Перевел с польского А. Домашёв
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 2, 2010
Константы Ильдефонс Галчинский
(Konstanty Ildefons GaLczyNski) (1905 — 1953)
Польский поэт, один из крупнейших лириков XX века. «У Галчинского нет граней, отделяющих жизнь от поэзии, трагедию от фарса, труд от игры, веселье от грусти», писал Давид Самойлов. В молодости Галчинский мечтал стать уличным артистом или фокусником.
В Варшавском университете он с успехом защитил диплом по творчеству Морриса Гордона Читса — вымышленного английского поэта XIX в.
Потом жил в Берлине и Вильно, в начале второй мировой войны попал в плен, шесть лет провел в лагерях. Вернувшись в Польшу, писал сатирические миниатюры для театра «Зеленый гусь», сотрудничал с краковским кабаре «Семь котов».
В число его любимых поэтов, наряду с Эдгаром По и Оскаром Уайльдом, входили Блок и Есенин.
Его стихи переводили на русский язык Борис Слуцкий, Иосиф Бродский, Александр Ревич, Анатолий Гелескул. С 1998 года в Щецине проходит поэтическое биеннале в честь К. И. Галчинского.
СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ
Песнь о воинах с Вестерплятте
А когда выпали дни,
сгинуть коль выпало лято, —
в ряд по четыре на небо шли
воины с Вестерплятте.
(А лето было лучшее в том году).
Пели они: Ничего,
что не долечены раны,
ибо путь легче всего
на небеса-поляны.
(А на земле в том году было столько вереску
для букетов).
Бились за Гданьск и за край,
швабов крошили проклятых,
вот и возносимся в рай,
воины с Вестерплятте.
И те, у кого есть слух,
слышат над морем сквозь кроны,
как громыхает рух
нашего батальона.
Слышат и песню они:
Раз уж мы здесь, то лучше
нас пусть согреют теплые дни,
райского вереска кущи.
А когда вьюжится лес,
кружатся сумерки святы,
в центр Варшавы сходят с небес
воины с Вестерплятте.
1939
Письмо пленного
Любовь моя и дыханье,
ночью этой весенней
я доброй ночи желаю
и тени твоей на стенах.
Единственная на свете,
как же мне славить Твое имя?
Ты — мой родник летний
и рукавичка зимняя.
Ты счастье мое весеннее,
зимнее, летнее и осеннее —
ну пожелай Ты мне доброй ночи,
мои разреши сомненья:
за что же Тобой, ответь мне,
меня наградили боги?..
Ты свет мой на белом свете
и песня моей дороги.
Лагерь Альтенграбов, 1942
Серебряная акация
Мир не поможет весь…
а что ж я значу!
Тот же сон, тот же блеск,
серебро акаций;
воздух струной гудит,
крепкою нотой,
это июнь басит
за поворотом;
видишь: вошла во вкус
пасек работа!
Серебряны — ветер, куст,
желтые соты.
Не говори, что есть
планета лучше:
акация это песнь
серебряных кущей.
Плыть ей от уст до уст
и возвращаться
на крылышках райских уз —
серебра акаций.
О, какой святой шум
паствы зеленой!
Тают душа и ум,
как пред иконой.
Хмарою мысль, кружась,
звезды мне застит:
вот бы тебя сейчас
в цветы украсить,
ты ведь сестра всем им
и королевна,
серебряный ветер, дым
акаций серебряных.
Лагерь Альтенграбов, 1943
Россия
Там, где береза
и музыка в спицах катящего с ярмарки воза:
«Ай, дербень-дербень-калуга» — воз поет и в солнце
едет…
там, где белки как царевны, а цари все как медведи,
где у женщин грудь высока, а глазища с поволокой,
там, где путника встречают чай с ночлегом, подаянье
и простое состраданье,
и распахнутая настежь дверь для нищих и для сирых, —
там,
хоть на краю света,
там всюду Россия.
1934
Описание дома поэта
Итак, зимой мы познакомимся с тобою,
моя шотландская кузина, а пока же
я опишу тебе наш дом в лесном пейзаже,
начав с ворот — они того, поверь мне, стоят:
тут братья Кастор и Поллукс, встав на колонны,
коленопреклоненные лицом друг к другу,
вершат собою всем известный тип фронтона,
куда льют свет небес натянутые туго
лучи — прямые словно струны на гитаре:
никто от арки той, так скажем, не в ударе —
лишь архитектор-плут был в восхищеньи.
А вот калитка… Сбоку для оповещенья
есть в арке два звоночка: черный и зеленый,
чтоб различать, кто прибыл — пеший или конный.
Звони смелей. Звонок пусть долгий или куцый —
зависит от тебя, тут лишь не стоит злиться,
ведь надо знать, как по буфетам любит рыться
или раскладывать пасьянс добряк Пафнуций.
Ты жди, а коль калитку отворили сразу,
пройди два шага и увидишь вмиг террасу:
она широкая, как пляж, где свет и воздух,
достаточна, чтоб помечтать без слов при звездах,
не раз и я порой мечтал тут с дамой сердца —
мне так хотелось в ней найти единоверца,
но, Флора, посуди: в Шотландии ведь тоже,
когда луна и ночь, мы все в словах похожи.
Прекрасная терраса! С чудо-баллюстрадой
ступени в сад, соединяющийся с садом
другим, сад — с лесом, разумеется, дубовым,
о нем я, может, напишу в посланьи новом.
Войдем же в дом: голландскою сверкает птицей
светильник — он служил и прадеду и деду,
он освещал семейство в сборе за обедом
и светом ангельским он золотил их лица,
от деда перешел к отцу. И я — вот штука! —
хочу, чтоб дочь передала светильник внукам.
А коль без ламп в любом жилище жизни нету,
их в нашем доме словно звезд на небе ночью:
сияют из углов и с высей потолочных
то светлячком в траве, то целою планетой,
они висят, стоят, из глины, из сучочков,
на них цветы, зверушки, рыбы, ангелочки…
Их столько здесь, что счет мы им давно забыли,
когда ж луной полны все комнаты и вещи,
с кем говорят они, пред кем красою блещут
и кто живет здесь, Флора, я с женой, огни ли?
Вот, например, смотри: в основе этой лампы
рог буйвола, над ним на шелковом шнурочке
гроза всей Балтики — морской петух безлапый,
всегда кружит он, Флора, в танце заморочном;
не хочешь — можешь снять, чтоб не было попутно
из-за каких-то слов с ним стычки сухопутной.
А вот два шкафчика с восточной стенкой рядом,
чти надписи на них — НАРКОТИКИ и ЯДЫ!..
Шотландка, не дрожи, шутник, он ради шутки
готов поддаться на любые прибаутки,
в шкафах не яды — ароматы обитают:
один тебе от кофе, а другой — от чая,
чай — прихоть королей и гордость нашей пани,
умней которой ты не сыщешь и в Британии,
лишь в оловянной плошке пышет кипяточек,
лишь в чайничке фламандском нежится заварка,
такой готовят чай лишь в нашем доме с аркой,
чтоб терпким был бы вкус, пурпуром цвел восточным;
но это все ж не тот и вкусом, и фактурой
из райских лепестков чаек золототрубый,
что делает слуга у Ежека Зарубы —
звезды карикатур, магистра каламбуров!
Но все ж вернемся в дом: зеленые две свечки
двумя ростками зеленеют на камине;
хвала камину! Печки — нонсенс, к черту печки,
пусть пламя никогда каминов не покинет!
Как учит нас Заруба, он же мастер кухни,
беда не хмель, беда — когда камин потухнет.
(И хоть поляк — там, где кабак, мы там едины,
но в доме жить — нельзя поляку без камина).
Тут на подносе деревянном — угощенье:
орехи, склянка с медом, щипчики для колки
орехов; кресло, шкура, рядом — книжек полки,
где Плиний и Гораций с золотом тисненья
и там тот стих о сельской девушке Фидиле…
О чем она, луне молясь, луну просила?
По стенам тени скачут, ширится пространство;
степной табун теней вращает стен эстампы —
ожили города с тарелочек голландских,
часы с часами говорят, а с лампой лампы,
шарадою ночной всплыл контур табуретки
и в дверь сарая сон стучит небесной веткой.
Когда ж затянет ночь своим нас сладким дымом
и оба мы заснем в постели с балдахином,
над балдахином — свод и крыша, ночь с совою,
уснувшей на коньке. И светит месяц полный,
и истиной святой совиный мозг наполнен,
когда луна и ночь, то ночь — полна покоя.
1937
Романс
Месяц, как балалайка, на небе,
эх! За шнурок его сдернуть мне бы
брошью для милой —
вот получилась бы песнь неземная,
любят в которой до гроба, до рая,
хоть до могилы.
Тихая речка текла бы на запад,
тень от ладони, ландышей запах
в воздухе бродит;
сад возле моря, скамейка, ограда
и та дорога от этого сада,
что в никуда уводит.
1946
Перевел с польского Анатолий ДОМАШЁВ