(перевод — Евгений Лукин)
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 12, 2011
Переводы
Бёррис фон МЮНХГАУЗЕН
Бёррис фон Мюнхгаузен (1874–1945) – поэт и фольклорист, президент Германской академии поэзии. Принадлежал к старинному роду Мюнхгаузенов, среди которых – знаменитый барон, прославившийся своими рассказами-небылицами.
Первую «Книгу рыцарских песен» Бёррис фон Мюнхгаузен издал в 1903 году, а через девять лет свет увидел второй поэтический сборник «Сердце под кольчугой». К своему полувековому юбилею поэт выпустил итоговую «Книгу баллад». В историю литературы Бёррис фон Мюнхгаузен вошел как автор замечательных стихотворений, повествующих о рыцарской доблести, верности и нежной любви.
ДВОРЦЫ УДИВИТЕЛЬНЫХ ЗОДЧИХ
Римский возница
Везерские горы под снегом,
Под снегом родная земля…
Скрипя деревянным ковчегом,
Возница встречает меня.
Дворцы удивительных зодчих
Встают из холодной реки.
Смежаю печальные очи,
Сжимаю руками виски.
И вижу сквозь белую вьюгу
Мой буковый лес наяву,
Где бродит олень по яругу,
Все ищет под снегом траву.
И дети мужают в деревне,
Где вьюга гуляет одна,
И женщины с благостью древней
Прядут зимний лен у окна.
И слышится римскому краю
Дыханье еловых ветвей…
Мой меч посвящен государю,
А сердце — Отчизне моей.
Замок в лугах
За темной рекою, за лесом
Стоит непогода стеной,
И ливень, стуча по навесам,
Идет над пасхальной страной.
Кружится по ветру солома
И стелется к замку в лугах.
Ах, лучше, наверное, дома
В ненастье сидеть при свечах.
Любовь не удержишь стенами —
Несется, крылами звеня,
К той башне, укрытой дождями,
Где спит королева моя.
Старый Бюскен
«Угасает мой род. Я — последний в роду.
Золотая листва опадает в саду,
И дыханье зимы уже слышится мне.
Я — последний в роду и последний в стране.
Помню, пылкая страсть уносила меня:
Я держался за гриву лихого коня.
Но другая, увы, наступила пора,
И теперь меня держит за гриву хандра.
На последнюю встречу в мой каменный дом,
Возведенный над древним Везерским холмом,
Собралась вся моя записная родня —
Проводить в одинокую вечность меня.
Я был рад раздарить напоследок добро:
Кому — тучные нивы, кому — серебро,
И мужам благородным напомнить наказ:
Вековые законы священны для нас!
И копье мне вручили мужи, а затем
Нахлобучили сверху заржавленный шлем,
Повели попрощаться к воротам стальным:
Как бродяга, я встал перед домом родным.
И стоял я на пыльной дороге один,
Сам себе человек, сам себе господин,
И, как гостя, меня пригласили в мой дом,
И наполнили кубок кипящим вином.
Я сказал: пью за доблесть в смертельном бою,
За святые могилы в родимом краю
И за ветхое древо с последним листом,
Что теперь опадает в саду золотом».
Старый Бюскен замолк, и с глухою тоской
Посмотрел на туманный рассвет над рекой,
И навеки смежил перед миром глаза,
И сорвавшийся лист отлетел в небеса.
И тотчас над притихшим Везерским холмом
Разразился прощальный серебряный гром:
Застонали, заплакали колокола,
Развевая печаль от села до села.
А когда растворился туман на заре,
Раздались песнопения в монастыре,
И возвысилась к небу вся святость земли,
Ибо прочные камни в основу легли.
На дворе спозаранку седлали коней,
Расставались мужи до рождественских дней
И скакали домой по туманной меже…
Только наш старый Бюскен был дома уже.
Сага о кожаных штанах
Этот царский олень жил бы тысячу лет,
Но его подстрелил на охоте мой дед.
Его кожа была и толста, и крепка —
Можно сшить превосходную вещь на века.
Долго дед над оленьею шкурой мудрил,
Наконец он штаны из нее смастерил,
Потому что идут за годами года,
А штаны остаются штанами всегда.
Это дивные были штаны, и мой дед
Их носил, не снимая, почти тридцать лет,
А когда по наследству отцу перешли,
То стоять без труда уже сами могли.
Задубев на морозе, они вечерком
Перед жарким камином стояли колом.
От колючих метелиц, от хлестких дождей
Становились штаны лишь прочней и прочней.
Вот родителю стукнуло за шестьдесят.
Он решил починить свой любимый наряд.
Оказалось, что кожа все так же крепка,
Только пуговицы поистерлись слегка,
Как зубцы шестеренок в старинных часах.
И отец гарнитур поменял на штанах.
Не вернуться веселым денькам никогда:
Очертела отцу верховая езда,
Да и правду сказать, сумасшедший галоп
Разутешит едва ли почтенных особ.
Над подарком недолго раздумывал я:
Очутились штаны на заду у меня.
Был приказ воевать в кавалерии мне,
И штаны в тот же час подскочили в цене.
Во спасенье не раз на баталиях им
Приходилось сливаться с моим вороным,
А потом на просушке они вечерком
Перед жарким камином стояли колом.
В тех местах, где я рос и мужал на глазах,
Сохранился от деда рассказ о штанах,
Что когда-то весенней цветущей порой
Отливали они изумрудной волной.
Но позднее отец подмечал между строк
Сероватый оттенок, мышиный намек.
А сегодня штаны эти выглядят так,
Как чуть-чуть побуревший турецкий табак.
Что ж, меняя хозяев, штаны каждый раз
Обретали внезапно и новый окрас.
И, как знать, не придется ли им покраснеть,
Если кто-нибудь вновь пожелает надеть,
Потому что идут за годами года,
А штаны остаются штанами всегда.
Сквозь далекую дымку все чудится мне:
Старший сын поутру скачет в них на коне.
Пусть он носит штаны круглый год напролет,
Ни в дожди, ни в метелицу не бережет.
Их дубленая кожа, как прежде, крепка,
Только пуговицы поистерлись слегка.
По примеру отца пусть мой сын дорогой
Гарнитур поменяет на них роговой.
Если будут штаны так и дальше служить,
Если будет штаны честолюбец носить,
Если будут штаны так же ездить верхом,
Если будут стоять так же сами колом, —
Мальчик мой, пусть идут за годами года,
Но не сносятся эти штаны никогда.
Паж
Я — паж, и за шлейфом хожу день-деньской,
Служу королеве бургундской.
Сегодня она говорила со мной
На мраморной лестнице узкой:
«Поведай, так трепетно ты почему
Касаешься шлейфа губами?
Мне кажется, паж, ты целуешь кайму,
Усыпанную жемчугами!»
Я пал перед ней на колени, моля:
«Прошу не наказывать строго!»
В ответ госпожа усмехнулась моя,
Поправила локон немного:
«Ты видишь, как сокол перчатку когтит?
Как топчется лошадь на месте?
Одно наказанье тебе предстоит:
Со мной поохотиться вместе».
И мы понеслись — так, что ветер отстал
И знатная свита отстала.
Мой конь вороной подо мною плясал
И шпага на ленте плясала.
Где высится дуб, опаленный огнем,
И ельник разлапистый слева,
Оставшись вдвоем на лугу голубом,
Призналась моя королева:
«Сегодня мне руку свою предложил
Кастильский властитель надменный.
От замков ключи он к ногам положил,
А рядом свой герб драгоценный.
Горит на гербе серебро и топаз,
Сияют ключи среди ночи…
Твой смех серебристее в тысячу раз,
Лучистее юные очи».
Я паж, и за шлейфом хожу день-деньской,
Служу королеве по чести.
Ловлю налету поцелуй неземной,
Когда мы охотимся вместе.
А если, возможно, хотите узнать,
Что было потом на свиданьях,
То я ничего не смогу вам сказать,
Затем что молчу при лобзаньях.
Кинжал
«Лежать на старинном диване
И брать безрассудно взаймы
Издревле привыкли дворяне —
Иные, но только не мы!
Рассвет начинается мерно,
Клубится над Рейном туман.
Знамена несут из Гельдерна,
Стучит вербовщик в барабан.
Но что я возьму для похода
Из милых отцовских пенат?
С мечом знаменитого рода
Мой старший сражается брат.
Судьба так щедра на расплату,
И вместе с последним добром
Второму оставила брату
Родительский перстень с гербом.
Никто обо мне не заплачет,
Обычай дворянства такой:
Я младший из братьев, и значит
Я должен стать верным слугой.
Я медленно шел через залу,
Мой шаг триумфально звучал.
И к верности, как к пьедесталу,
Я нес наш фамильный кинжал.
Его рукоятка светилась,
Клинок растекался огнем,
И надпись «Последняя милость»,
Как солнце, сияла на нем.
Куда-то — к рассвету, наверно —
Помчался мой конь напролом.
Я графу служу из Гельдерна —
Плати, вербовщик, серебром!
Турниры, охоты, потехи,
Война за земной передел.
Мои не ржавели доспехи
И меч никогда не ржавел.
А пир продолжался без края
И с песнею мчался обоз,
И пенилась кровь голубая,
И с кровью мешалась из лоз.
Когда же мой граф отправлялся
На небо в заоблачный плен,
То сыну служить я поклялся
Без страхов, упреков, измен.
Но длилась недолго разлука,
И сын за отцом поспешил.
Так стал я наставником внука,
И преданно внуку служил.
Его научил я, как надо
Владеть и мечом, и щитом.
При нем был булат, было злато,
И женщины были при нем.
Он землю, как рыцарь, покинул
И доблестный меч до небес,
Как будто распятие, вскинул,
Целуя холодный эфес.
Псалтырь я прочел над могилой,
О милости Божьей моля.
Отныне сие говорило:
Голубчик, гуляй от рубля!
Куда-то — к закату, наверно —
Побрел мой коняга… Увы,
Я графам служил из Гельдерна,
Теперь эти графы мертвы.
И в каждой усадьбе богатой
Я слышал надменный ответ:
Ты был слишком верным когда-то,
А стал слишком старым, ландскнехт!
Никто обо мне не заплачет,
Обычай дворянства такой:
Я младший из братьев, и значит
Я должен погибнуть слугой.
Людей милосердие бесит.
Жестокость — печальная быль.
Никто поводок не повесит
На старый засохший горбыль.
Кому состраданье под силу,
Когда оборванец с клюкой
Под окнами роет могилу
Себе же своею рукой!»
……………………………..
И кровь по кинжалу струилась,
Стекая на землю ручьем,
И надпись «Последняя милость»,
Как солнце, погасла на нем.
Перевел с немецкого Евгений ЛУКИН