О стихах Евгения Мякишева
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 4, 2011
Портреты поэтов
В ЗАЗЕРКАЛЬЕ И ОБРАТНО
О стихах Евгения Мякишева
Поэзия Евгения Мякишева своеобычна, нужны ли какие-то параллели? В связи с ним вспоминают: обэриуты, Барков, — ну и что? Возможно, и дали они толчок, но развивался-то Мякишев своим путем, создавал собственные миры, населяя их «диковатыми персонажами», как выразился петербуржец Валерий Шубинский (сам создатель сюрреалистично-фантастических миров). «В стекляннотощей электричке / Толпа на жердочках сидела…», «На юг летела стая петухов, / Горланя бледнолицые закаты, / А рядом с нею стадо пастухов / Летело, оседлав кокарду хаты», «И пусть древесный человек / Похож на медленный поклон…», «У девочки тоненькой ножки похожи на палочки — / И длинная шея тонка», — эти странноватые картины демонстративно отменяют «здравый смысл» и логику, перенося в область поэтической мысли, п о э т и ч е с к о й логики, поэтической мифологии, где возможны самые невероятные события. Мякишев поступает радикально: переворачивает реальность с ног на голову, доводит ее до гротеска. В такой реальности ему уютно, легко. Вызывающе дерзко и весело вкрапливая в стих неожиданные архаизмы, он уходит в дразнящие воображение призрачные сферы и тогда, когда, казалось бы, искренняя, идущая от высокоромантично настроенной души пейзажная зарисовка ничего подобного не предвещает. «Ступенчатый воздух Невы, голубое дыхание Невки, / Фонтанки растерянный взгляд…», и вдруг — в Фонтанке «плещутся девки», и «веселые крики струятся», и на все это смотрит из-под век «гранитный гомункулус» (Петербург)… «Черный дом, окруженный каналом с неживою, стоячей водой, / Сплошь укрытой цветным одеялом из гниющих растений…» — и там, в этом мрачном доме — зазеркалье, где по «тайным местам», «сквозь гирлянды сырой паутины, по гниющим зыбучим коврам, / мимо патины идолов, глины истуканов» водит рассказчика дева с мертвенно-бледным лицом и бескровными устами…
Что там обэриуты. Мякишеву можно «навесить» и символистов, и Клюева (с Клычковым впридачу), и классиков ХIХ столетия, и… да хоть Горбовского с Рейном (последние близки поэту по «открытости», ясности высказывания, в отличие от утаивающих явные смыслы Елены Шварц, Александра Миронова, Олега Юрьева…). Можно поставить рядом с ним и «сказочного» Дмитрия Григорьева. Но зачем? Мякишева отличают свобода и безоглядная независимость от кого бы то ни было. «Влияния»? Хочется сказать иначе: «воздух поэзии», которым напитан Мякишев; в этом воздухе я улавливаю даже порой и дурманящие токи стиха Леонида Аронзона. Вообще, Евгений Мякишев — это гремучая смесь: в нем уживаются и «холодных рыб косяк и птица хохотун», и «коварный лис, премудрый бер, воды ребристой сруб, сырой земли покатый склон и воздуха шатун». Я цитирую стихотворение, в котором мифотворчество достигает размаха торжественной метафоры прямо таки вселенского поэтического дара: «Вокруг меня струится свет — я ветвь в его лесу, / Огонь, блуждающий в ночи — мой нареченный брат». Кто еще с такой непринужденной шутливостью и лексической раскованностью может поведать нам, например, о том, куда подевалось лето: оно «дождливой осенней порою / Ушло на бульвар и живет там, как шлюха», или как приходит зима: «дева нагая», она с колотуном из мореного дуба и полной сумкой снега, в которой «зевает колдун», продвигается вдоль российских полей… В общем, главное у Мякишева — вольное течение поэтической речи, неутомимо метафоричной и образной; поэт постоянно напоминает нам, сколь богат русский язык, и что есть в нем слова, большинством из нас позабытые, а может, большинству и неизвестные. Размер строго отрегулирован, стих петербургски опрятен, чувство ритма и стиля безупречно (что, кстати, сближает поэта с Геннадием Григорьевым, сугубым традиционалистом). Пейзажи Мякишева (которые я поторопился легковесно назвать зарисовками) переданы первобытно-остро и свежо, они почти физически ощутимы:
Блудливая, глумливая весна,
Измятая, по рытвинам, по ямам,
Издалека, воспрянув от сна,
Идет-гудет в обнимку с ветром пьяным;
Лениво длинным щелкает хвостом,
Скребет когтями за отвислым ухом,
Ночует одичало под кустом,
Валяясь средь отбросов кверху брюхом <…>
При таком безудержном потоке образности — грубоватой, на грани бесстыдства — полшага к цинизму, к ненормативной лексике. И эти полшага совершаются. Мат в стихах Мякишева стремителен, остр, смачен, иногда — чрезмерен, однако он выполняет чисто «украшательскую» функцию, делает слог затейливым, не коробит — смешит, поскольку поставлен в нужное время в нужное место, фонетически насыщая строку. Иногда — и накаляет стихотворение. Это, с позволения сказать, народность, образ русской распоясанности, невинное озорство, столь органичное в частушках (а без соленого словца, простите, настоящих частушек не бывает). «Традиция массовой барковианы», как сказал о стихах поэта известный фольклорист Плуцер-Сарно? Да уж ладно: у нас все население России наследует традиции массовой барковианы. Взгляну на дело иначе: на праздник слов, который создает Мякишев, не допускаются только новомодные, лишенные внутреннего наполнения иностранные слова, всем остальным — добро пожаловать. И о цинизме нельзя говорить всерьез: конечно же, он напускной, поскольку обряжен в юмористическую одежду; сказать проще, цинизм поэта — шутка, литературный прием. Иронии здесь не найти (кроме, конечно, самоиронии, — но то уж «другая» ирония) — вот, кстати, верный признак внутренней свободы поэта. Мат в его стихах — «мета их подлинности», — заметил Топоров, — правда, оговорившись: «Или ее имитации?» Что имел в виду всезнающий критик под подлинностью? Исповедальную искренность, честность высказывания, поэзию высокого качества? Не пояснил…
Бесшабашный, энергичный стих Мякишева подчеркнуто театрализован, с ним здоровый, сильный человек чувствует себя на одной волне. Пожалуй, Мякишева нужно рекомендовать людям слабовольным и даже физически нездоровым для поднятия духа, ибо в природе такой поэзии — принципиальный отказ от хандры, от депрессии, от изнурительных самокопаний, от послушного погружения в тоску. «Узнаю тебя жизнь, принимаю!..» — так, совсем по-мякишевски, восклицал «трагический тенор эпохи».
Ни криволинейный, расчерченный мрак,
Ни сонный, осенний мороз,
Ни полной луны постоянный маяк
Нас не поведут под откос;
Казенных домов по пути короба
Не скроют в ловушках навек —
Петляет окольная наша тропа,
Чащобы готовят ночлег <…>
Жить именно с таким настроем, а не «как придется», поскольку тому, кто видит, кто хочет видеть — «…в назидание дан / В блужданьях кривых указующий перст / К незримым в потемках садам»!
Вот какие, оказывается, дела: юмор юмором, но обаяние Мякишева в том, что на самом-то деле он говорит о вещах серьезных, его стихи бывают очень грустными, и за певуче-посмеивающимся тоном проглядывается душевная боль. Взять хотя бы стихотворение-заклинание из цикла «Морская»:
Маринка, пора возвращаться назад
К истокам холодной воды.
Пора покидать заколдованный сад
До первой весенней беды.
До первого снега в твоих волосах,
До первого наста в устах.
До вьюжных сугробов в туманных лесах,
Души твоей в темных местах.
Для меня Мякишев — прежде всего лирик, человек-любящий. Вот уж где он проявляет себя как сильная личность! Не ставит на первое место свое «я», не оберегает свое самолюбие, не играет роль покорителя женщин, не изображает свою власть над ними — и над своими собственными чувствами (не в упрек высоко ценимому мною Виктору Сосноре и менее ценимому Юрию Кузнецову); Мякишеву потребно в любви не брать, но отдавать, хранить, беречь; пожалуй, он даже доверчив и беззащитен в своей любви — без опасливого дистанцирующего «а вдруг?» Так и рождаются светлые, добрые, трогательные строки:
Дорогая Лена, догорает лето,
Осень тихой сапой ходит по округе;
Зыбкие туманы — верная примета
И дождей сентябрьских, и февральской вьюги.
…………………………………………………………….
Приезжай в субботу — привези в подарок
Солнечных улыбок, удивленных взоров!
Вечером туманным августа огарок
Озарит перины ближних косогоров.
Павел Крусанов назвал Мякишева «украшением Петербурга и России в целом». В этой мысли важно было не упустить «Петербурга». Мякишев — очень петербургский поэт. «Петербургские» стихи иногородних — как правило, всего лишь «воспоминания о Петербурге» — совсем не передают, или передают поверхностно, питерскую атмосферу: звук не тот! (Более того, такие стихи я считаю спекуляцией на имени «Петербург», хоть и сознаю, что неправ.) Евгений Мякишев любит сетовать на мрачность города (традиция, которая тянется от классической русской литературы до упомянутых выше Аронзона и Геннадия Григорьева), называет его, вслед за Мандельштамом, «гробом» и приглушенно проговаривает-пропевает, сдерживая тон, скупясь на светлые, яркие краски (северу, впрочем, и не свойственные): «На болотистой почве торчит, уцепившись за кочки, / Очарованный город, склонивший главу над Невой», «В этом городе-призраке признак / Жизни праведной — бледность лица», «Легко ль сойти со дна двора-болотца, / Теряясь в переулках, где — ни зги», «В Петербурге не воздух, а вздохи лежащих в земле, / А земля здесь — трясине и тине родная сестра»…
В 2004 году в предисловии к сборнику стихов «Коллекционер» Михаил Болдуман писал: «Капканы Мякишева расставлены во всех проходных и колодезных дворах Петербурга, его ловчие сети накинуты на стеллажи библиотек, его подслушивающие устройства фильтруют уличный базар». Последняя на сегодня книга Евгения Мякишева «Колотун» (Санкт-Петербург, 2009) показала: капканы, сети и прочие устройства работают бесперебойно. Фильтры, в целом, тоже. Улов, в эстетически преображенном виде, смешит, волнует, будоражит, шокирует. И не насыщает… То есть больше читаешь — больше хочется.
Понятное дело: разве хорошего бывает достаточно?