.
Она — отраженье миров, их среда и прообраз…
Что будет — то будет, а все же пока что есть ты
Наполнен душою метафизический космос.
Ты смыслом дожди наделяешь, и смены времен,
И зов черных дыр, и безмолвие белых пятен.
«Все суета!», — поет свою песнь Соломон.
«Все — сотворенье!», — ему возражает Создатель.
Это одно из самых жизнеутверждающих стихотворений о творчестве в сборнике, хотя начинается оно обреченно-философски: «Уникальное отмирает (я и ты), общее остается (энергия, материя)». Человек живет не зря; поэт, как и Создатель, творит не втуне. Последнее стихотворение «Девятого вала» напрямую говорит о творчестве как следствии и продолжении сотворения мира.
«И было утро», —
Выводит, в ночь обмакнув оперенья, Феникс
На столе моем лист свернулся, подобно Мебиусу.
Вот и строчка, попав в его полимерность,
Вьется в нем по его подобью и образу.
День восьмой.
За бортом семидневное чаянье.
Полный невод тумана и образов ломких.
Вспышкой свет прояснил лишь начало в Начале.
И опять со свечою бродить в потемках…
Поэтический язык Веры Зубаревой богат метафорами, она умеет взглянуть на привычное с неожиданной стороны. Ходики на стене «ходят, ходят без устали… Не часы — часовые». «Бежишь поперек непогоды и выглядишь посторонним, будто бы из породы деревьев с подрубленным корнем». Ночь — чернильница, перо — весло, шторма накреняют строку… Лист Мебиуса, символизирующий бесконечность мира и помогающий эту бесконечность приручить. Параллельные жизни, мечтающие о неевклидовом пересечении, и времена, сошедшиеся в сознании, как в точке параллельных странствий. Многие образы сквозные, переходящие из стиха в стих, иногда два стихотворения на соседних страницах по-разному освещают одну тему. Какие непохожие миры видят на морском берегу мать и сын!
…Я думаю: как будет удивлен
Ребенок, собирающий в ведерко
Дань с перламутрового побережья,
Когда вернувшись наконец с прогулки,
Он побежит в свой детский уголок
И вытряхнет чудесные трофеи,
Что превратятся на его глазах
В бессмысленный бесцветный хрупкий мусор.
Ясная картина детского мира, с его важными, но пока не вполне осознанными уроками. Какой контраст с восприятием той же картины поэтом!
Выброшена,
Словно раковина на берег.
Слух болеет воспаленьем мембран,
Иcпытывающих перегрузку от истерик,
Которые устраивает во мне океан.
Это музыка,
Тщательно забытая каждым,
Кто блуждает по берегу
В поисках выброшенных глубин…
Или парные стихи, в которых муза трагедии, перелистывая страницы истории, вглядываясь в лица знакомых литературных персонажей, помогает почувствовать связь времен. В одном из них «вдохновенья ветер переменный, что гонит то в обход, то напролом по курсу многоликой Мельпомены. И полночь направляет фонари на стол, где оживает лицедейство». А на соседней странице лицедейство оживает на театральных подмостках, где «вечность обретает смысл, со сцены посылая весть. И проступает тот, кто был, чтоб перейти в того, кто есть. Зал-пристань в ожиданье тех, кто к нам причалит за тобой…» — обращается поэт к актрисе.
В «Гавани» Веры Зубаревой причаливают к морю, не к берегу.
…От меня до тебя
быстро скомканный лист в междометиях.
Продвигаюсь к тебе
по его измятому Мебиусу,
Где пространство в изломанном времени
тянет лямку бессмертия.
Мне туда,
где все за полночь, заживо, заново,
Где начало страшнее конца,
и к свободе зависимость,
В ледниковый период страницы,
где в белом все замерло,
Ожидая, чтоб ноль растопила
священная письменность.
Мне туда,
разбиваться о скалы — о прошлые памяти,
И откатывать
к теплому, сонному… Берегу? Берегу.
Он поклонник наплывов моих.
Но ему не объять меня.
Я живу вблизи океана…
Вода, мировой океан — питательная среда всего живого на земле и питательная среда поэзии Веры Зубаревой, ее «первичный бульон». Какую радость испытает любитель поэзии, пустившись в плавание по волнам этого океана! И возвратится обновленным, обогащенным. Может быть, поняв, что плодотворнее не пытаться остановить мгновения, а научиться продлевать их.
Нью-Йорк