Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 8, 2011
История и культура Санкт-Петербурга
Игорь ФУНТ
Игорь Фунт (Игорь Владиславович Попов) — прозаик. Родился в Кирове в 1964 году. Окончил Ленинградский институт культуры. Редактор журнала «Русская жизнь» (проект «Хронос»), изд-ва «Аэлита» («Уральский Следопыт»). Автор многочисленных публикаций.
Почти по Шекспиру: жизнь — бродячая тень, тень бродячей собаки
К столетию открытия знаменитого арт-подвала
Cave canem! — Бойся собаки!
(Девиз «Бродячей собаки» 1912 года —
ставился в углу концертных повесток)
«Какое проклятое… проклятое время!»*
«Настоящие тяжелые минуты, переживаемые всей Россией, столь значительны и необычны во всей мировой истории, что было бы непростительным преступлением, если бы люди нашего времени не запечатлели бы все мысли и переживания, которые вызывает настоящая мировая война. Все мы, участвующие в тех или иных событиях, или только созерцающие их, так поглощены всем происходящим перед нами, что почти не подводим итогов своим ощущениям», — с болящей за страну душой писал барон Врангель беллетристу Тихонову (псевдоним Луговой), всемилостиво вопрошая того выпустить литературный сборник «Русская жизнь в дни мирового смятения».
По распространенной легенде, 16 марта 1915 года полиция Петрограда прикрыла арт-клуб «Бродячая собака» из-за драки, устроенной Владимиром Маяковским после прочтения стихотворения «Вам». Об этом в подробностях вспоминал Б. Пронин: «Я сидел с Верой Александровной — моей женой, которая очень признавала Маяковского. Вдруг Маяковский обращается ко мне: “Боричка, разреши мне! — А он чувствовал, что его не любят, и на эстраду не пускают, что я и Кульбин — единственные, кто за него, и это была его трагедия. — Разреши мне выйти на эстраду, и я сделаю “эпатэ”, немножко буржуев расшевелю”. Тогда я, озлобленный тем, что вечер получился кислый, говорю Вере: “Это будет замечательно”, и она говорит: “Шпарьте!”»
Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?!
…Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре блядям буду
подавать ананасную воду!
На самом деле все было прозаичней. В 1914 году началась Первая мировая война. Санкт-Петербург переименован в Петроград, организована Городская биржа труда, построена больница имени Петра Великого, возведено новое здание Главного Казначейства, открыты первоклассные кинотеатры «Паризиана» и «Пикадилли» на 800 мест каждый. Установлен памятник М. Ю. Лермонтову на Лермонтовском проспекте, основано Русское ботаническое общество, все бы ничего, но… Неуемный, нескончаемый праздник, длившийся в «Бродячей собаке», стал противоречить суровым будням. Многие из постоянных посетителей кабачка ушли на фронт:
Предпочитая слову дело, я покидаю Петроград.
Здесь только речи говорят, а это мне осточертело…
(Ультраправый депутат Пуришкевич,
участник убийства Распутина, завсегдатай «Собаки»)
Гостей с каждым днем становилось меньше и меньше. По распоряжению петроградского градоначальника генерал-майора князя А. Н. Оболенского, который «был очень аккуратным человеком, любил порядок, что в такое время особенно ценно» (Джунковский), «Бродячую собаку» закрыли, и причина тривиальна — за незаконную торговлю спиртными напитками во время «сухого закона», введенного с приходом войны.
Вот как это описывает один из организаторов и декоратор литературно-художественного кабаре Сергей Судейкин: «С утра шатаясь по городу, мы пришли в “Бродячую собаку” — Маяковский, Радаков, Гумилёв, Толстой и я. Была война… Карманы пучило от наменянного серебра. Мы сели в шляпах и пальто за круглый стол играть в карты. Четыре медведеподобных, валенковых, обашлыченных городовых с селедками под левой рукой, сопровождаемые тулупным дворником с бляхой, вошли в незапертые двери и заявили, что Общество интимного театра закрывается за недозволенную карточную игру. Так “Бродячая собака” скончалась».
В. Пяст писал: «Сейчас много возводится поклепов на бедную “издохшую” “Собаку”, — и следовало бы добрым словом помянуть покойницу, не только из латинского принципа, что “о мертвых ничего, кроме хорошего”, но и потому, что заслуг “Собаки” перед искусством отрицать нельзя; а наибольшие в историческом плане заслуги ее именно перед футуризмом».
Кто знал, что почти через век, здесь же, за тем же столом, во время переговоров с именитыми художниками о восстановлении «Собаки», разгорятся страсти, по накалу не ниже времен Первой мировой… «Ты кто такой, чтобы Судейкина с Сапуновым и Кульбиным здесь восстанавливать? — самые ласковые слова, с которыми обращались господа питерские художники друг к другу. Было ясно, что явись сейчас сам Судейкин, ему бы тоже сказали: — Ты кто такой?» (Из воспоминаний Склярского).
Да-а… а ведь недалеко ушло время, когда чрезвычайно модны были теории «потопа» и «островного искусства», — и спастись от всеобщего «разложения» и «потопа» мещанства можно было ни где-то, а именно здесь, в маленьком неопрятном, вечно недоделанном-недостроенном подвале с расписанными художниками-декадентами стенами, осуществив одну из кардинальных идей начала 20 в. — создать элитарное искусство для «понимающих», сотворить синтез поэзии, музыки, живописи, театра. Этот небольшой подвал с забитыми изнутри окнами окружался неким загадочным и романтическим ореолом «последнего ковчега» для представителей «чистого искусства».
Ты куришь черную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней.
Навсегда забиты окошки:
Что там, изморозь или гроза?
На глаза осторожной кошки
Похожи твои глаза.
* * *
Да, я любила их, те сборища ночные,
На маленьком столе стаканы ледяные.
Нaд черным кофием голубовaтый пaр,
Кaмина крaсного тяжелый зимний жaр,
Веселость едкую литературной шутки…
И, как ни относилась скептически Ахматова, воспевающая живую природу, «…у грядок груды овощей», к неестественности той обстановки — нарисованным на стенах цветам, птицам, искусственным облакам, сигаретному дыму; как ни старались акмеисты держаться особняком, они шли именно туда, в «подвал во втором дворе» на Михайловской площади (ныне площадь Искусств, 5), куда приходили их антиподы с «черными трубками»:
На улицу тащите рояли!
Барабан из окна багром!
Барабан, рояль раскроя ли,
Но чтоб грохот был. Чтобы гром. —
Это, как скажет потом Ахматова, молнией влетало, врывалось в душный зал кабака «еще не слышанное имя» — Маяковский:
— Орите в ружья! В пушки басите! Мы сами себе и Христос и Спаситель!
…воздух был совсем не наш,
А, как подарок Божий, так чудесен.
— Нам до Бога дело какое? Сами со святыми своих упокоим.
…А в Библии красный кленовый лист
Заложен на Песни Песней.
— Выволакивайте забившихся под Евангелие Толстых за ногу худую по камням
бородой!
…Я тебя пропахшего ладаном раскрою
Отсюда до Аляски.
— Идите, понедельники и вторники окрасим кровью в праздники!
…И озеро глубокое синело,
Крестителя нерукотворный храм.
— Потащим мордами умных психиатров и бросим за решетки сумасшедших домов!
…Нашей земли не разделит
На потеху себе супостат,
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат.
— О-о-о-о! О-го-го! И И И И И! У У У У У! А А А А А! Эйе! Эйе!
— Вижу грядущего через горы времени, которого не видит никто…
Обыкновенный подвал, в прошлом ренсковский погреб. Стены пестро рaсписaны Судейкиным, Белкиным, Кульбиным. В главной зале вместо люстры выкрашенный сусальным золотом обруч, подвешенный на четырех цепях и декорированный виноградной лозой, с 13 электрическими лампочками, походившими на огарки свеч. Комнат всего три: буфетная и две «залы» — одна побольше, другая совсем крохотная. Ярко пылает кирпичный, в полстены, фаустовский камин. На одной из стен здоровенное овальное зеркало. Под ним длинный диван — особо почетное место. Низкие столы, соломенные табуретки. Каждый входящий должен был расписаться в огромной «свиной» книге, лежащей на аналое перед большой зажженной красной свечой. «В “Свиной Собачьей Книге”, — называвшейся так странно оттого, что эта толстая книга нелинованной бумаги была заключена в переплет из свиной кожи, — в “Свиной” книге много было записано отличнейших экспромтов, не только присяжных поэтов легкого жанра, но и более серьезных, в том числе интереснейшие стихи Мандельштама, Маяковского и скольких еще!» (Пяст).
Публика входила со двора и протискивалась, как через игольное ухо, в маленькую дверь. Главная же дверь на улицу открывалась только для «своих». На окнах ставни, на ставнях — фантастические птицы в болезненно-избыточной роскоши. На стене между окон — лихорадочно-красные с ядовито-зеленым «Цветы зла» Бодлера, изображенные Судейкиным. «…И стены, и камин были расписаны именно что “зверски”. Поверхность стен в одной из комнат ломала кубическая живопись Н. Кульбина, дробившие ее плоскость разноцветные геометрические формы хаотически налезали друг на друга. Другую комнату от пола до замыкающих сводов расписал Судейкин фигурами женщин, детей, арапчат, изогнувшимися в странном изгибе» (Тихвинская Л. И.).
«Удивительное было заведение, эта “Бродячая собака”, — пишет в автобиографической повести “Собака” Тэффи (Н. А. Лоховицкая), русская писательница, мемуарист (1872-1952). — Втягивала в себя совершенно чуждые ей элементы, втягивала и засасывала. Никогда не забуду одну постоянную посетительницу. Это была дочь известного журналиста, замужняя женщина, мать двоих детей. Кто-то случайно завез ее в этот подвал, и, можно сказать, она так там и осталась. Красивая молодая женщина с огромными черными, точно от ужаса раскрытыми глазами, она приходила каждый вечер и оставалась до утра, дыша пьяным угаром, слушая завывающую декламацию молодых поэтов, в стихах которых, наверное, не понимала ни слова, всегда молчащая, какая-то испуганная…» — Натура вполне могла быть списана с Ахматовой, ведь ее отец, А. А. Горенко, инженер-механик флота, публицист, в свое время сотрудничал в либеральной газете «Николаевский вестник».
«Затянутая в черный шелк, с крупным овалом камеи у пояса, вплывала Ахматова, задерживаясь у входа, чтобы по настоянию кидавшегося к ней навстречу Пронина вписать в “свиную” книгу свои последние стихи. В длинном сюртуке и черном регате, не оставлявший без внимания ни одной красивой женщины, отступал, пятясь между столиков, Гумилёв, не то соблюдая таким образом придворный этикет, не то опасаясь “кинжального” взора в спину» (Б. Лившиц). Сама Анна Андреевна и в поздних произведениях упоминала знаменитое кабаре:
«Уверяю, это не ново…
Вы дитя, синьор Казанова…»
«На Исакьевский ровно в шесть…»
«Как-нибудь побредем по мраку,
Мы отсюда еще в «Собаку»…
«Вы отсюда куда?» —
«Бог весть!»
(Из триптиха «Поэма без героя»)
*Из воспоминаний И. Тургенева, 1848 г.
«Et voilа comment on e’crit l´histoire!»*
В Европе уже в 80-е года XIX века молодые поэты и писатели мечтали о своем клубе, где можно было бы чувствовать себя свободно и совершенно нестесненно. Век модерна рождал новые течения, новые идеи в искусстве, а значит, светские салоны предыдущих эпох были уже неприемлемы. Вследствие этого в Париже появились ночные артистические кабаре («Левый берег» Эмиля Гудо, культовый «Chat Noir» — «Черный кот», предтеча «Собаки»), появились они и в других городах Европы — в Мюнхене, Берлине.
После «безвременья» Александра III в русской культуре предреволюционного времени, а затем и межреволюционного десятилетия, возникла особая необходимость во встречах, где обсуждались бы наиболее важные и волнующие мыслящих людей темы. «Пришло время, когда перестали удовлетворять собеседования и споры в обстановке тесного кружка» (Маяковский). В 1906 году, в письме Веригиной, В. Э. Мейерхольд пишет: «Одна из лучших грез та, которая промелькнула на рассвете у нас с Прониным в Херсоне (ездили туда за рублем). Надо создать Общину Безумцев. Только эта Община создает то, о чем мы грезим».
1908 году в Москве, в доме Перцова, при МХТ, было открыто первое русское кабаре «Летучая мышь». Это был своего рода клуб, кружок Художественного театра, недоступный для других. Попасть в члены кружка безумно трудно. Члены-учредители «Летучей мыши» — все главные актеры театра: О. А. Книппер, В. И. Качалов, И. М. Москвин,
В. В. Лужский, Т. С. Бурджалов, Н. Ф. Грибунин, Н. Г. Александров. Таинственность происходящего в закрытом клубе накаляла любопытство околотеатральной публики.
Закат кабаре «Летучая мышь» начался уже в 1910 году, когда оно стало выпускать билеты, их называли купеческими — стоили они от 10 до 25 рублей и пока что стыдливо именовались контрамарками. Вскоре кабаре заполнилось московской элитой, а деятели театральные появлялись там все реже. Из прибежища артистов «Летучая мышь» превратилась в коммерческое предприятие — на этом история артистического кабаре Художественного театра завершилась.
После упадка «Летучей мыши» Мейерхольд организовал «Дом интермедий», и вновь идея создать художественные клуб, содружество самых разных людей искусства увенчалась провалом — «Дом» стал коммерческим кабаре — со штатом актеров, музыкантов, бутафоров, осветителей, рабочих сцены, рестораном и вешалкой, с системой сеансов: вновь нечто совсем иное, что виделось Мейерхольду вначале. Именно эта неудавшаяся идея и будет воплощена в «Бродячей собаке», что неудивительно, поскольку туда же перейдут многие участники «Дома интермедий», правда, уже без Мейерхольда: М. Кузмин, И. Сац, Н. Сапунов, С. Судейкин. Наиболее известными постановками в «Доме» стали пантомимы «Шарф Коломбины» А. Шницлера (пост. Мейерхольд — Сапунов) и «Голландка Лиза» по пасторали М. Кузмина; — так ворвалась в культуру Серебряного века итальянская комедия дель арте.
Кстати, «собачники», конечно же, не забыли Мейерхольда, послав ему приглашение на долгожданное открытие клуба: «Глубокоуважаемый Всеволод Эмильевич! В ночь на 1-ое января 1912 г. откроется “подвал” Общества интимного театра. Милости просим на наш праздник. Приезд в любое время с 11 ч. вечера. Вход — 3 рубля. Запись на прием денег только 28, 29, 30 декабря в помещении О-ва с 12 ч. дня до 8 ч. вечера. Число мест крайне ограничено. Правление». Могли бы и не упоминать о деньгах, — запоздало негодую я. Мейерхольд на открытие не пришел. Впоследствии соратник многих идей Пронина, его «патрон» Всеволод Мейерхольд так ни разу и не побывал в подвале, и, по воспоминаниям одного из современников, «топорщился, потому что к тому, что не он придумывал, он очень ревниво относился».
Лишь в 1916 году, после закрытия «Собаки», Мейерхольд принял участие в постановках спектаклей для кабаре «Привал комедиантов» (следующем проекте Пронина, блестящего организатора, промоутера, как бы сейчас сказали), правда, ненадолго. Доктора Дапертутто (прозвище Мейерхольда) заменил талантливый режиссер Евреинов, которого Доктор недолюбливал, да и к другу Пронину относился не всегда ровно: «Я его знаю очень хорошо и очень не рекомендую. Человек совершенно неработоспособный. Типичный продукт актерско-студенческой богемы. В делах, серьезных делах, невыносим. Пока говорит — все идет как по маслу, как наступает момент реализации слов и проектов — Пронина нет. И потом какая-то мания создавать проекты. Это болезнь».
Судейкин приписывает придумку названия «Бродячая собака» Пронину, а Н. Петров — А. Толстому, воскликнувшему: «А не напоминаем ли мы сейчас бродячих собак, которые ищут приюта?» — во время долгих поисков помещения под кабаре; это неважно на самом деле, важней другое — то, что найденный в конце концов подвал в Доме Жако «объединял благородных бродяг и бездомников на разнообразных путях творческих исканий» (Мгебров). Каждый из основателей кабаре (Пронин, Судейкин (мэтр), князь Эристов, архитектор Бернардацци (казначей), режиссеры Евреинов, А. Мгебров, отставной солдат Луцевич, Подгорный, Уварова, Зонов, Богословский — всего 13 учредителей) прав в главном — образ «бродячей собаки» необычайно был распространенным, даже, можно сказать, господствующим в то время.
За два дня до открытия подвала графу Алексею Толстому исполнилось 29 лет. Толстой помог антрепренеру Б. Пронину, первому хунд-директору «Бродячей собаки», созвать на новогодний вечер, предваряющий творческую жизнь арт-клуба, «сливки» артистического Петербурга. Какие имена: Т. П. Карсавина, М. М. Фокин (балет); Ю. М. Юрьев — Первый кавалер Ордена Собаки, В. П. Зубов, Н. Петров (театр); К. Д. Бальмонт, Игорь Северянин,
П. П. Потемкин, Саша Чёрный, О. Э. Мандельштам, М. Лозинский, Владимир Нарбут,
М. Зенкевич («Цех поэтов»); символист Тиняков (в будущем профессиональный нищий: «Подайте бывшему поэту!»); «сатириконовка» Тэффи; композиторы Илья Сац, Эренбенг; издатель и критик Сергей Маковский (журнал «Аполлон»); художник Илья Зданевич (Ильязд).
Подвал «Бродячая собака» Художественного общества интимного театра был торжественно открыт в новогоднюю ночь с 31 декабря 1911-го на 1 января 1912 года.
Во втором дворе подвал,
В нем — приют собачий.
Каждый, кто сюда попал —
Просто пес бродячий.
Но в том гордость, но в том честь,
Чтобы в тот подвал залезть!
Гав!
«Когда уже был поднят не один тост, и температура в зале в связи с этим также поднялась, — вспоминал Николай Петров, — неожиданно возле аналоя появилась фигура Толстого. В шубе нараспашку, в цилиндре, с трубкой во рту он весело оглядывал зрителей, оживленно его приветствовавших:
— Не надо, Коля, эту ерунду показывать столь блестящему обществу, — объявил в последнюю минуту Толстой (имелась в виду одноактная пьеса Алексея Толстого, где на сцене по ходу действия аббат должен был рожать ежа)».
Так начался первый сезон кабаре «Бродячая собака».
«Ольга Высоцкая, актриса “Дома интермедий”, придя одной из первых, сняла с руки длинную белую перчатку и набросила ее на деревянный круг. Подошедший Евреинов повесил на одну из свечей черную бархатную полумаску» (Н. Петров). — Эти реликвии, — с санкции Н. Сапунова, великолепного художника, театрального сценографа, — и висели на люстре все время, пока существовала «Собака». К великому несчастью, через шесть месяцев Николай Сапунов трагически погиб, утонув, перевернувшись вместе с лодкой во время прогулки по заливу в Териоках под Петербургом.
Владимир Александрович Склярский, бессменный руководитель возрожденного в
21 веке арт-подвала, вспоминал: «Художник Сапунов в 1912 году пенял Пронину:
“…Борис, не пускай сюда “фармацевтов”, на что тот резонно отвечал: “Хамы, а кто платить будет?!” — Так, ясно, без “фармацевтов” не обойтись, — продолжал Склярский. — Памятуя печальный опыт Пронина, который вынужден был искать “фармацевтов” еще в 1915 году и оставил подвал также и по причине его маленьких размеров, я, второй хунд-директор, принимаю решение присоединить к исторической части подвала и другую, так сказать, нью-собаку, тем самым узаконив институт “фармацевтов”, создав зону их накопления — “фармацевтник”».
На дворе метель, мороз,
Нам какое дело!
Обогрел в подвале нос
И в тепле все тело.
Нас тут палкою не бьют,
Блохи не грызут!
Гав!
*«И вот как пишется история!» (фр.)
«Pe’rissent nos noms, pourvu que la chose publique soit sauve’e»*
«У входа всегда стояли или Пронин, или Луцевич, или Цыбульский. Поэты, музыканты, артисты, ученые пускались даром. Все остальные назывались “фармацевтами”, и бралось с них за вход по внешнему виду и по настроению» (Судейкин). Вечера были объявленные и необъявленные. На необъявленных бывали экспромтные выступления поэтов, музыкантов и артистов. На вечер объявленный, то есть подготовленный (а готовились часто месяц к одному вечеру), входная плата была от пяти рублей и выше.
Разве можно описать все постановки «Бродячей собаки», все спектакли? — вопрошал в своих воспоминаниях Судейкин (1882-1946). Решалось все просто, продолжает Сергей Юрьевич:
— А почему не устроить вечер романса Зои Лодий?
А почему и не устроить?
— А почему не устроить вечер Ванды Ландовской?
А почему и не устроить?
— А почему не устроить вечер Далькроза с конкурсом императорского балета, вечер «Цеха Поэтов», вечер чествования Козьмы Пруткова, вечер современной музыки, доклад о французской живописи?
А почему и не устроить?
«Так осуществлялись вереницы вечеров. У нас был свой оркестр, в котором играли: Бай, Карпиловский, братья Левьен, Хейфец, Эльман».
Особенно запомнился «Вертеп кукольный. Рождественская мистерия» М. Кузмина (сочельник 1913 г.) с ангелами, демонами, «тайней вечерей». «На этот вечер в первый раз к нам приехал великолепный Дягилев, — вспоминал Судейкин. — Его провели через главную дверь и посадили за стол. После мистерии он сказал: «Это не Амергау, это настоящее, подлинное!»
Восхитительный танцевальный концерт Т. П. Карсавиной (28 марта 1914 г.) — «…вечер богини воздуха. Восемнадцатый век — музыка Куперена. Невиданная интимная прелесть» (Судейкин).
Программой «Conference по поводу 25-летия поэтической деятельности К. Д. Бальмонта» 13 января 1912 г. заложена была традиция поэтических вечеров, хотя сам Бальмонт был в изгнании.
Вечер «Радуясь Юрию Юрьеву» 16 января 1913 г. (Ю. М. Юрьев — известный актер Александринского театра, в кабаре отмечалось 20 лет его творческой деятельности) заложил основу актерских вечеров.
Музыкальные вечера. Например, 2 февраля 1912 г. состоялся концерт из произведений Э. Грига, Аренского при участии первого театрального композитора, реформатора Ильи Саца, который, к несчастью, скоропостижно скончался в октябре этого же года, работая, как это ни жутко звучит, над ораторией «Смерть»…
Всевозможные циклы («Собрания исключительно интеллигентных людей»), «среды», «субботы», заседания, лекции, доклады на различные темы, начиная от литературы («Символизм и акмеизм» С. Городецкого, ставший программным для акмеизма и «Цеха поэтов») и заканчивая пятнами на солнце.
Неделя кавказской культуры (апрель 1914) Н. Кульбина — «…в Петербург он возвратился сверх обычного возбужденный, переполненный впечатлениями от восточной экзотики… Ворох разноцветных тканей, платков, груду майолики, домашней утвари, персидских миниатюр он прямиком везет в «Собаку», где организует их выставку» (Тихвинская).
Футуристы вообще сформировались в стенах «Собаки»: «Вечер Пяти», «Вечер Маяковского», вечер, посвященный литературно-художественному сборнику «Стрелец», полностью были посвящены футуризму. Здесь читали свои произведения В. Хлебников, А. Кручёных, Н. и Д. Бурлюки, В. Каменский, «эпатэ» В. Маяковский («Здесь падалью не питаются!»).
Одно из главных достижений «Собаки» — театр — явился целой эпохой в жизни режиссеров кабаре Н. Н. Евреинова (изысканного эстета в духе Оскара Уайльда), и Н. В. Петрова. Первый к этому времени уже организовал театральную студию, а второй был еще только помощником режиссера Александринского театра. Но, во многом, именно творчество в «Бродячей собаке» позволило стать им в будущем блестящими режиссерами.
Список людей искусства, которые начали артистический путь в «Собаке», можно продолжать бесконечно, так же долго можно говорить и об их достижениях. Но назвав лишь основные имена, мы уже имеем право заявить о той важной роли, которую сыграло кабаре в культуре Серебряного века.
Уже поздно (или еще рано — расходятся-то к шести), два ночи, слышите?.. — можно даже не прорываться с улицы в подвал, если вы еще окончательно не продрогли; изнутри доносится:
Угрюмый дождь скосил глаза
А за
решеткой
Четкой
Железной мысли проводов перина,
И на
Нее встающих звезд легко оперлись ноги…
Но ги-
бель фонарей
Царей,
В короне газа,
Для глаза
Сделала больней
Враждующий букет бульварных проституток,
И жуток
Шуток…
Хотя, если и спуститься вниз, — то наверняка вы испытаете ощущение какой-то сирости, ненужности; в подвале холодновато, и все фрески, занавесы, мебельная обивка, — все шандалы, барабан и прочий скудный скарб помещения, — все это пахнет бело-винным перегаром. Ночью публика приносит свои запахи духов, белья, табаку и прочего, — обогревает помещение, пересиливая полугар и перегар… Вон, в сторонке скучковались-сгруппировались акмеисты: Ахматова, Гумилёв, Мандельштам; рядом «мальчики» из «Цеха поэтов» — Георгий Иванов, Георгий Адамович. «Ахматова сидит у камина. Она прихлебывает черный кофе, курит тонкую папироску. Как она бледна! Ахматова никогда не сидит одна. Друзья, поклонники, влюбленные, какие-то дамы в больших шляпах и с подведенными глазами…» (Иванов).
— Слышишь, Вась, вчера вычитал в английской прессе, — окликнул друга начинающий ученый Витя Жирмунский.
— Что? — выпуская струю дыма, повернулся к нему Гиппиус (псевдоним Бестужев).
— Помнишь изречение Резерфорда про то, что единственный способ узнать, что внутри пудинга — это ткнуть в него пальцем?
— Да-да.
— Так вот. Резерфорд вновь отличился: «Теперь я знаю, как выглядит атом», — заявил он.
Молодежь зашлась смехом.
— Не зря ведь премию получил.
— Кстати, в курсе, что Нобель пожелал в конце жизни?
— Да-да, — ответил друг после очередной порции глинтвейна. — Вернее, нет-нет… — нетрезво ухмыльнувшись.
— Так вот, он пожелал, чтобы после смерти ему на всякий случай перерезали вены, потому что однажды его уже спутали с умершим братом и даже написали в газете некролог.
И так без конца — от литературы к науке, потом в дебри петербургских слухов-сплетен; и обратно — к литературе…
А подойди часом раньше, то перед выступлением Маяковского вы попали бы на филологически-лингвистическую, скучнейшую с точки зрения обывателя лекцию Виктора Шкловского «Воскрешение вещей». Юный ученый-энтузиаст распинался в этот раз по поводу оживленного Велимиром Хлебниковым языка, преподнося в твердой скорлупе ученого орешка труднейшие мысли Александра Веселовского и Потебни, — уже прорезанных радиолучом собственных «инвенций». Даром мощного своего именно воскрешенного, живого языка заставлял он внимать, не шелохнувшись, многочисленнейшую публику, отставившую на время бокалы с вином, наполовину состоящую из «фрачников» и декольтированных дам — «фармацевтов».
Жаль, не успели послушать… Ничего, завтра, к часу ночи, Шкловский (1893-1984) снова примчит сюда, готовый к всенощным прениям, воодушевленный запрещенными полицейской властью лекциями в Тенишевском училище или Шведской церкви: «Богема в литературе», «Ришпен и его произведения» Франсеза, «Культура энтузиазма» Верхарна (кстати, забегавшего в «Собаку»). Возможно, завтра Витя прочтет «Место футуризма в истории языка», что-то о будетлянах… а может, ввернет в лекцию акростих:
Живет и света не имеет,
О ней никто не говорит…
Побьют ее — лишь покраснеет.
А иногда и заворчит.
* * *
Лаем, воем псиный гимн
Нашему подвалу!
Морды кверху, к черту сплин,
Жизни до отвалу!
Лаем, воем псиный гимн,
К черту всякий сплин!
Гав!
(Гимн Всеволода Князева)
Вон Прокофьев с Шапориным, им по двадцать, и слушают они, раскрыв рты, кого бы вы думали? — великого афериста, мошенника, самого князя Туманова-Церетели (правда, лишенного титула за многочисленные криминальные авантюры), в очередной раз вышедшего из тюрьмы, последний срок получившего за варшавскую банковскую аферу в 1906 году:
— Я — не преступник, я — артист. То, что я делал, это не преступления, потому что банки грабят публику, а я — банки.
— Многие в Одессе меня обдурили, а я ведь сам по себе человек добрый и все «заработанное» в Одессе проиграл в рулетку, а часть денег раздарил и отдал солдатам и раненым.
— А знаете, однажды Путилин (начальник Санкт-Петербургской сыскной полиции), поддался на мои увещевания раскрыть место, где делают ассигнации, и несколько дней возил на рысаках и в ожидании появления сообщников потчевал меня в трактирах. В конце концов, понимая, что розыгрыш зашел слишком далеко, я возле Египетского моста указал на Экспедицию заготовления государственных бумаг: мол, вот где деньги делают, ваше превосходительство! Путилин изумился, вернул меня в камеру и… не наказал — мол, достоинство не позволяет — опростоволосился-то сам.
Интересно, что хунд-директор Пронин никак, никогда и ни за что не мог заполучить в «Собаку» Блока (в отличие от его жены, Любови Дмитриевны). И это несмотря на то, что лично к Пронину Блок относился очень дружелюбно, с безграничной чуткостью в годы своей юности и молодости разделявший людей так, что иных вовсе исключал из всякого общения с собою. Блок твердо и решительно заявлял про хунд-директора, что он — «не неприличный человек» — Блок все-таки оставался «дневным человеком».
«Мы же, благодаря “Собаке”, — вспоминал Пяст, — совсем стали ночными. Я хотя попадал почти ежедневно часам к половине второго, к двум, на службу, — и успевал там поперевести из Тирсо де Молина либо ответить своим сослуживцам на несколько вопросов из выдуманной мною, якобы основанной Курбатовым, науки “Петербургология”, тогда как сидевший за соседним столом А. Е. Кудрявцев спешно готовил “Иностранное обозрение”для “Летописи”, журнала Максима Горького, — но, вернувшись в шестом часу домой, после обеда погружался в сон, чтобы встать иной раз как раз к тому времени, когда пора было собираться в “Собаку”.
Помню, как раздувал я ноздри, впитывая в себя дневной воздух, когда однажды в воскресенье попал на картинную выставку! Нам (мне и Мандельштаму) начинало мерещиться, что весь мир, собственно, сосредоточен в “Собаке”, что нет иной жизни, иных интересов — чем “Собачьи”! К нашей чести надо сказать, что мы сами чувствовали эту опасность. То есть опасность того, что в наших мозгах укоренится эта аберрация “мировоззрения”».
Из воспоминаний Георгия Иванова.
Собирались поздно, после двенадцати. К одиннадцати часам, официальному часу открытия, съезжались одни «фармацевты» — нa жaргоне «Собаки» так звались все случайные посетители от флигель-aдъютaнтa до ветеринарного врача. Они платили за вход три рубля, пили шампанское и всему удивлялись.
Чтобы попасть в «Собаку», надо было разбудить сонного дворникa, пройти два засыпанных снегом дворa, в третьем завернуть налево, спуститься вниз ступеней десять и пнуть обитую клеенкой дверь. Тотчас же вaс ошеломляли музыка, духота, пестрота стен, шум электрического вентилятора, гудевшего, как аэроплан. Вешальщик, заваленный шубами, отказывался их брать: «Нету местов!» Перед маленьким зеркалом прихорашивались дамы и, толкаясь, загораживали проход.
Дежурный член правления «общества интимного театра» хватает вас за рукав: три рубля и две письменные рекомендации, если вы «фармацевт», полтинник — со своих. Наконец все рогатки пройдены — директор Борис Пронин, «доктор эстетики гонорис кауза», как напечатано на его визитных карточках, заключает гостя в объятия: «Ба! Кого я вижу?! Сколько лет, сколько зим! Где ты пропадал? Иди! — жест куда-то в пространство. — Наши уже все там». — И бросается немедленно к кому-нибудь другому. Спросите Пронина, кого это он только что обнимал и хлопал по плечу. Почти, наверное, разведет руками: «А черт его знает. Какой-то хам!»
Сияющий и в то же время озабоченный Пронин носился по «Собаке» что-то переставляя, шумя. Большой пестрый галстук бантом летал на его груди от порывистых движений. Его ближайший помощник, композитор Н. Цыбульский, по прозвищу граф О´Контрэр (они совместно вели сложное хозяйство), крупный, обрюзгший человек, неряшливо одетый, вяло помогал своему другу-партнеру — граф трезв и поэтому мрачен. «…Великолепный оратор, недюжий шахматист, — но топивший все свои таланты (в музыкальной композиции очень значительные) в беспробудном пьянстве» (Пяст).
Сводчатые комнаты, заволоченные табачным дымом, становились к утру чуть волшебными, чуть «из Гофмана». На эстраде кто-то читает стихи, его перебивает музыка или рояль. Кто-то ссорится, кто-то объясняется в любви. Пронин в жилетке (пиджак часам к четырем утра он регулярно снимает) грустно гладит свою любимицу Мушку, лохматую и злую собачонку (изображенную Добужинским на эмблеме кабаре): «Ах, Мушка, Мушка, зачем ты съела своих детей?» Ражий Маяковский обыгрывает кого-то в орлянку.
О. А. Судейкина, похожая на куклу, с прелестной, какой-то кукольно-механической грацией танцует «полечку» — свой коронный номер. (Из-за любви к ней автор «собачьего» гимна Всеволод Князев, гусар и поэт, застрелится в 1913 г. «Сколько гибелей шло к поэту, глупый мальчик, он выбрал эту», — предречет Ахматова). Сам «метр Судейкин», скрестив по-наполеоновски руки, с трубкой в зубах мрачно стоит в углу. Его совиное лицо неподвижно и непроницаемо. Может быть, он совершенно трезв, может быть, пьян — решить трудно.
Здесь цепи многие рaзвязaны —
Все сохрaнит подземный зaл.
И те словa, что ночью скaзaны,
Другой бы утром не скaзaл.
(Кузмин)
Князь С. М. Волконский, не стесняясь временем и местом, с жаром излагает принципы Жака Далькроза. Барон Н. Н. Врангель, то вкидывая в глаз, то роняя (с поразительной ловкостью) свой моноколь, явно не слушает птичьей болтовни своей спутницы, знаменитой Паллады Богдановой-Бельской («святой куртизанки, священной проститутки, непонятой роковой женщины, экстравагантной американки, оргиастической поэтессы» (Кузмин)), закутанной в какие-то фантастические шелка и перья.
Уродливый и блеклый Гумилёв
Любил низать пред нею жемчуг слов,
Субтильный Жорж Иванов — пить усладу,
Евреинов — бросаться на костер…
Мужчина каждый делался остер,
Почуяв изощренную Палладу…
(Северянин)
За «поэтическим» столом идет упражнение в писании шуточных стихов. (В «Собаке» постоянно проходили различные литературные игры, являвшиеся лучшим доказательством истинного таланта поэта и требовавшие, даже от избранных, полного внимания и собранности.) Все ломают голову, что бы такое изобрести. Предлагается, наконец, нечто совсем новое: каждый должен сочинить стихотворение, в каждой строке которого должно быть сочетание слогов «жора». Скрипят карандаши, хмурятся лбы. Наконец, время иссякло, все по очереди читают свои шедевры… Однажды к игре не был допущен Г. Иванов, так как не смог предоставить разрешение от родителей.
Петр Потемкин, Хованская, Борис Романов, кто-то еще — прогнав с эстрады «давно уже исчерпавшего кредит» Мандельштама, пытавшегося пропеть (Боже, каким голосом!) «Хризантемы» — начинают изображать кинематограф. Цыбульский душераздирающе аккомпанирует.
Понемногу «Собака» пустеет. Поэты, конечно, засиживаются дольше всех. Гумилёв и Ахматова, царскоселы, ждут утреннего поезда, другие сидят за компанию. Разговор уже плохо клеится, больше зевают. И только «горячится перед стойкой буфетчика виллонствующий Мандельштам, требуя невозможного: разменять ему золотой, истраченный в другом подвале» (Лившиц).
При возвращении из «Собаки» частенько происходили столкновения с властями. Однажды Сергей Клычков похвастался, что влезет на чугунного коня на Аничковом мосту. И влез. Разумеется, появился городовой. Выручил всех Цыбульский. Приняв грозный вид, он стал вдруг наступать на городового: «Да ты знаешь, с кем ты имеешь дело, да ты понимаешь ли… Как смеешь дерзить обер-офицерским детям», — вдруг заорал он на весь Невский. Страж закона струсил и отступился от «обер-офицерских детей».
На улицах пусто и темно. Звонят к заутрене. Дворники сгребают выпавший за ночь снег. Проезжают первые трамваи. Завернув с Михайловской на Невский, один из «праздных гуляк», высунув нос из поднятого воротника шубы, смотрит на циферблат Думской каланчи. Без четверти семь. Ох! А в одиннадцать надо быть в университете.
Да и нам пора восвояси.
*«Пускай погибнут наши имена, лишь бы общее дело было спасено» (фр.)
Sind’s Rosen — nun sie werden bluh’n!*
Как мы состарились! Проходят годы,
Проходят годы — их не замечаем мы…
Но этот воздух смерти и свободы,
И розы, и вино и счастье той зимы.
(Г. Иванов)
Материалов о необъявленных, экспромтных вечерах почти не сохранилось, да и как можно сохранить сиюминутную реплику, жест, шутку, одним словом, импровизацию, которая в «Собаке» по существу становилась самой жизнью. То тот, то другой из артистов споет, спляшет, продекламирует. Публика не стеснялась вслух острить над исполнителями; последние же, прерывая себя, острили над публикой.
Безумная натура директора кабаре проявлялась неистово — Пронин всем говорил «ты». Во время вечера он также продолжал здороваться, раскланиваться, пристраиваться к столу: «А, и ты тут, — появлялся он у чьего-нибудь столика и, расцеловавшись, усаживался у собравшейся компании. Пили шампанское, он выпивал бокал, и, вдруг замечая рядом еще не приветствованных друзей, бросался к ним, потом переходил дальше» (Тихвинская). Случались и вообще невообразимые вещи. Так, по воспоминаниям Г. Иванова, один раз, перебрав, Пронин поскандалил с одним адвокатом, и дело чуть не дошло до дуэли, но наутро хороший коньяк сумел примерить обиженного адвоката и несостоявшегося дуэлянта.
Список гостей только известных фамилий можно продолжать очень долго: режиссеры Н. Петров, Евреинов, Миклашевский; это и «красная комиссарша» Лариса Рейснер и эсер Каннегиссер — будущий убийца Урицкого; и артисты балета Е. В. Лопухова, А. А Орлов,
Б. Романов; оперы — М. Журавленко, Е. И. Попова, М. Н. Каракаш; драматические артисты Н. Г. Ковалевская, Настя Суворина, В. А. Миронова; композиторы Н. Цыбульский,
М. Кузмин (скончался в Ленинграде 36-го в страшной нужде), Вячеслав Каратыгин, Альфред Нурок, М. Ф. Гнесин и Анатолий Дроздов; литераторы С. Ауслендер, В. Пяст — друг А. Блока, А. Толстой, Б. Лившиц, Н. Гумилев и А. Ахматова, ее подружка Олечка Глебова-Судейкина (умерла в нищете, в Париже 1945-го), Г. Иванов (последние годы жизни провел в голоде и страданиях в приюте для престарелых под Тулоном), Г. Адамович, Северянин, Хлебников, А. Кручёных, Н. и Д. Бурлюки, В. Каменский, Аверченко; художники В. В. Энне, Ю. Анненков, автор портретов многих деятелей Серебряного века, братья Сапуновы, А. Клодт, Добужинский, художник и доктор Н. А. Кульбин («умер в первых числах марта 1917 года, пав жертвою своего “динамизма”, обуревавшей его жажды деятельности» (Пронин)); певица Зоя Лодий, профессор Андрианов, Е. П. Аничков, архитекторы Бернардацци, Фомин, общий любимец Петербурга клоун Жакомино, прославленные адвокаты и известные всей России члены Государственной Думы… Это лишь малая часть действовавших в «Собаке» лиц — лишь выборочные фрагменты из огромной мозаики «друзей» «Собаки». Но и по такому небольшому списку можно сделать вывод о том, какую огромную роль играла «Бродячая собака» в культурной жизни не только Петербурга, но и всей России, и даже Европы, и какое важное значение для каждого из гостей и членов-распорядителей клуба Общества интимного театра имело кабаре.
Нельзя оставить без внимания визиты в Россию таких великих деятелей европейского искусства, как Маринетти, короля итальянских футуристов; Поль Фор — короля французских поэтов, и Эмиль Верхарн, посещавших «Бродячую собаку» во время пребывания в России.
«Богема — это было общество изысканно-остроумных людей, и ходили туда отнюдь не пьянствовать» (Маяковский).
Г. Иванов иначе как сборищем поэтов-пьяниц «Бродячую собаку» не называл: «Четыре-пять часов утра. Табачный дым, пустые бутылки. Мало кто сидит за столиками посредине зала. Больше по углам…»
«В “Собаке” нравы были застенчивые, оргий и связанных с ними гадостей не было. Сюда привлекали разговоры, споры…» (Пронин).
«Природа, политика, любовь, алкоголь, разврат, мистика — все это глубоко захватывало меня и неизгладимые следы оставляло в уме и душе» (А. Тиняков).
«…первое же дыхание войны сдуло румяна со щек завсегдатаев “Бродячей собаки”» (Лившиц).
Январский день. На берегу Невы
Несется ветер, разрушеньем вея.
Где Олечка Судейкина, увы,
Ахматова, Паллада, Саломея?
Все, кто блистал в тринадцатом году —
Лишь призраки на петербургском льду…
(Г. Иванов, из сборника «Розы», 1931)
«И вдруг — оглушительная, шалая музыка. Дремавшие вздрагивают. Рюмки подпрыгивают на столах. Пьяный музыкант (Цыбульский) ударил изо всех сил по клавишам. Ударил, оборвал, играет что-то другое, тихое и грустное. Лицо играющего красно и потно. Слезы падают из его блаженно-бессмысленных глаз на клавиши, залитые ликером…» (Иванов).
От легкой жизни мы сошли с ума:
С утра вино, а вечером похмелье.
Как удержать напрасное веселье,
Румянец твой, о нежная чума?
(Мандельштам)
Сколько людей оставили частичку своей памяти, часть себя, свою тень в этом небольшом «собачьем» приюте во втором дворе на Михайловской площади, да и, к слову сказать, продолжают оставлять. Хочу склонить голову, вместе с вами, дорогие читатели, в память о ярком творческом человеке Владимире Александровиче Склярском (1947-2011), воссоздавшем «Собаку» потомкам, посвятившем всего себя, свое время и свой труд во благо светлого слова — Поэзия! — вбирающего в себя необъятность и вселенской глубины непостижимость, философию художественного смысла. Склонить голову и вспомнить всех, оставивших тень…
Как сказала Татьяна Толстая о старом поколении «собачников» (а ведь есть уже новое!): «Должно быть, они вволю выпили вина в дни своей молодости, на последнем пиру свободы, под сводами “Бродячей собаки”. Надеюсь, они пируют и сейчас, в вечности, там, где выплачены все долги, прощены все обиды, а молодость никогда не кончается. Надеюсь, они слышат мою благодарность за то, что они были». — Этими чудными словами мне хотелось бы закончить свой небольшой рассказ-воспоминание, ретроспективу некоторых великих событий Серебряного века.
А тень «Бродячей собаки» будоражит и будет будоражить умы, будет зудить и свербеть, как сказали бы футуристы, во всех творческих, ищущих равновесия, сопричастности и согласования с окружающим миром душах.
О тень! Прости меня, но ясная погода,
Флобер, бессонница и поздняя сирень
Тебя — красавицу тринадцатого года —
И твой безоблачный и равнодушный день
Напомнили… А мне такого рода
Воспоминанья не к лицу. О тень!
(Ахматова)
*Коли это розы — цвести они будут! (Гёте)