Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 3, 2010
Сергей Стратановский.
«Оживление бубна». М., Новое издательство, 2009.
Пятая по счету поэтическая книга Сергея Стратановского не похожа по содержанию на предыдущие. По определению самого автора, она «задумана как собрание откликов на мифы и фольклор народов России: финно-угорских, тюркских, монгольских, палеоазиатских. Принцип ее композиции — географический: с запада на восток, от карел до нивхов(…) Вообще, одна из задач этой книги — дать свое видение «континент-океана», называемого Россией».
Воспользуемся географической метафорой: как Уральский хребет делит страну на европейскую и азиатскую части, так и книга разделена на две части, почти одинаковые по количеству стихотворений, с одним прозаическим рассказом в каждой («Гора Сары-тау» и «Эква-Пырищ и русский богатырь»).
Излишне говорить о том, что такая книга не может быть просто мифопоэтическим или этнографическим экскурсом или мини-энциклопедией богатырских и шаманских мотивов от Балтики до Тихого океана. Для этого служат хрестоматии фольклора.
Очевидно, что перед нами замечательная метаэпическая фантазия поэта, где Гильгамеш и Вяйнямейнен ходят в гости друг к другу, боги и герои татар, чувашей, зырян, башкиров, марийцев, манси, якутов, нивхов встречаются в некоем потустороннем пространстве, подобном тому, в которое входит шаман или сновидец, видящий и слышащий невидимое и неслышимое, или, точнее, несоприкасающееся в обычном мире.
Теперь о стилистических и языковых особенностях книги. Автор предлагает, на первый взгляд, предсказуемый ход: стилизацию. Свободный, размеренный эпический стих, отсылающий и к былинному, духовному стиху, и к поэтической сказке:
В пост великий не ходит Литова
В церковь Божью о грехах своих молиться.
В гневе на нее отец Георгий,
Поп наш строгий,
батюшка суровый…
(«Литова. По мотивам мордовских песен»).
Ср. со «Сказкой о рыбаке и рыбке»:
Пуще прежнего старуха вздурилась:
Не дает, старику мне, покоя…
Кажется, это очевидно и доступно, но именно такой прием позволяет ввести общий идеостилистический код, открывающий каждое стихотворение предыдущему и всем последующим. В общем-то, используется не только привычная русскому слуху фольклорная форма. Множество стихов написаны гекзаметрическим размером, схожим с античным элегическим дистихом в его русском варианте. То есть, здесь присутствует мало свойственное фольклору отчетливое строфическое членение.
Я — Тангар, бог верховный,
жил я в хоромах зеленых,
Жил с женою своею,
с Полесхе, богиней великой…
(«Говорит бог Тангар. Фантазия по мотивам чувашских народных мифов»).
По сути, как в мотивном, так и в формальном отношении, через всю книгу проходит идея преодоления времени. Как герои различных времен, народов и вер сходятся в книге, так и форма стихов заставляет вспомнить разновременные и разностилевые образцы фольклора, помогает объединить их в некое надысторическое целое в пределах книги.
Если бы автор захотел, он мог бы создать литературную мистификацию, вроде «Песен Оссиана», только на материале легенд и мифов народов, населяющих Россию, настолько органично и убедительно звучат фантазии на мифологические темы.
Но он, все же, держит дистанцию, обнаруживая себя отчетливой ритмической аллюзией на известный литературный источник («Литова», «Вяйнямейнен и русский князь»). В последнем упомянутом стихотворении (и первом в книге) Вяйнямейнен начинает говорить размером «Калевалы»:
И ответил ему Вяйнямейнен старый:
«Слово лечит, а не губит, слово строит, а не рушит.
Словом я ковал железо, словом я ладью построил,
Но убить не смеет слово никого на целом свете.
Я пойду к тебе на службу, русский князь,
Только воином обычным в твое войско».
Интересно, что не весь монолог Вяйнямейнена звучит размером финского эпоса. Такой прием выражает идею звучания речи одного мира в другом. Эпос одного народа представляет собой достаточно замкнутую систему, в которой почти не звучат чуждые голоса, или они трансформируются в согласии с системой этого эпоса. Здесь же Стратановский делает попытку размыкания одного мифа и открытия его другому.
Своеобразно решается эта задача в стихотворении «Татарская былина», само название которого уже служит примером подобного размыкания. Русские былины как раз полны сюжетов сражения с татарами. Что если дать зазвучать голосу противоположной стороны в той же форме?
Встань, не спи, богатырь, Илья Киевский!
По закону степи, убить спящего —
Преступленье немалое.
Так пробудись, богатырь!
Верный мечь наточи
и на голову шлем свой надень.
Я — татарин степной
и я буду сражаться с тобой.
До заката биться…
Но если из нас ни один
Верх не одержит,
будем как братья тогда.
Сильный с сильным… как братья.
Стихотворение заканчивается на этом. То есть, это не былина в привычном смысле, а только монолог или отрывок монолога одного из ее героев. Неизвестно, какой ответ он получает на свое предложение.
В сущности, это стихотворение как раз пример речи, долетевшей издалека, одинокого голоса одного из мифологических пространств, ищущего ответа в других. По большому счету, это основная формальная идея всей книги. Отдельные фрагменты, голоса, взыскующие отклика, почти случайные встречи и переплетения таких голосов, которые в реальном фольклоре никогда не встречаются друг с другом. Одновременно вводится и тема их отъединенности, затерянности на огромных русских пространствах, изоляции, но и возможности диалога.
Вражда, битва, противоречие, сквозь которые прорывается идея взыскуемого братства — еще одна из основных тем книги. Ограниченность каждого отдельного «голоса» своей эпохой, верой, обычаем, формой высказывания — есть трагедия.
Центральной вещью книги является рассказ «Гора Сары-тау», о татарском подростке, которого мучит убийство своего ровесника, совершенное по приказу. В конце концов, он, по совету русского пленного, уходит на Русь, в монастырь, становится иноком, обретает покой, но, в конце концов, снова оказывается перед лицом необходимости стать воином и убивать, так как игумен собирается послать воина-монаха в войско князя Московского, идущее против татар. Рассказ заканчивается тем же кошмарным сном, который мучил татарского отрока до прихода в монастырь:
«Этой ночью гора Сары-тау и берег Идиля снова приснились ему. Урман стоял на коленях со связанными руками и уткнувшись лицом в плаху…»
Ограниченность, неспособность вырваться из эпохи, отойти от ее жестокого закона вводится именно возвратным топонимом, давшим заглавие рассказу. Куда бы герой ни бежал, он все равно возвращается к тому же месту и времени, в которых совершилось убийство. Для него одновременно и нет возврата к своим братьям по крови, потому что он обретает братьев по духу, и неизбежен возврат в вечный земной круг. Этот рассказ — не только размышление о судьбе народа и человека, но и о судьбе христианства. Новая вера приносит понимание греха, но новая жизнь не освобождает от него, и человеческая жизнь все равно превращается в круговращение одного кошмара — греха и братоубийства.
…потому что мир Нижний, мир хищный
Никогда не исчезнет.
(«Нюргун-Боотур в старости»).
Пораженный стрелой великан Алып так сказал Идегею:
«Выслушай, враг мой, меня.
Зло земли в моих жилах,
но не только в моих, богатырь.
Зло мое — одиноко:
не возвысился я над народами,
Царств в руках не держал,
а ушел в бесконечную степь,
Дочь похитив сперва,
у Тимира — железного шаха.
Зло мое — одиноко:
враг я владык и держав.
Так добей меня воин
мечом своим острым, но знай,
Что от хищных сестер
оба мы рождены, что теперь
Брата ты убиваешь,
что со смертью моей мое зло
В твоем сердце поселится.»
(«Идегей борется с великаном Алыпом. По мотивам татарского эпоса “Идегей”»).
Невключенность в книгу русского фольклора автор объясняет тем, что тема России присутствует в книге постоянно, имплицитно. Видимо, он хочет оставить в стороне какие-то магистральные и самоочевидные вещи и показать не совсем привычные эпические ипостаси русского мира, реки, втекающие в «континент-океан», там, где они сливаются, но их воды еще не смешались.
Это и темные воды рек, по которым уплыли древние народные разноплеменные боги, наконец примирившиеся перед общей участью.
Мы уйдем от напасти,
мы в ладье поплывем с вами вместе
В море мрака холодного,
В море последнее — вместе.
Так говорит Ён — верховный бог зырян — пришедшим к нему скандинавским богам у Стратановского (Бегство богов. По образцу рассказа-фантазии К. Ф. Жакова «Бегство северных богов»).
Если бы автор просто варьировал тему «сумерек богов» — а первая часть книги почти вся состоит из фантазий на тему мифов, связанных с противостоянием древних вер и новой, христианской, веры — в этом не было бы большой поэтической заслуги, кроме качества самого стихотворного переложения. В конце концов, труд, выполненный тем же Каллистратом Жаковым, воплотившим зырянский фольклор в начале 20 века, выглядел бы несравненно полнее.
Заслуга поэта, в данном случае, в том, что он пытается единым взглядом окинуть огромную ширь и толщу русского «океана». Он выступает как поэт и пользуется всеми преимуществами своего положения, не лишающего фантазию большинства ее прав, как положение ученого, но сохраняя высокую степень точности и достоверности материала.
У Стратановского фольклор приобретает свойства авторского произведения, а свободные эпические размеры (от былинного до отчетливо гекзаметрического), несмотря на стилизацию архаики, свежи.
Чебоксарский бухгалтер —
потомок Аттилы великого
И Кримхильды германской,
так отвечал об Аттиле:
«Много зол учинили
в странах западных предки чувашей,
Гунны, вепрям подобные…
Что ж… Из истории нашей
Этой правды не выкинешь…
Но когда мой прапращур свирепый
с высоты Рим увидел,
То сказал: «Нет подобного в мире.
Пуп земли этот город
И рукой своей царственной я
пуп не вырву из тела».
И отошел вместе с войском.
Скромный я человек,
но горжусь, что мой предок свирепый
Пощадил вечный город».
Это стихотворение не лишено легкого юмора, однако нет ничего серьезней утверждения, что ходят среди нас предки Аттилы и Гильгамеша, а воздух дрожит от сравнений и перекличек.
Когда Сократа спрашивали, почему он не пишет стихов, он отвечал, что владеет понятиями, но ему не под силу создать миф. Но, может быть, миф — это и есть правильное расположение вещей и понятий, мелькнувшее в искаженном мире. Оно позволяет в мгновение ока понять что-то существенное, охватить взглядом всю его картину. По крайней мере, человек, взявший на себя задачу увидеть это расположение, вслушиваясь в колоссальное многоголосие мифологических миров разных народов, поступил как поэт: захотел невозможного. Может быть, ценность этой книги не в воплощении, а в самой постановке задачи, от которой захватывает дух.
Андрей НИТЧЕНКО