Эссе
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 2, 2009
Наталия ПЕРЕВЕЗЕНЦЕВА
Поэтесса, эссеист, прозаик. Публиковалась в различных российских и зарубежных журналах, альманахах и антологиях.Автор книг стихов «Путешествие во времени» (1991), «Стихи. Вторая книга» (1996), «В трех зеркалах» (2000). Опубликовала много эссе и статей о Петербурге, а также книги «Я вышла из дома…» (2001) и «По Балтийской железной дороге от Петербурга до Гатчины» (2004). Автор передач, посвященных истории города, на Радио «Санкт-Петербург» и Радио «Россия». Входит в Союз писателей Санкт-Петербурга. Стихи переведены на шведский и немецкий языки.
ЧАСЫ ОСТАНОВИЛИСЬ…
Часы города Санкт-Петербурга остановились всерьез и надолго. И на Невском, и на Московском, и на других, менее известных проспектах. Пыталась помочь заграница — некая фирма вырастила на площади Восстания пластмассовую зеленую поганку на тонкой ножке, украсив ее циферблатами и надписью «Meeting Place», — но не выдерживают, не выдерживают нашего климата экзоты — и остановились заграничные стрелки, как водится у нас, всерьез и надолго. И петербуржцы, игнорируя рекомендованное «Meeting Place», продолжают встречаться «у схода с эскалатора», «в переходе» или, совсем уж традиционно, у какой-нибудь знаменитой бронзы — Всадника там, или Пушкина. И у каждого из нас появилось свое собственное время.
Началось это давно, когда город назывался Ленинградом и, честное слово, неплохой был городишко, не хуже предыдущего и последующего Санкт-Петербургов. Часы, правда, выглядели по-дурацки, как недопеченные блины, развешанные на таких же дурацких чугунных деревьях, но время показывали исправно. Хотя уже тогда наметилось некоторое, как бы это сказать, несовпадение. Например, я точно знаю, что часы над заводской проходной, по сравнению с часами и часиками проносящихся через нее работников, всегда спешили по утрам, но явно и нагло отставали к вечеру. И насчет начала и конца обеденного перерыва в магазине тоже бывали разногласия между Покупателем, Который Всегда Прав, и Продавцом, который эти права игнорировал. Но все это мелочи, мелочи — ведь ровно в 21.00 прогремит по телевизору программа «Время» (под музыку «Время, вперед!», кстати), а в полночь ударит по радио: «Союз нерушимый…» — и сверяй себе, пожалуйста, время, ставь свои личные часики по общественным, чтобы не было завтра неприятностей в проходной.
С тех пор, как часы на улицах остановились, оказалось, что жители города разделились не на бедных и богатых, безработных и тех, кто пока работает, мафиози и тех, у кого не вышло, — а просто на тех, чьи личные часы показывают приблизительно одно и то же. Как у нас с тобой в… неважно в каком году. Сейчас мои часы еще отсчитывают минуты того времени… отстают, конечно, а твои… Бог знает — что на них. Я, по крайней мере, не знаю.
А те в красных и шафранно-желтых одеяниях, приплясывающие на Невском по воскресеньям, — им время отсчитывают молитвенные колеса где-то в Тибете, и каждое «Ом мани падме хум» приближает их к концу всех времен. Какие у них бледные, словно мукой обсыпанные лица, а у парней — так обязательно прыщеватые. Недостаточное питание, неправильный обмен вещей, да и вообще образ жизни… Надеть бы на них на всех по «Салюту» на добротном кожаном ремешке, построить — и дать команду «Сверить часы!» хриплым басом какого-нибудь боевого кавказского генерала. А проезжающие мимо на первомайских, украшенных флагами грузовиках, поющие «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин…» — те бы рукоплескали и голосовали с точностью до секунды. Их часы можно не сверять, ведь за опоздание пассажирского поезда — тюрьма, а товарного — расстрел. Они и живут по расписанию товарных поездов… но как бы я не отворачивалась от кумачовой колонны, я помню, что «Идет война народная…» — это тоже их время.
Моя маленькая «Заря» на бабушкином серебряном браслете последнее время (какое?) взяла моду спешить или отставать, независимо от моей воли. То подстраивается под кого-то, то — наоборот — от кого-то отмежевывается. Старый институтский приятель, с которым, как говорится, пуд соли… моя «Заря» с его «Ролексом» явно не в ладах. А с прежней «Победой» даже дружила, шли стрелка в стрелку. «Смени часы», — советует приятель, и даже готов презентовать мне что-нибудь швейцарское на день рождения. «В нашем возрасте, — смеюсь я, — часов уже не меняют».
Мое время… Иногда оно еще совпадает… вот с твоим сегодня совпало. С несколькими подругами, с еще меньшим числом друзей, с убывающим родственным кругом… Здесь, в толпе на Невском, опередив буддистов и, слава Богу, успев отскочить в сторону от первомайских поющих грузовиков, я замедляю шаг и смотрю на циферблат уличных часов. Они стоят. Чудес не бывает.
Но вот — еще одно лицо на мгновение обратилось вверх; человек смотрит на мертвые циферблаты, ему тоже нужно, чтобы часы шли… сверить по ним свои, знать, что твое время — не только твое… еще кого-то… может быть…
Только мне хорошо видны его голые запястья, выступающие из обтрепанных рукавов пальто, и я знаю, что часов у него нет.
А откуда-то, видимо, все-таки из вечности, доносится гулко и важно: «Стоящие часы не всегда испорчены, а иногда они только остановлены; и добрый прохожий не преминет в стенных покачнуть маятник, а карманные завести».
С г-ном Директором Пробирной Палатки не поспоришь.
«ВСЕ, ВСЕ, ЧТО ГИБЕЛЬЮ ГРОЗИТ…»
Как никакой другой город, Петербург при своем рождении получил в качестве напутствия целый букет предсказаний и пророчеств. Будто бы все без исключения феи, собравшиеся у колыбели новорожденного, были злыми. И знаменитое проклятие Авдотьи Лопухиной — первой жены Петра, и видение дьячку на колокольне, и финское священное дерево, на ветвях которого (не к добру, конечно!) зажигались свечи. Жену можно было заточить в монастырь, дьячка, не вовремя увидевшего кикимору, хорошенько высечь, священное дерево — срубить. Но оставалось нечто, не дававшее покоя, делавшее зыбким, временным облик блистательного «града Петрова», «Парадиза», «Северной столицы». Способствовало этому, конечно, и географическое положение города — край России, а значит — край земли, частые наводнения, ассоциирующиеся с Божьим гневом — всемирным потопом, воспоминание о костях и крови, на которых построен Петербург. Само его возникновение — не медленная смена хутора — деревенькой, деревеньки — крепостцой, а затем городком, выросшим в столицу. Нет, Петербург возник как бы в одночасье, ниоткуда — значит, и сгинет тоже в одночасье. И в никуда.
Его могут поглотить воды морские — недаром, по воспоминаниям, любил Михаил Юрьевич Лермонтов рисовать разъяренное море, из которого виднеется лишь верхушка Александровской колонны. Город «…поднимется с туманом и исчезнет, как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его… бронзовый всадник» — так привиделось туманным петербургским утром Аркадию Долгорукому — Подростку Достоевского.
Город погибнет за грехи свои — так считает и Неизвестный автор, современник Лермонтова:
«… И день настал, и истощилось
Долготерпение судьбы:
И море шумно ополчилось
На миг решительный борьбы».
Ему вторит славянофил Константин Аксаков:
«Гнездо и памятник насилья —
Твой град рассыплется во прах!».
Эти (и многие другие, подобные же видения) оставлены нам в наследство веком девятнадцатым. Но и новый двадцатый внес свою лепту — стоит только вспомнить, скажем, «страшный мир» Александра Блока.
И — странное дело — пророчества неоднократно почти сбывались. В 1914 году у города отняли его имя. В 1918-м он перестает быть столицей. Лютая голодная зима 1918–1919 года: «Что писать? Душа моя полна до краев, и выше краев — льдом» (Зинаида Гиппиус). Обледенение души, обледенение камня… И ближе всего к гибельному краю стоял, конечно, город в годы блокады.
Все же пророчества — пророчествами, а город возвращался к обычной жизни, отстраивался… Но оставались предчувствия, невысказанная тревога, ослабевавшая, может быть, но никогда не исчезавшая. В том числе и в стихах наших современников.
Само основание города, считает Валентин Бобрецов, неестественно, нереально, и город в его понимании «the bastard» ( «незаконнороржденный» — англ.):
«Скрестил царь Питер — выдумщик такой! —
чухонскую трясину с русскою тоской».
Узнаваемый мотив «края земли» слышится в стихотворении Всеволода Зельченко:
«За Крестовским, Елагиным, Каменным,
«Стрижкой-бритьем».
За могилой полковника тульчинского Бонапарта,
За забором госдач, за убогим чухонским бытьем
Закругляется мир, ибо там обрывается карта».
Причина гибели Петербурга-Ленинграда Ларисе Махоткиной видится в его остановленности, музейности, когда город живет старой славой:
«Еще ему пытаются вколоть
Капель провинциального восторга…
Но он лежит, бессмысленный, как плоть,
Лишь дверью отделенная от морга…».
Для Сергея Носова само петербургское закатное небо несет в себе угрозу:
«Это шествие зданий бок о бок,
эти трещины на мостовой
и тяжелое небо — как обух,
занесенный над головой».
Даже обычный петербургский дождь в стихотворении Галины Гампер может стать Апокалипсисом:
«Когда циклон с антициклоном
сшибутся — вздыбятся ветра,
дождь хлынет под т а к и м наклоном,
похерив замыслы Петра…
………………………………………………………………
Мосты лишаются опоры,
Сады — своих оград стальных…».
Что это, как не чисто петербургское отношение к водной стихии — угроза, гибель, сбывшееся предсказание…
Но, вспомнив, видимо, приключения барона Мюнхгаузена, Александр Кушнер предлагает свой вариант — снежный:
«Нас не затопит, но, видимо, нас заметет.
Все Геркуланум с Помпеей приходят на ум».
Иногда причина гибели города не определена. Зачем? Город должен погибнуть, и предопределенность эта звучит, скажем, в стихотворении Владимира Матиевского:
«Старый город погибнет в апреле,
не увидев зеленой листвы,
и укроется пледом панели
по карнизы, антенны, кресты.
Ровно в полночь ударят куранты,
Проиграют последний отбой…».
А вот Елена Дунаевская вводит в петербургский миф мотивы политические, современные:
«В умирающий город приедет диктатор
на белом коне,
И, наверно, проскачет меж мраморов
Летнего сада.
Вся Россия воспрянет, в отставку уйдут
демократы,
И начнут инвалиды готовиться к новой войне.
…………………………………………………….
Умирающий город. И всадник на белом коне.
Тени шулеров, нищих, героев, красавиц,
поэтов,
Отделясь от оград, бельэтажных окон,
парапетов,
Растворяются в небе, дрожат
на желтеющем дне».
Так, по видению поэта исчезает, вытесняется современными реалиями прошлое Петербурга, та самая «совокупная душа города», смерть которой равнозначна его гибели.
Довольно неожиданный поворот данная тема приобретает в стихотворении Геннадия Григорьева «Заблуждение»:
«Как стонут сосны! Как ревет река!
Я подхожу к песчаному обрыву.
Который час? И сколько ждать, пока
Литейную
Прорубят першпективу».
Здесь Петербург просто исчезает, его еще нет, или нет того времени, в котором он должен существовать.
Подводя некоторые итоги этого достаточно беглого обзора, понимаешь, во-первых, что тема гибели Петербурга никуда не делась, она была, есть и, очевидно, будет безусловной составляющей «петербургского мифа».
А во-вторых… прав был Александр Сергеевич, сказавший когда-то:
«Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог,
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и видеть мог».
И в этом, по-видимому, заключена одна из тайн притягательности для поэтов изменчивого образа нашего города на протяжении всей его уже более чем 300-летней истории.