Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 3, 2011
Критика
Алла Михалевич. «Живые звезды». Книга стихов. — СПб., ООО «Теза», 2009
В настоящее время знаменитая поэма «Явления» греческого поэта и ученого Арата из Сол (около 315 до н.э. — 240 до н.э.), излагающая астрономические знания, произведения Менекрата Эфесского, учителя Арата, или поэмы о земледелии, медицине, пчеловодстве Никандра Колофонского (2 век до н.э.) хотя и вспоминаются как образцы утонченного стиля эллинистического времени, но представляются совершенно чуждыми современности. Как заметил знаток тайн стихосложения М. Гаспаров, словосочетание «ученый поэт» звучит сейчас едва ли не презрительно, а не высокой похвалой, как это бывало в античности. Научная поэзия, по мнению многих, темна как речь сфинкса (или более того сфинктера) и представляет собой какое-то нагромождение научных терминов и тех или иных научных проблем, лишенное трепета живых человеческих чувств, основы поэзии. Однако обратимся к некоторым явлениям сегодняшней поэтической действительности. Возьмем изданный небольшим тиражом сборник стихов Аллы Михалевич с загадочным и манящим названием «Живые звезды». Вероятно, немногие, ознакомившись с поэзией Аллы Михалевич, вспомнят поэмы Парменида, Эмпедокла, Лукреция Кара. Но, безусловно, многие заметят тонкое поэтическое мастерство, совершенство формы, богатство поэтического словаря, присущие данной поэзии. Что касается точности имен, эпитетов, метафор, то автор, как и лирический герой ее стихотворения «Betula Alba» (в одной из ее предшествующих книг), способен поправить даже Того, кто дал названья всем вещам. Как говорится, «способен и готов внести поправки и в язык богов».
На наш взгляд творчество Аллы, где часто лексика энтомологии и ботаники служит целям поэзии, где мир растений и насекомых предстает перед нами как под увеличительным стеклом, заставляет вспомнить творчество другого выпускника биологического факультета ЛГУ — писателя Яна Ларри (1900-1977). Подобно тому, как когда-то книга «Необыкновенные приключения Карика и Ларри» открывала очарование и красоту мира природы детям, так в настоящее время поэзия Аллы открывает эту красоту. Причем (подчеркнем это обстоятельство) не только (и не столько) детям, но и взрослым. Аристотель однажды заметил: «Не следует ребячески пренебрегать изучением незначительных животных, ибо в каждом произведении природы найдется нечто, достойное удивления» («О частях животных» 645 а). Но достойно удивления не только это, но и то мастерство, с которым поэт передает нам свое удивление от созерцания этого достойного удивления мира. Поэзия ведь это не только Аполлон, бредущий в снегу, но и пифагорейская тетрактида, запечатленная на крыльях занесенной (но не снегом) в Красную книгу Parnassius Apollo, желанной добычи коллекционеров.
Ближайшей параллелью к некоторым существенным граням поэзии Аллы является творчество английской поэтессы XVII века Маргариты Кавендиш, герцогини Ньюкасл, стоявшей у истоков так называемой научной поэзии. Кстати, учитывая мастерство и опыт перевода английской поэзии Аллой Михалевич, было бы замечательно, если бы ее рукой были сделаны несколько переводов этой малоизвестной у нас поэтессы.
Следует отметить, что в данном сборнике есть необходимость большего количества примечаний и комментариев, как это было сделано в одном из ее предыдущих сборников («Деревьями ветвящаяся мгла»).
Очевидно, что в нашей поэзии творчество Аллы Михалевич — это традиция Ломоносова, Брюсова, Чижевского, М. Зенкевича, Н. Заболоцкого. Во многом эту традицию продолжает в настоящее время Юрий Линник. В современной петербургской поэзии ее творчество стоит особняком. Что еще можно сказать? А сказать можно следующее: жуки, бабочки, муравьи, стрекозы, нежные тельца тли и даже мельчайшей амебы — маленькие, поэтические и понарошечные созданья, а поэт (поэтесса!) — большой и настоящий.
Обратимся подробнее к последней книге автора — «Живые звезды». Она открывается стихотворением «Продолжение спора» — спора явно научного, где речь идет о различиях живого и неживого. О таком философском понятии, как воля. Но «доказательства» этих различий даны в живых зримых поэтических образах (амебы, которая, хотя ест и пьет «ничтожно мало» все же, в отличие от звезд и песчинок «с а м а прокладывает след», воробья, взлетающего «снизу вверх — наперекор законам тяготенья»). Стихотворение выстроено так, что и их, и эти различия ощущаешь физически. А ведь в научной среде до сих пор живет утверждение, что между живым и неживым принципиальных различий нет, поскольку их состав одинаков.
И не случайно вслед за этим идет стихотворение о зеленой изумрудной капельке — «маленькой мягкой тле», которая под микроскопом, лежа на спинке «как младенец ножками сучит». Автор относится к ней как к «беспомощной сестренке». Здесь — углубление давней поэтической традиции, но, как видим, не только домашние животные — «братья наши меньшие». Один пожилой садовод сказал мне, что раньше тлю ненавидел, а теперь, прочитав стихотворение, рука не поднимается ее раздавить. Потому что здесь — проекция нашей собственной части, очень уязвимой, на другое существо. Когда в нас есть эта боль — мы чувствуем боль другого. Мне это близко очень. Кстати, современная наука показала, что состав ферментов у всех животных одинаков, вплоть до маленькой клетки. Одинаково и чувство боли. Более того, теперь мы знаем, что отдельные клетки, например дрожжи, способны предвидеть некоторые важные для них события и соответственно менять свое поведение. Но одно дело знать — и другое — чувствовать. Как чувствует и умеет передать это на чувственном уровне поэт.
Тема растений, деревьев, вечно ветвящегося символа жизни — сквозная тема в творчестве данного поэта. Не случайно так названа одна из ее книг «Деревьями ветвящаяся мгла». Эта тема — лейтмотив другой ее книги, названной «Фотосинтез» (удостоенной в 2007 г. премии им. Н. Заболоцкого). Звучит она и здесь:
Деревья ближе к небу, словно птицы
устремлены в движении своем
все время вверх. Им там легко ветвиться,
врастать в глубокий голубой проем,
и, вырываясь из земного плена,
в подзоле, в удобрениях, в золе
корнями быть с землею неизменно,
ветвями забывая о земле,
лететь как мысль, не ведая запрета,
пронзая на пути за слоем слой —
и почки в небе вспыхивают светом
космическим — как звезды надо мной.
Вот они — живые звезды! И любовь, настоящая человеческая любовь, которую надо растить всю жизнь, тоже предстает у автора в образе дерева:
Цвет вишен по ветру развеет,
легко облетает в крови.
Но крепче его и прочнее
ветвистое древо любви.
Так что и любовь, и другие темы человеческих отношений, человеческих лиц, их выражений, и тревога, и напряжение нашей сегодняшней жизни, которая кажется «задержала дыхание — как зверь перед новым прыжком» в книге тоже звучат. Но решаются они по-своему, на другом материале, с другой лексикой. Автор пытается разгадать механизм, который движет всеми социальными животными, к примеру, муравьями:
…Так движутся узкие черные спинки
всегда по одной проторенной тропинке
к своим муравейникам безарматурным
цепочкою — как к избирательным урнам.
……………………..
Не знаю, что может сорвать и нарушить
ремень приводной, направляющий души
все время одною и той же тропою,
и как изнутри этот привод устроен…
Здесь есть и образ, и мысль, мысль о необычайной прочности выработанного однажды менталитета, но мысль поэтическая.
Каждое утро, просыпаясь одновременно с воронами, Алла не смотрит на них свысока. Ведь «…промозглым петербургским серым утром ни мне, ни им не хочется вставать».
Но все равно — потянемся так чудно,
прочистим горло перед новым днем,
и просыпаясь медленно и трудно,
опять свой новый трудовой начнем.
Живой, маленький человек, его привычки, его боль автор воспринимает не только из глубины собственной души, но одновременно как бы и взглядом со стороны, объемля взором не только всю землю, но и космос. В ее строчках ощущается это единство мира, единство человека не только со всеми живыми существами, но и с космосом:
Кроны книг наших вечнозеленых
с шелестящей бумажной листвой
опадают как липы и клены,
насыщая осенний настой
увядающим запахом прели,
сладковатым распадом садов,
что росли, расцветали и зрели.
Перед холодом звездных миров,
где комет раскаленные сопла
и космический ветер сквозной —
даже тление кажется теплым
продолжением жизни земной.
Поэзия А. Михалевич — это, если хотите, новое поэтическое мировоззрение, которое не замыкается исключительно на человеческом «эго», но раздвигает его границы. Это выход на другой масштаб, другие критерии. В традиционный поэтический размер вложено новое поэтическое понимание. И сделано это точно, добротно, многомерно, сказано новым поэтическим языком. Это поэтический взгляд ученого на нас, на мир, на наше место в этом мире. Научные понятия даны в современных, всем доступных понятиях. Вот, к примеру, размышления о возможности жизни на Марсе:
Не нарвать нам на Марсе букетов,
не шумит там живая листва,
но нашли уже в космосе где-то
органические вещества —
прототипы белков, — как банкноты,
на которых когда-то у нас
накопились аминокислоты —
генофонда валютный запас.
И поэтому жизнь
Точно также и в космосе дальнем
начинаться могла тут и там
и на звездной своей наковальне
штамповать варианты программ…
В конце книги в стихотворении «Лестница» дается поэтическая, но одновременно научно верная картина мира. Оно, несомненно, является для автора программным, так же как первое, открывающее книгу, и перекликается с ним. Но более всего оно перекликается с известным стихотворением О. Мандельштама. Поэтому и размер выбран тот же. Вместе с автором мы проходим весь путь развития от неживого к живому, видим атомы, которые тоже претендуют на родство с нами (даже они, не только тля!), видим как они, «взявшись за руки» и собираясь в молекулы «…то как буквы выстроятся в строчку, то многоугольники замкнут», видим и «медуз прозрачную ермолку», и, наконец, мозг, который сам о себе «знает, как он у нас устроен», в отличие от атомов — «атомы себя не сознают».
Две темы — единства живого и неживого завершаются в книге стихотворением о пчеле:
Вот живая звездочка летит
и жужжит, и золотом сверкает.
Повседневной жизни алфавит
лучше всех на свете понимает:
«А» — из улья вылететь в свой срок,
«В» — найти цветы и возвратиться,
превращая в мед пыльцу и сок,
«С» — с другими медом поделиться,
и не думать ни о чем таком:
праве, долге, верности отчизне, —
просто пролетать под ветерком
и сверкать игольчатым пушком,
рассыпая искры смысла жизни.
Она просто пролетает под ветерком, «рассыпая искры смысла жизни».
И еще. Last not least. В прекрасных образцах научной поэзии Эразма Дарвина («Храм природы», «Зоономия» и т. д.), деда Чарльза Дарвина, некоторые видят следы зашифрованности некоего эзотерического знания. Своего рода шифровка пророчеств по методу схожему с методом Нострадамуса. Читая поэзию Аллы Михалевич, невольно ловишь себя на мысли, что некоторая загадочность, некоторые следы какого-то не всем нам доступного знания здесь есть.
Р. ДЁМИН