Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 2, 2010
Алексей Ткаченко-Гастев (Нью-Йорк)
Поэт. Родился в Москве. Окончил Нью-Йоркский университет. Редактор поэтического интернет-альманаха «Красный Серафим». Переводчик стихов Пьера Паоло Пазолини и современных англоязычных поэтов.
Стихи печатаются из книги «Рисунки на полях памяти» (М., Библиотека журнала «Дети Ра», 2010).
СТИХИ ИЗ КНИГИ «РИСУНКИ НА ПОЛЯХ ПАМЯТИ»
Петербург
I
Трамвай со скрипом выбрался на мост.
Холодный мрак внезапно расступился.
В нем сонный город ясно проявился –
он у реки лежал во весь свой рост.
С решеткой славной эфемерный сад,
где боги мерзнут в ящиках постылых,
для странников безмолвных и унылых
закрыт, как много лет назад.
Старушке все труднее разглядеть
на пустыре знакомом силуэты
особняков, где, кажется, поэты
ласкали локоны стыдливых дев.
Покойников недобрые глаза
на тротуары из углов взирают.
Они прохожих там подстерегают,
словно хотят за что-то наказать.
Их подмастерья у ларьков стоят,
полуслова, осклабясь мрачно, цедят.
О женской крови воспаленно бредят,
сушеных гадов пальцами едят.
Воскресший Пётр, в рыцарском плаще,
как встарь, имперским духом окрыленный,
в густой туман таращит глаз зеленый,
раздвинув веки бронзовых мощей.
Его мечты по-прежнему дерзки,
и в новый век — сложнее и капризней.
Привычным жестом царственной руки
он провожает новые полки
в свой парадиз, не созданный для жизни.
А здесь — клубится кровожадный рой,
неугомонный рой голодных духов.
И невозможно сделать вдох большой,
не наглотавшись холода и пуха,
отравленных столетнею тоской.
II
Трамвай нырнул в сиреневую мглу.
Дома стояли, стряхивая клочья
запретных грез, увиденных воочию.
Аборигены мерзли на углу,
заглядывая в сумрачную глубь
сквозь краткий день скользящей вечной ночи.
Ворота, щелкнув, выпустили в свет
гремящую рессорами карету,
но век прошел, и сторожа уж нет,
а тихий дворик так же ждет поэта.
Здесь жизнь достигла призрачной весны,
и улеглась, укутанная в сны.
По узким линиям не катится вода,
но, как бесцветные эскизы отражений,
на ненадежный лед ложатся тени
покинувших свой дом, чтоб навсегда
шагнуть в доступные блаженным города
и влиться в сонм беспомощных видений.
Чтоб в реку времени не канул пешеход,
здесь тротуар, как пристань, огорожен.
И он шагает, хмур и осторожен –
«бензин вдыхает», бедностью — гордится,
судьбу — как это принято, клянет,
но изменить ей и в мечтах стыдится.
Наряден белый переплет твоей реки.
Ее простор зовет, чтобы согреться,
затеять ярмарку или игру в снежки,
но яркие фигурки конькобежцев
искрятся там, где во дворцах, застыв,
как глыбы льда, темны голландские холсты.
Сдержать стремление вещей к концу
здесь тщится изгородь, там — трогательный навык
давать им звания, что были бы к лицу
их предкам. Жизнерадостны и правы
те, что вобрав в себя твой строгий лик,
спешат домой на теплый материк.
III
А. К. Гастеву
Трамвай летел по каменным мостам,
весь в ярости машинного азарта,
навстречу тонким золотым пластам
встающего над горизонтом Завтра.
Вожатый щурил веки у руля,
и мускулы сжимал от нетерпения,
и на горящих бронзой куполах
он различал счастливые знамения.
Но Завтра было сумрачным. Лет тридцать,
замкнувшись в круг, покатятся в залив,
и купола оденут власяницу,
а луч прожектора зароется в пыли
зловещих ям, что вырастут в местах,
где черным градом сыпались снаряды.
Следы осколков в ледяных сердцах
не заживут. И люди будут рады
когда обычное животное тепло –
не дар богов, не пламя вдохновения –
в их жилах разольется тяжело,
как влага медленной реки забвения.
И огрубеет немощный язык
застывших с ярким образом расцвета
на шторах век, переживая миг,
как легкий вальс, проигранного лета.
Трамвай бежал по ветхой мостовой
со скрипом, дребезжанием и звоном,
и призраки сидели на его
скамейках низеньких в пустых вагонах.
Все чаще рельсы рушила волна
не невских вод, а хаоса немого
пространства, где от векового сна
в гортанях высыхает Слово.
В разрытую окраинную глушь
пыль отдаленных звезд врывалась залпом.
К замерзшим пассажирам на углу
трамвай подкрался тихо и внезапно.
2006
Сны города о революции
Сердце выклевал ночью двуглавый орел —
урод из витрин Кунсткамеры.
Утомленный охранник поглаживал ствол,
засыпая, читал Мураками.
Колыбелька, подхваченная грозой,
по разъятому Троицкому катилась.
И влюбленному Троцкому нежной Розой
его революция снилась.
Вот пьяный курсант с бейсбольною битой
по лестницам Зимнего движется гордо,
вот тела хранительниц на площадь, убитые,
летят, как флаги в День Города.
Колесо эпох прошло полный круг —
люди в рясах, кирасах, погонах,
перед ревом толп подавив испуг,
с трибун возглашают законы.
Если выехать летом на острова —
там поместная знать незнакомая
перекресткам диктует свои права.
Это — пьеса про жизнь насекомых.
На Крестовском заперты разъяренные звери
в эпицентре глумливого амфитеатра.
Но нет пара в котлах для новых мистерий,
и недвижен свирепых лозунгов ватман.
Колыбелька — у берега спустя сотню лет.
Моисей мутировал в марксиста с посохом.
Вход на мост патрулирует черный берет,
и Госстрах стоит у пюпитра, как Ойстрах.
Сочной зеленью с древа нежданных свобод
у «Авроры» плавают сгустки гнева нашего,
и вдоль пыльных стен вчерашних слобод –
«Власть рабочим!» — тянется красной гуашью.