Опубликовано в журнале Зеркало, номер 50, 2017
Ratenbacher, Fred. Vom Arbeiter zum Schüler.
Skizze einer Ideologie für die postkapitalistische Zukunft. Hamburg: Laika-Verlag,
2016.
Автор, о котором
идет речь, еще год назад был практически неизвестен; прошло всего несколько
месяцев с момента выхода его книги, а интеллектуальный мир, читающий по‑немецки,
уже, что называется, стоит на ушах.
Иоганнес Фридрих (Фред) Ратенбахер
как личность не менее интересен, чем его концепции. Он родился в Лейпциге в
1966 году, уже в школе зачитывался «Коммунистическим манифестом» и «Капиталом»
Маркса и еще почему-то сочинениями Станислава Лема. В
Лейпцигском университете юный Фред изучал славянские языки (русский, польский,
чешский). Несмотря на глубокий интерес к марксизму (а скорее, благодаря ему),
он вскоре не понаслышке узнал, что такое Штази. Впрочем, больших неприятностей не было, и Ратенбахеру
дозволено было даже съездить на студенческую конференцию за границу – в
единственный в Советском Союзе университетский город европейского типа, где на
него произвел впечатление «старомодного вида профессор с усами, как у Ницше»,
который «одновременно культивировал традиционный стиль гуманитарной академии и
подрывал его своими новаторскими работами». Кроме того, он состоял в
переписке с московским философом Яковом Абрамовым. После падения
Берлинской стены Ратенбахер, не теряя времени,
воспользовался свободой передвижения и поехал продолжать учебу в малоизвестный
французский университет Кокань (Université
de Cocagne), где
ознакомился с трудами Деррида и прочей «французской
теорией». («Общее между французской теорией и французской болезнью в том –
замечает Ратенбахер – что от обеих можно сойти с
ума».) Докторат он делал в Атланте (США), где избрал темой деконструктивное
прочтение восточноевропейских диссидентских текстов.
Далее
академическая карьера Фреда Ратенбахера складывается
не слишком удачно. По его словам, после падения коммунистических режимов
интерес к восточноевропейским диссидентам пошел на убыль, а те немногие
исследователи, которым феномен диссидентства был еще интересен, требовали
относиться к соответствующим трудам «со священным трепетом» (mit heiliger Ehrfurcht),
что, по мнению Ратенбахера, несовместимо с деконструктивным подходом. Долгие годы он вынужден был
перебиваться почасовками и стажировками в разных
университетах мира, не получая постоянного места. Одна из таких стажировок
занесла его в начале нулевых в иерусалимский Институт Шалома
Хартмана. Даю слово автору: «Под грохот автобусных
взрывов я приобщился к цивилизации, в центре которой находится учеба ради самой
учебы. Причем учеба эта не авторитарна – ученики разбирают текст
в группах (Chewrutha), а учителя сидят рядом,
своей отдельной группой, и читают тот же текст на более высоком уровне.
Впрочем, учениками называются все – даже самый продвинутый знаток именуется
учеником мудрого (Talmid-Chacham)».
Именно во время
иерусалимской стажировки Ратенбахеру пришла в голову
формула «общество, структурированное как школа», которая и дала толчок его
мысли. В прошлом, замечает Ратенбахер, общество могло
быть структурировано как поместье, монастырь, казарма, тюрьма или даже
концлагерь. Нынешнее общество во всех мало-мальски развитых странах
структурировано как рынок – рыночная логика проникает повсюду, а эпоха
постмодерна делает ее практически всеобъемлющей. Такая форма структурирования
лучше, чем те, что ей предшествовали – все же какая-никакая свобода и
равенство. Тем не менее, связанный с ней вред общеизвестен – примитивизация и инфантилизация, деградация образования, падение уровня
знаний. Убежденный дерридианец и деконструктивист,
Ратенбахер, однако, не ломится в открытую дверь,
атакуя рынок и рыночную идеологию (это было неоднократно проделано – занятие
насколько несложное, настолько же безнадежное). Вместо этого он «заходит
сбоку», деконструируя одну из центральных категорий
современной цивилизации – категорию труда/работы. Во-первых, эта категория не
универсальна. Ответ на вопрос, какие именно виды деятельности можно считать
трудом, носит достаточно произвольный характер. В некоторых культурах
(например, в традиционной культуре ряда индейских племен Северной Америки)
соответствующее понятие просто отсутствует. Индейцы охотятся, ловят рыбу,
изготовляют стрелы, воюют, раскуривают трубку мира, рассказывают мифы и сказки,
участвуют в ритуалах… Что из этого можно считать
трудом, а что досугом, не знает никто, в том числе они сами. Им можно
тысячекратно объяснять, что без труда не выловишь и рыбку из пруда, но рыбу они
прекрасно умеют ловить и без нотаций белых людей[1].
С другой
стороны, мы обычно говорим о труде только там, где уже есть орудия труда. Труд
и орудия для него появляются на самой заре человечества и определяют его
идентичность в сравнении с животным миром[2].
Человек – существо, использующее или, по более поздней формуле, изготовляющее
орудия труда. А зачем эти орудия нужны? Чтобы тратить меньше времени и сил,
иначе говоря, чтобы работать поменьше. Таким образом, человек – не столько
существо работающее, сколько существо сачкующее. Homo
faber (человек-кузнец) есть на самом деле homo piger, человек-лентяй.
Лень – вот истинный двигатель технического прогресса, вот, что делает
человека человеком. При этом орудия труда все меньше выступают в качестве
помощника человека при производстве общественного продукта, а все больше
производят его сами, оставляя за человеком роль контролера-надсмотрщика.
История человечества выглядит, таким образом, как история самоликвидации труда.
На первый
взгляд, здесь нет ничего нового. Уже Аристотель писал, что мы работаем, чтобы
иметь досуг. Поль Лафарг еще в 1883 году требовал «права на лень» в противовес
праву на труд. «Философию праздности» сейчас развивает немецкий литературовед Гизела Дишнер (Gisela Dischner), после выхода на
пенсию проводящая время между Ганновером и островом Майорка. Однако Ратенбахер идет дальше эпикурейски
окрашенного «искусства праздности», которое проповедует Дишнер.
Он провозглашает тезис: «любое заполнение времени ответственно» (jede Zeitfüllung ist verantwortlich). Отменяется противопоставление «времени для других» (работа) и
«времени для себя» (отдых, досуг, свободное время). Потребляя, мы в не меньшей степени формируем мир для себя и других, чем
производя. Точнее, чем когда для нас производят машины. У человека никто не
отнимал и не отнимет функцию заказчика – самую ответственную во всем процессе.
Заказчику ничего нельзя навязать, если он этого не хочет, хотя можно
манипулировать его желаниями, что успешно делается с самого начала рыночных
отношений. Ратенбахер убежден, что взрослый человек
должен брать на себя ответственность за то, что и как он потребляет
и какое воздействие это оказывает на него самого, на его окружение и, в
конечном счете, на цивилизацию в целом[3].
Однако критика
общества потребления также не является главной целью Ратенбахера.
Ведь основное, что его интересует – не то, как заполняется желудок или шкаф, а
то, как заполняется время, которое, видимо, представляет собой главный ресурс и
главный вызов для человека не столь далекого будущего. И тут в игру вступает
категория учебы. Действительно, в древнегреческом слово «школа» происходит от
слова «досуг» (а в латыни от слова «игра»). Учатся и животные, но человек есть существо обучающееся par excellence – обучение такая же видовая характеристика, как
самоуничтожающийся труд. С нашим стремлением к новому и стремлением к
подражанию мы биологически запрограммированы на учебу. Учиться хотят все,
только разным вещам – кто-то древним языкам, а кто-то уличной драке или
искусству соблазнения. Стремление к новому может привести к наркоторговцу или в
отряд бойцов ИГИЛ (огранизация, запрещенная
везде, кроме самого Исламского Государства), а стремление к подражанию… вопрос
в том, кому и чему подражать.
Будучи укоренена
в инстинктах, учеба не требует оправдания и осмысления со стороны. Тем не
менее, в эпоху тотального господства рынка и отсутствия досуга люди все чаще
спрашивают себя «а зачем мне это знать?». В результате загибаются «факультеты
ненужных вещей» – филологические, исторические, философские, а там, где кто-то
еще учится, утверждается рыночный подход – такие факультеты начинают не столько
обучать, столько развлекать, и ориентируются не на способных студентов, а на
богатых. Нетрудно догадаться, к чему это ведет: уже сейчас мы невежественные
варвары по сравнению со среднеобразованными людьми
столетней давности, а те, кто грядет после нас, даже не поймут, что с ними
что-то не в порядке. Они, конечно, тоже учатся, но учителя их
рынок и пророчица его реклама, которая лезет изо всех щелей (как мы знаем из
французской теории, в щелях и пробелах и происходит самое главное) и
разговаривает с людьми языком обкуренного идиота (eines
bekifften Idioten),
обращаясь к самым незрелым членам общества и самым незрелым сторонам
человеческой психики.
Чтобы избавится
от этого наваждения, Ратенбахер прибегает к деконструктивному «перевертону»,
возможно, навеянному «Грамматологией» Деррида – мы не учимся для того, чтобы работать и жить, а
работа и жизнь представляют собой частные случаи учебы, подобно тому, как
устная речь у Деррида выступает в качестве частного
случая письма. Современная поп-психология уже усекла такую
возможность и говорит обо всем, что с нами происходит, как о learning experience.
Покойный психолог Скотт Пек применял это определение даже к предсмертным мукам.
Впрочем, обучение, возможно, продолжается и на том свете – люди, пережившие
клиническую смерть, рассказывают о Храме Знания или библиотеке (ср. небесную
школу у Сведенборга, «небесную ешиву» еврейских
авторов или райскую библиотеку из стихотворения Гессе). При этом, как следует
из материалов, собранных исследователями «почти смертных переживаний», этот
мотив встречается у самых разных людей – вплоть до одного уголовника, которого,
правда, туда не пустили. Если столь разные визионеры – от философов до гопников
– рассказывают одно и то же независимо друг от друга, значит, в этом что-то
есть, ведь, в отличие от света в конце туннеля, мотив «небесной школы»
невозможно объяснить кислородным голоданием мозга. Так что как минимум речь
идет об одном из архетипов коллективного бессознательного, а как максимум…
В любом случае,
представление об учебе как о смысле и оправдании жизни[4] уже
появилось в массовой культуре, и это может быть той самой точкой опоры, с
помощью которой в конечном счете удастся по-новому
структурировать общество. «Реклама, где твое жало? Рынок, где твоя победа?» –
перефразирует Ратенбахер апостола Павла, говоря о
прекрасном новом времени, когда работать будет необязательно, все будут делать
роботы, а ценность человека будет определяться не деньгами, а умственным и
душевным развитием. Но это время если и наступит, то не скоро: прежде нужно
решить проблему «лишних людей» – все растущего числа прекариев[5] и
безработных, причем решить в самом приземленном смысле, обеспечив их
материально. «Пока что я глас вопиющего в пустыне», – заканчивает Ратенбахер свою книгу, намекая на свое первое имя Иоганнес.
[1] В немецком оригинале,
естественно, пословица иная: besser als Feste feiern
ist feste arbeiten. «Индейцы не увидели бы особой разницы между тем и
другим – правильно проведенный ритуал не менее важен для успеха охоты, чем
хорошо сделанные стрелы».
[2] Следует несколько страниц,
посвященных деконструкции пресловутой энгельсовской обезьяны, которую труд
превратил в человека. Нужно ли это? Взгляды Энгельса еще в шестидесятые годы
убедительно раскритиковал Льюис Мамфорд.
[3] Нужно при этом
заметить, что Ратенбахер снимает (или, если угодно, деконструирует) оппозицию производства и потребления –
потребление есть начало и конец процесса производства, его альфа и омега.
Современный потребитель – генералиссимус, ничего не смыслящий в военном деле, и
им помыкают, как хотят, лизоблюдствующие генералы и
полковники. По Ратенбахеру, в обществе будущего роль
потребителя должна быть самой активной, а производство можно предоставить и
роботам.
[4] Ратенбахер
вводит термин «биодицея» по аналогии с теодицеей.
Если в оправдании «неподобающего поведения» Бога нуждается, прежде всего,
религиозный человек, то оправдание собственного дальнейшего существования может
понадобиться каждому. Впрочем, как считают последователи так называемой
теологии процесса, Бог тоже учится и меняется, общаясь со своим творением.
Таким образом, учеба оказывается, помимо всего прочего, «подражанием Богу» (imitatio Dei).
[5] «Прекариат (от лат. precarium — нестабильный, негарантированный и
«пролетариат») — социальный класс работников с временной
или частичной занятостью, которая носит постоянный и устойчивый характер.
Для прекариата характерны:
неустойчивое социальное положение, слабая социальная защищенность, отсутствие
многих социальных гарантий, нестабильный доход, депрофессионализация»
(Википедия). Термин ввел экономист Гай Стэндинг по
аналогии с пролетариатом. Признавая заслуги Стэндинга,
Ратенбахер, тем не менее, относится к нему с
известной иронией: «Маркс хотел быть вождем пролетариата, не принадлежа к этому
классу и даже не любя его. Точно так же Стэндинг с
его хорошей университетской ставкой явно стремится возглавить прекариев и любит
поговорить о том, что нужно прекариату. Я сам пока
еще прекарий, и лучше знаю, что мне надо». Что же касается самого Стэндинга, то он недавно высказался в том смысле, что, если
бы Ратенбахера не было, его надо было бы придумать.
Понимай, как хочешь…