Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 12, 2011
Публицистика
Вера КАЛМЫКОВА
Поэт, филолог, кандидат филологических наук, главный редактор издательства «Русский импульс». Родилась в 1967 году. Сотрудничает с журналами «Взор», «Вопросы литературы», «Вопросы философии», «Истина и жизнь», «Литературная учеба», «Нева», «Октябрь» и др. Автор статей в ряде энциклопедий, монографий по истории искусства, филологических и культурологических исследований. Живет в Москве.
ХОЛОКОСТ, ПЁРЛ-ХАРБОР И ЕГЭ
Просматривая нынешнюю программу по литературе, каждый интеллигентный человек обязан задохнуться от зависти и заплакать: «Ну почему я в школьные годы вынужден(-а) была засыхать над Чернышевским! Почему не учусь сейчас! Ах, где мои тринадцать-четырнадцать… -семнадцать лет!»
И ведь есть чему позавидовать. У восьмиклассников — и Карамзин, и «История Пугачёвского бунта», пусть в отрывках, и Зощенко, и Окуджава, и эмигранты, и «Сатирикон», и Анненский. У выпускников — и Леонид Андреев, и Георгий Иванов, и Клюев, и Виктор Некрасов, и Трифонов… Это помимо неизменных «Капитанской дочки», Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Есенина, Блока, Горького и др. А какие авторы учебники писали! Галина Белая! Вячеслав Воздвиженский! Игорь Шайтанов! Обчитайся!
Но основой познания и критерием истины, как и во времена оны, по-прежнему остается практика. На практике же…
…«Андреев? Да что Вы, — пожимает плечами девушка Ксюша. — Мы его даже не открывали». «Пушкин? — Ира поджимает губы. — Нам рассказывали, что у него было слишком много женщин, это безнравственно». «Маяковский? Да что Вы, он же просто выпендривался, хотел выделиться…»
Тяжелый и, скажу сразу, оставшийся неразрешенным спор с одним из собеседников-выпускников состоялся у меня по поводу… Дмитрия Сергеевича Лихачёва. Вот уж, казалось бы, фигура безупречная: наряду с Андреем Донатовичем Синявским, Андреем Дмитриевичем Сахаровым, Владимиром Семеновичем Высоцким, Сергеем Сергеевичем Аверинцевым, Михаилом Леоновичем Гаспаровым (всех ли я упомянула?) — российский неформальный духовный лидер второй половины XX столетия, человек, которого можно упрекнуть разве что в отсутствии жесткости. Однако ж на́ тебе — мимо! «Полная, — говорит, — чушь». «Почему?!» Выясняется, что делали они в классе задание по тексту из лихачёвских «Писем о добром и прекрасном» (не знаю, какому именно), и отрывок вызвал категорическое отторжение. «Несовременно, — говорит. — Сейчас никто так не живет и жить никогда не будет». Мой робкий писк насчет того, что доброе и прекрасное, коль скоро оно таково, современным или несовременным быть по определению не может, ответной реплики не удостоился. Чуточку — именно что чуточку — удалось мне поколебать антилихачёвское настроение рассказом о том, что в небольшой статье «Об интеллигентности» академик утверждал: интеллигентный человек никого и ничего не боится. Минутное раздумье было мне наградой. Затем последовало: «Ну и где он такого видел?!»
Современный старшеклассник увлечен новейшими формами коммуникации, а у нас были анкеты. Кому плюс-минус сорок, помнят — «Твоя любимая певица (группа)», «Любимая еда», «В чем для тебя заключается смысл жизни?» и т. д. Я особенно, помнится, лютовала с этим делом — по моему тогдашнему убеждению, все вокруг должны были пребывать в глубоких размышлениях о смысле жизни и делиться со мною плодами оных в письменной форме. Приставала к одноклассникам я так, что отвязаться не было возможности, и они, бедняжки, писали. Я все это храню. Недавно полезла в архив и увидела ответы ныне, увы, покойного уже приятеля. Был он записным троечником, тяготел к тогдашним криминальным кругам, словом, позор родителей и бич школы. Жизнь у него не сложилась, а пару лет назад и вовсе оборвалась — странно и трагически.
Но насколько же свободнее он ощущал себя в языке, чем его нынешний сверстник! Насколько лучше умел сказать то, что хотел!..
Плох ли сегодняшний типовой школьник, который «не читает», «не имеет принципов», чужд этому и далек от того? Плох ли он, живущий в Интернете, не желающий вникать в Тургенева и в спряжения русского глагола?
Или, быть может, спросить по-другому: он ли плох? Или все-таки он — неплох, а очень так себе мы, взрослые, со своими ценностями, представлениями, приоритетами, среди которых он произрастает?
Еще вариант: что делаем мы для того, чтобы приобщить его к общенациональному, вневременному — к той же русской классической литературе, например? Убедительно ли живем, достойно ли, чтобы он, этот самый школьник, захотел сделать общенациональные ценности — своими?
…Не думаю, что отрицательный ответ окажется неожиданностью. Какой процент ваших знакомых, дорогой читатель, составляют работающие по призванию или хотя бы по специальности? Многие ли жаждут сотворить нечто общественно полезное? Сколько тех, в чьем домашнем обиходе принято обсуждение литературных произведений? Чтение, я дико извиняюсь, вслух? Походы в театры «на актера»? На художественные выставки? В консерваторию?.. В глазах у нас цифры с нулями. Мы заняты выживанием. Мы страшно устаем. Мы боимся потерять работу, из кожи вон лезем, чтобы соответствовать тому уровню жизни, который сами же и определили. Дети? А что дети? Мы учим их английскому, мы водим их на компьютерные курсы и в спортивные секции, мы вывозим их за границу и с пятого класса зудим о необходимости выбора профессии. Мы видим в них героев нашего времени — менеджеров среднего звена. Разве мы мало делаем?
Много, о да. Но в созданный нами контекст «доброе и прекрасное» почему-то не вписывается.
Приведенные выше утопические картины — не порождение горячечного воображения, они взяты мною из прошлого, причем не очень давнего. Иных способов приобщиться к культуре человеческая природа, вот в чем дело-то, не предоставляет. Не придумали их, да и невозможно, наверное.
Каким-то странным образом, не знаю, как это получалось, лживая позднесоветская действительность порождала контекст, допускавший органичное существование личности в культуре. Почему-то реальность демократическая таких возможностей не включает в себя. Быть может, все дело в тех самых лидерах, чьи имена уже звучали, точнее, в их уходе.
Когда умер Гаспаров — последний из могикан — один мой друг процитировал Самойлова: «Нету их. И все разрешено».
Интересно, что сегодня таких, как Лихачёв или Сахаров, человечество из своих недр не выталкивает. Полно субкультур, в которых вожаки меняются со скоростью прямо-таки калейдоскопической. Вероятно, чтобы быть такими, как те, нужно по-другому думать. Или — о другом: не о себе, во всяком случае — не в первую очередь о себе. Но эпоха — не располагает. Никто не хочет ничего отдать «от себя». Откуда дети узнают, что можно жить по-другому? Они — виноваты? Ведь воздух эпохи питает их с рождения, а в этом воздухе носится вовсе не «доброе и прекрасное»!
…Сами став родителями, мы склонны во всем винить компьютеризацию. Билл Гейтс поминается, наверное, так же часто, как Зигмунд Фрейд. И почему-то в голову нам не приходит, что компьютер — такое же изобретение, как в свое время телеграф или самолет. Средство. Не больше. Да, он меняет мир. Да, в количественном отношении эти изменения серьезны. Но только в количественном: компьютер, как и телефон, может быть лишь способом связи и рабочим инструментом, но не сферой существования.
Главное — мы. Были и остаемся. Как и всегда. Человек неотменим, пока сам себя не отменит.
…Современный «не читающий» школьник зачастую «не читает» не потому, что с презрением относится к самому этому занятию. Проблема в том, что вырастают дети, которым читать тяжело. В буквальном смысле, физически — трудно складывать буквы.
Их плохо научили. У них был плохой учитель. В начальных классах школы.
Ситуация девяностых годов, когда в новой России были фактически уничтожены система образования и здравоохранения, будет аукаться нам еще очень много лет — к этому следует приготовиться. Тогда учитель и врач стали презренными «бюджетниками» и оказались за чертой бедности. Многие в те годы ушли из профессии: человек, обладающий чувством собственного достоинства, не будет заниматься профессиональной деятельностью за оклад, который неприлично озвучить. Он найдет занятие, которое укрепит его в ценностном самоощущении — прежде всего в собственных глазах, но и, конечно же, в глазах окружающих. Хорошие учителя ушли из школ, хорошие врачи — из поликлиник.
Прошло несколько лет, и общество, вкупе с госчиновниками разных рангов, схватилось за голову. Никто не хочет учить. Никто не хочет лечить. Никто не хочет служить в армии (в смысле, самом прямом, — защищать Отечество). Школа — кошмар, в больницу лучше не попадать, в армии убивают.
Да, сегодня зарплата учителя такова, что в школу с радостью идут творческие, талантливые люди. Им — не стыдно. Но почти двадцать лет упущено. А сколько людей за эти годы вышло из стен средних учебных заведений?..
…Тут подоспела реформа образования, началось составление тестов для ЕГЭ. И составителей осенило: если они предложат школьникам правильные тексты для анализа, то дети в процессе выполнения задания как раз проникнутся правильными мыслями (и чувствами) и со страшной силой впитают нравственные императивы.
Дадим же им адаптированные (непременно адаптированные! иначе не справятся!) статьи на правильные темы. Надо читать книги. Надо любить свою страну. Надо блюсти свою честь. Надо стремиться к познанию. Надо жить духовной жизнью. Надо презирать коммерческую литературу. Надо выбирать в жизни трудный путь, не соблазняясь проторенными дорогами. Надо любить искусство. Надо уважать старших и защищать слабых. Надо бороться с чинопочитанием. Надо защищать русскую речь от позорных загрязнений.
И вот человек получает все эти «надо» вместе с необходимостью им соответствовать, причем на уровне очень конкретном — напишешь что-нибудь не то, привлечешь, например, в качестве доказательной базы Толкиена вместо Толстого, и снизят тебе балл, и не поступишь ты в вуз, и пойдешь ты, приятель, в армию. Сам виноват.
От выпускников априори ожидается, что они выскажут «собственное мнение». Подразумевается, что — соответствующее мнению членов проверочной комиссии.
И почему-то упускается из виду, что эти самые наши «надо» воспринимаются как насилие. От которого наши дети уходят в свои альтернативные реальности — коих, слава Богу, достаточно. И можно сколько угодно объяснять им, что они идут не туда: подумаешь, они-то рождены, чтоб средство стало целью!
А нам в семнадцать насилие — нравилось? Мы любили — дидактику?
Любое воспитание, даже самое хорошее, обоюдоостро. Харизма родителей зачастую столь же травматична, как и ее отсутствие. Раньше помогала харизма учителя. Но где ж теперь его, харизматичного, взять? Сколько придется ждать, чтобы он, такой, — народился?
Но почему бы в ожидании Годо не предложить школьнику для анализа отрывок из художественного произведения, а не переписанную, сокращенную, адаптированную публицистику? Почему бы не построить школьный курс литературы не на том, что отечественная словесность учит доброму и прекрасному, а сама есть прекрасное? Объяснив, что метафоры, литоты, гиперболы и градации существуют для того, чтобы создать стиль, то есть авторскую личность? Которая, в свою очередь, есть предмет общения, и опыт другого, давно умершего, может однажды стать твоим, и ты удивишься — надо же, человек чувствовал то же, что и я! Не заставлять их зубрить, почему Татьяна — «милый идеал», а Чацкий — «передовой человек», а предложить методику анализа произведения, с помощью которой они могли бы сами для себя вывести ответы на все и всяческие вопросы, сформировав то самое собственное мнение. А заодно — на всю оставшуюся жизнь получить представления о природе эстетического. То есть — прикоснуться к прекрасному. Хотя бы…
Что же касается императивов, то ведь и с ними не так все гладко. Ну ладно, словосочетание «любите книгу» хотя бы понятно, пусть и стимулирует рвотный позыв. Но вот что такое эти самые «честь», «долг», «достоинство» и «благородство», современный школьник понятия не имеет. Он не знает значения этих слов. Словарного. И не понимает, как их применять в речи.
Близкая приятельница-преподаватель жаловалась: какой класс ни возьми, какая бы степень подготовки у них не была, но как доходит дело до «Капитанской дочки» и темы «Проблема долга, чести и человеческого достоинства в понимании А. С. Пушкина» — все. Туши свет, кидай гранату. Такое пишут, что…
…а на уроках про это не объяснишь. Это вообще вещи сугубо интимные. Понимание может придти из жизни или — как ни странно — через эстетическое чувство. Этика через эстетику.
В жизни — нет. Эстетике — не учим.
Современные дети разлучены с родной литературой. Зачем она, если для ЕГЭ нужно совсем другое, а в жизни ни строки из библиотечных томов не пригодится?
Литература, переведенная в императив, не подтверждаемый жизненной практикой, утрачивает изначальный смысл и значение. Она теряет бытийственный статус. Постепенно она и вправду перестает быть.
И если нас учили врать про преданность Коммунистической партии и исповедание принципов демократического централизма, знание которых было необходимо при приеме в комсомол, то для них объектом вранья становится отечественная культура. Они отвергают ее так же, как мы в свое время — совок.
Мы же, талдыча нечто высокодуховное, практически ничем не подтверждаем свои речи. Мы неубедительны. И подражать нам — не хочется…
* * *
Дело даже не в том, что из-за введения правильных текстов в знаменитую «часть C» Единого государственного экзамена старшеклассники оказываются разлучены с родной литературой. Очень просто понять, почему: раз «это» не надо сдавать, значит, читать-учить тоже не обязательно. А что? Мы же сами воспитываем их прагматиками, сами располагаем их ценности на шкале «надо — не надо». Чему удивляться?
Дело в том, что без культуры и, в частности, литературы гражданского общества — не построить. Нигде больше со столь завидной последовательностью не проводилась мысль о человеке как высшей ценности какого угодно порядка. Поэтому ничто не способно в такой степени «обогащать Россию сокровищами гражданственности» (Н. И. Тургенев).
По крайней мере, один пример в нашей стране уже есть: известен он как «тридцать седьмой год».
…За двадцать лет до этого те, кто был ничем, вдруг стали… ну, не всем, все же это для рифмы, но… чем-то. Давешний люмпен осознал, что он гегемон. И когда вождь призвал к поиску врагов народа, новый творец истории сообразил: пришел его звездный час, тот самый, ради которого и свершалась революция.
Он ничего не знал о том, о чем к тому времени два столетия талдычила русская литература. О ценности личности. О сверхчеловеческом в человеке. О гуманизме. О любви к ближнему и дальнему. О Боге, увы, он тоже ничего не знал.
Зато он знал, что имеет право — раз гегемон — жить среди красивых вещей, в комнатах с высокими потолками, с роялем на блестящем паркете. И если у него рояля нет, это неправильно, и рояль надо отнять.
Вождь всех времен и народов, ужас мира, стыд природы, упрек Богу на земле — что сделал бы он в одиночку, без поддержки широчайших народных масс, которые были готовы, едва грамоте обучившись, строчить и строчить свои доносы? Да ничего. Ну, посадил бы пару-тройку из Политбюро. Ну, десяток бы посадил. Но наполнить ГУЛаг?..
…Самые страшные истории о советской жизни рассказали не Шаламов и не Платонов. Настоящий ужас — в рассказах Михаила Зощенко. Потому что это совмещанство, эти «жилетка, кепка и ремень», этот «маленький человек», внезапно осознавший себя большим и сильным, непричастный даже к тому, к чему хоть какое-то отношение имели вожди революции, — настоящий герой террора.
Для сравнения: русскому дворянству понадобилось менее полувека (если считать с 1765 г., с указа о вольности дворянской) плюс парижская практика, чтобы осознать: крепостное право — национальный позор. Да, но русские дворяне, как писал Ю. М. Лотман, вырастали рядом с книжным шкафом… С материнским книжным шкафом…
…Я не работаю учителем, но иногда доводится беседовать с одиннадцатиклассниками. На разные темы, включая, например, историю нашей страны. Однажды болтаем мы с неким юношей, и мой собеседник задает вопрос: «Почему же у нас все… так?». Приготовившись было к многословным объяснениям, я на первых же словах прервала саму себя и спросила: «Знаете ли Вы, что такое крепостное право?». Юноша поморщился: что-то такое он по истории проходил, и кажется ему, что это очень скучно и никакого отношения к сегодняшней ситуации иметь точно не может. И тогда я предложила: «Представьте, что я — ваша хозяйка, а вы — мой крепостной крестьянин. Я владею Вами. Вы — моя собственность, как книга или платье. Я могу Вас продать. Я могу Вас подарить. Вы хотите поступать во ВГИК? Не выйдет, потому что я вижу в Вас идеального домашнего слугу. Вам придется вплоть до особого распоряжения мыть за мной посуду и унитаз. Вы не хотите? Я могу Вас за это, извините, выпороть. Прилюдно. Вам нравится девушка? А мне не нравится, что Вы с нею встречаетесь. Ах, Вы настаиваете? Ну, тогда девушку — замуж за того, кого выберу я, а Вас… Вы не хотите служить в армии? Ну что ж, отправлю Вас в солдаты. Лет этак на двадцать пять…».
Ужаса в глазах подростка я не забуду никогда.
Прошлое — конкретно.
Знаменитое чеховское выдавливание из себя по каплям раба стоит однажды перевести из метафорического плана в бытовой. Болезненно, не так ли?
Когда-то мне давал интервью замечательный художник Николай Наседкин. Мне запомнилось, как настойчиво он подчеркивал: он из крестьян, но его предки никогда не были крепостными.
* * *
Плохо выученный сегодня инженер — это рухнувший завтра мост, потонувший лайнер, упавший самолет. Но человек, существующий вне культуры, это тоталитарное общество. Не завтра. Послезавтра. Или через неделю — в масштабах истории, разумеется.
Русская классическая литература — пресловутое «доброе и прекрасное» — пожалуй, была и остается единственным гарантом нашего национального самосознания, если понимать под ним комплекс гуманистических ценностей. Странное дело: как заменяла она в XIX веке философию, политологию, социологию и иные гуманитарные дисциплины, так и ныне вполне в состоянии выполнить эти функции — пока ничего лучшего никто не предложил. Словесность, вымысел, эстетический продукт сохранит от того, что уже завтра может стать страшной реальностью — от очередного витка переписывания отечественной истории, которое, кажется, может вновь вот-вот начаться.
…С историей каждый народ обходится по-своему.
Какое-то время назад в Великобритании разразился грандиозный скандал. Поводом послужил отказ некоторых английских учителей, работающих в некоторых школах, расположенных в мусульманских районах, от упоминаний Холокоста в процессе преподавания истории Второй мировой войны. Причина, действительно, — нежелание мусульманского населения обо всем этом слышать. Ни о каком изменении школьных программ речи не шло — но английская общественность вскипела, как волна. Нерадивые педагоги уволены, справедливость восторжествовала.
А по Интернету прошла рассылка, которая замечательна и степенью преувеличения, и пафосом, и ужасом перед одной лишь возможностью искажения фактов:
«Это кажется невозможным!!!
ХОЛОКОСТ
Как помнить Историю, как не забыть, о том, что, когда Главнокомандующий Союзными войсками Генерал Дуайт Д. Эйзенхауэр встретил жертв концентрационных лагерей, он приказал снять на пленку максимально возможное количество фильмов и фотографий, а немцев из близлежащих городков заставил войти в эти лагеря и даже собственноручно захоронить их трупы…
Все это он объяснил так: «Нужно сохранить как можно больше документов, — кинохроник и свидетельских показаний, чтобы в какой-то момент истории какой-нибудь идиот не смог утверждать, что всего этого никогда не было».
И он был прав…
«Все, что необходимо для триумфа зла — это чтобы люди добра просто ничего не делали» (Edmund Burke).
Давайте напомним:
Буквально сейчас Великобритания устранила Холокост из учебных планов школьного образования, поскольку он «оскорбляет» мусульманское население их страны, которое утверждает, что Холокоста никогда не было…
Это ли не грозное предвестие нового страха, медленно овладевающего миром, ужасающее свидетельство невероятной легкости, с которой страны сдаются перед ним.
Прошло более 60 лет с конца Второй Мировой Войны.
Этот мейл рассылается живой человеческой цепью в память погибших 6 миллионов евреев, 20 миллионов русских, 10 миллионов христиан, 1900 католических священников, — все они были унижены, замучены голодом и пытками, расстреляны, сожжены, истреблены, уничтожены…
Сейчас, как никогда, перед лицом тех, кто утверждает: «Холокост — это миф», — так необходимо сделать все, чтобы мир этого никогда не забыл.
Мы хотим, чтобы это сообщение прочитало не менее 40 миллионов человек во всем мире.
Стань кольцом этой живой цепочки памяти и помоги распространить его по миру.
Если можешь, переведи его на другие языки!
Не сотри, не брось в корзину!
Потрать несколько мгновений своей жизни и перешли своим знакомым этот мейл.
Попроси их стать звеном этой цепи».
Составители подобных документов преувеличивают всегда — это их задача: бить в колокол. Они и бьют.
Буква документа «holocost-2», таким образом, требует корректив. Дух, конечно же, — нет. Ужас перед тем, что может возникнуть некое правило, позволяющее одним людям истреблять других, каждый раз наступает вдруг. И распространяется на любые ситуации, независимо от масштаба. Если так разобраться, мы всегда на войне, и она всегда на истребление: мы воюем с родителями, со сверстниками, с учителями, с вузовской системой и прочими социальными установлениями, с коллегами, с начальством, с супругами и детьми… Со всем миром.
Любая война начинается с воззвания полководца. Его могут звать Рамзес, Наполеон, Гитлер, Бен Ладен, но также — Катя Лыкова, Джон Смит или Петя Сидоров, если речь идет о битве частной, разрушительной в масштабе одного человека. Командующий делает только одно: оправдывает агрессию. Дает моральную установку, разрешающую вторжение. И опять-таки всегда в основе — такая версия реальности, при которой Один оказывается лучше, Другой — хуже. И это самое главное, потому что ведь на самом-то деле мы все, ничтожные и бесценные, — равны.
Для народа, страны, государства такое искажение никогда не случается иначе, как на основе переписанной истории. Но ведь история — это каждый человек во времени: прошлое не проходит, оно закреплено в генах, языке, культуре, и оно — основа достоинства (личности, народа, государства). Прошлое, воплотившееся в достоинстве, в самостоянье, — бессмертно, пока сам человек желает помнить. В тот момент, когда это желание проходит, агрессор уже победил.
В России переписывание истории — дело обычное, как хотим, так и интерпретируем, и не в советское время это началось, а лет этак на девятьсот раньше. Не нравится нам наша история, все время хочется, чтобы было не так, как было, а несколько иначе. Особенности, так сказать, национальной психологии, лицо, оно же душа, народа. Ментальность — штука константная; те же, кто исподволь ее разрушает, всегда малочисленны, хотя нельзя сказать, чтобы их присутствие не отзывалось вовсе. Но тяготеем-то мы к тем, кто своего прошлого не стыдится, кто создает предмет национальной гордости порой из такого сора, что любо-дорого смотреть. Столетия полтора назад мы все глядели в сторону Европы, теперь взоры наши устремлены на Америку, и читается в них надежда на заимствование идеального жизненного устройства.
«Одумайтесь, ведь там же…», — вопиют инакомыслящие. «Помилуйте, но она же…», — недоумевают люди трезвые. И кто их слушает?
Миф о стране-мессии, о лоне свободы, об оплоте цивилизации основан на самоощущении американцев, которое осознанно, на государственном уровне, неизменно вырабатывается столетиями. Для того чтобы кого-нибудь заинтересовать, увлечь, научить, вовсе не обязательно быть дидактичными, хотя и дидактики во внешней политике США хватает; на самом деле, достаточно того, чтобы убедительно жить в полной уверенности, что все у тебя лучше, чем у соседа. И хватит. Чужая уверенность заразительна.
…Причин, по которым Барак Обама не приехал в Москву на празднование 65-летия Победы, управляющий делами президента РФ Владимир Кожин не назвал (http://lenta.ru/news/2010/04/27/notcome/), однако среди них, вероятно, есть одна элементарная. Лидер США и не мог позволить себе посетить российское празднество, с самого начала заявленное как триумф народа-победителя. Поскольку для граждан Америки народом-победителем во Второй мировой войне являются они, а что там делала Россия, рядовой американец слыхом не слыхивал, то президент, думается, оказался бы в сложном положении перед электоратом.
История Второй мировой войны в США не переписывалась. Ее просто с самого начала писали с другой точки зрения. И в лоне американской культуры (а ведь это словосочетание только для высоколобого европейца является оксюмороном) национальная версия победы совершенно естественна.
С определенной точки зрения победа действительно за США: жертвы, по сравнению с другими странами, ничтожны, разрушений — минимум, боевых действий на территории страны не велось. Зато экономический подъем колоссален, зато уровень жизни достиг высот небывалых, зато… За эпизод в Пёрл-Харборе 7 декабря 1941 г. — 2 403 человека убиты, 1178 ранены (цифры в источниках приводятся различные, однако порядок их везде одинаков), 4 линкора, 2 эсминца, 1 минный заградитель потоплены, 4 линейных корабля, 3 легких крейсера и 1 эсминец получили серьезные повреждения, 188 самолетов уничтожено, 159 повреждено — Япония через несколько лет заплатила страшную цену. В наши дни ситуация повторилась: лишь одно подозрение в том, что Ирак имеет атомную бомбу, побудило американцев зачистить целую страну. Подозрение! Чудовищно? Беспрецедентно: так себя в мире, пожалуй, никто на сегодняшний день не защищает. Воистину, «он уважать себя заставил…» (ключевое слово — последнее).
Америка привлекает потому, что уверена в собственном достоинстве. Почему она привлекает именно нас? Потому что у нас с этим чувством, увы, проблемы.
Сто пятьдесят лет физической свободы для целого народа — исчезающе малый срок. Патологическая, из глубин веков идущая ненависть к желанию строить свою жизнь по индивидуальному плану, не оглядываясь на «крестьянский мiр» в любых его проявлениях, — весомое добавление к историческому отсутствию собственного достоинства. Такие мелочи, как революция, обезбоживание, культ личности, террор, застой — пикантные добавления к уже сложившейся картине, не более того.
Достойное личное самоощущение складывается из трех факторов: генетика, язык, культура. Генетика у нас так себе: ведь и рабовладелец тоже несвободен от своих рабов, а значит, в этом аспекте все равно, от кого ты происходишь — от дворянина или от дворовой девки. Язык замечательный, но сейчас не очень похоже, чтобы мы им владели, о чем распространяться не буду — и без меня говорено. Культура же…
…Так вот и надо давать семнадцатилетним гражданам правильные тексты. О том, что надо читать, надо уважать, надо любить, надо… Идеи настолько хороши, что забота об их перекличках с реальностью — дело десятое.
А в результате все, что ни есть в них, в текстах этих, доброго и прекрасного, нормальный человек в свои семнадцать воспринимает как отвратительную ложь, которую и отторгает. Все эти «надо» — да кому их надо? Сколько можно врать? Честность, говорите, порядочность? Вокруг все воруют, противно! «Я не останусь жить в этой стране», — это слова одного из моих собеседников-выпускников.
Раньше уезжали диссиденты, евреи. Допустим, далеко не всем их «было не жалко» — допустим, они и себя ощущали, и ощущались все равно как Другие, чужие. Сейчас стремятся уехать — свои.
Уехать туда, где, как им кажется — хотя, скорее всего, сформулировать они бы не смогли, — им дадут возможность жить так, чтобы не было противно.
Свободно. Честно.
И с чувством собственного достоинства.