Опубликовано в журнале Зеркало, номер 46, 2015
Книга американского журналиста Эдмунда Стивенса (Edmund Stevens) – «Russia is no riddle» – получила заслуженный успех. Премия Пулитцера за 1950 год. Перевод на главные европейские языки. Мировой бестселлер. Деньги и пост в Москве. Кремлевские читатели высоко оценили труд американца, живо и правдиво описавшего героическую жизнь советских людей в тылу и на фронте.
Поскольку я не видел русского издания книжки, то вкратце излагаю ее содержание. Это триста страниц газетной мути с примесью «исторических событий»: Черчилль в Москве, Де Голль в Алжире, Гарриман в Смоленске и перечень городов, где за три военных года побывал военный корреспондент влиятельной бостонской газеты – Christian Science Monitor – Лондон, Гибралтар, Каир, Алжир,Тегеран, Москва, Смоленск, Катынь, Бухарест. Общие видения великих событий из окна комфортабельного ресторана. Советские цифры убитых немцев и цены на хлеб и бензин. Лишь одна страница московского быта мне показалась забавной и привлекательной. Сам Стивенс появился в стране большевиков в начале 1934 года изучать советскую юриспруденцию, через год его окрутила комсомолка из Оренбурга Нина Бондаренко. Крепкая любовь, регистрация брака, дети и место корреспондента американской газеты в Москве. В 1938 году молодая пара приобрела в центре Москвы, на «Зацепе», вместительную деревянную избу с крыльцом. Там поселились и родители и братья Нины Андреевны. С началом мировой войны Нина с детьми отплыла в Америку. Пристроив детей в пансионат, а жену на курсы американского языка, Эдмунд улетел освещать военные действия союзников, сопровождая правительственные делегации по местам секретных встреч. Журналист постоянно в пути – самолет, автомобиль, отель, ресторан – один маршрут и стол с великими мира сего. В 42-м он прилетел в осажденную немцами Москву и навестил тещу в доме на Зацепе. Жизнь была трудной, не хватало еды и одежды, клопы и тараканы, но самое замечательное – русская родня не собиралась покидать столицу. «Где Сталин, там и мы», – с гордостью и честно заявили они американскому зятю при встрече. Вскорости теща получила извещение о смерти сына. Поплакала и обменяла его гражданские вещи на мешок муки. Поставила самовар, напекла блинов с икрой, как вдруг открылась дверь – и на пороге стоит живой и невредимый сын. Поскольку одеться ему было не во что, то лет пять он донашивал галифе и гимнастерку, пока гимнастерка не сгнила на плечах.
Это самый яркий эпизод книги Стивенса.
Год: 1956.
Эдмунд и Нина после длительного перерыва возвращались в Москву. Зима. Ватники и лапти повсюду, но прилетел французский театр, показали картины Дрезденской галереи. Готовится выставка Пабло Пикассо. В метро читают романы Паустовского и Казакевича. Поют Лемешев и Козловский. Танцуют Асаф Мессерер и Лепишинская. Хохмят Миров и Новицкий. Герои сталинградской битвы звенят медалями, но народная толпа с каждым днем чище и веселее. То там, то сям слышен задорный комсомольский смех и грохот гитары. Молодежь рвется на целину. Всероссийская «оттепель», как выражался старый друг семьи, Илья Григорьевич Эренбург.
Концерты. Съезды. Будапешт.
Героический советский народ супруги делили на две части – на умных и дураков. Дурак чтит уголовный кодекс и чаще всего попадает в неприятное положение – выговор с занесением в личное дело, исключение из партии, а то и тюремное заключение. Умный обходит кодекс, живет припеваючи и всегда выходит сухим из воды. Супруги решили, что в столице мирового коммунизма необходимо балансировать между этими двумя частями, и решительно пошли на встречу не только с бюрократами официальной прессы, но и с молодыми и беспокойными смутьянами.
Летом 56-го на концерте сталинского лауреата пианиста Святослава Рихтера супругам Стивенсам представили молодого художника Володю Мороза, очаровательного голубоглазого молодого человека в отлично сшитом костюме. Вылитый Жерар Филип из «Фанфан-Тюльпана». Ученик великого Роберта Фалька. Безукоризненные манеры культурного человека, любезен и улыбчив, говорит, что рисует пейзажи, а главное – знает «всю Москву» от подпольного миллионера до маршала бронетанковых войск. Без дурацких формальностей его пригласили в гости на стаканчик виски со льдом. И снова приятный сюрприз – Мороз пришел не один, а с невероятным оригиналом. Черная шляпа. Солдатские сапоги. Дырявая майка. Зовут – Василий Яковлевич Ситников, заряжает диапозитивы в фонарь академика М. В. Алпатова, «Вася-Фонарщик». За сорок и держится молодцом. Рисует снежинки, неженат и годится в любовники самой капризной особе. Настоящий народный самородок с толстым деревенским носом и могучими бицепсами.
В 1957 Бельгия готовила Всемирную выставку и запросила у Москвы картины какого-то Казимира Малевича для общего обзора мирового искусства. Картины быстро нашли и доставили в Брюссель, но кто их рисовал, никто не проверял.
В это время грек Г. Д. Костаки охотился по московским чуланам за картинами забытых футуристов. Супруги Стивенсы с завистью смотрели на успешный «квартирный музей» грека, принимавший международную знать культуры. А вот верный и умный друг, живописец Мороз предложил сделать то же самое на месте, не пачкаясь по пыльным чуланам. Его глухонемой дружок, артист божьей милостью Леша Потешкин, выгоняет километры черных и красных квадратов в спортивном азарте, просто так, для смеха.
По заказу Стивенсов Вася рисовал русский монастырь в метель, Мороз искал тульские самовары и вологодские прялки, а квадраты Малевича рисовал великий Потешкин. Услуги русских друзей супруги оплачивали поношенным бельем западного производства. Дефицитный товар шел в оборот черного рынка и прибыль артистов росла не по дням, а по часам.
Вскорости «салон» Стивенсов догнал и перегнал «музейчик» Костаки.
Бывший зек Виталий Левин недолго слонялся безработным. Его привезли к Стивенсу на просмотр. В тяжелые военные годы он был посыльным «Торгсина» и теперь стал настоящим знатоком советской жизни. Без промедления этот феномен, знающий английский язык и предпочитавший откликаться на Виктор Луи, стал незаменимым помощником в делах американца. Сирота, в отрочестве по глупости попавший в исправительно-трудовые лагеря, прошел огонь, воду и медные трубы и готов сокрушить любые препятствия. Настоящая находка для американца, искавшего широких связей в мире бывших зеков.
«Ай да парень, паренек!»
Настоящий герой! Десять лет в тайге с лопатой! Пятнадцать тысяч землекопов в сугробах. А какие бандитские названия вокруг! Ухта, Сыктывкар, Абез, Салехард! А какие учителя в зоне! Академик Лев Карсавин (философия), Николай Пунин (искусство), Алексей Каплер (кино), Остап Вишня (поэзия), Алексей Гавронский (театр).
С таким помощником можно идти в любую разведку.
«Давай пожмем друг другу руки», – как пел великий Вадим Козин.
Россия – страна чудес!
В 1958 году Виктор Луи с невероятной быстротой раздобыл «список предателей», имена писателей, решавших судьбу великого Бориса Леонидовича Пастернака – тюрьма, расстрел, изгнание на дикий Запад.
«Иуда – вон из СССР!»
И – мировая сенсация! Разворот в Look Magazine!
Для дураков – барак свободы и давка за куском хлеба, а для умных – закрытый распределитель, бесконечные коктейли, красотки и красавцы из «Метрополя».
И личная контора The Evening News – Ленинский Проспект, 45! Жена Дженнифер Статхам (Jennifer Statham), подданная Ее Величества королевы Великобритании, и группа поддержки – русский фотограф, кухарка и шофер.
Силен, бродяга!
На огонек американского бара «к Стивенсам» потянулись настоящие московские деловики.
Эдмунд любил повторять: «Нина, ты вышла из колхоза, но колхоз из тебя не вышел».
Грамотного и цепкого харьковчанина Толю Брусиловского из «колхоза» быстро изгнали за эгоизм. Он заворачивал к себе доходных иностранцев, а взамен предлагал никому не нужные перовые рисунки с наклейками.
Повадился ходить без звонка, «по-соседски», трепач и рвач Андрей Амальрик, готовый за пачку сигарет отдать картину Зверева. Его жена Гюзель, ученица Васи-Фонарщика, рисовала портреты и всегда просила доллары вместо рублей.
Красавца Лешку Смирнова привели припадочные диссиденты Елена и Юрий Титовы.Большой мастер реставрации, знаток русского искусства, этот капризный аристократ не мелочился. Американскую жвачку он считал оскорбительной для русского дворянина. А за копию картины Роберта Фалька запросил нагло, не моргнув глазом, тридцать тысяч долларов! Сумма немыслимая по тем временам. И с ним пришлось расстаться.
А «дела» сыпались одно за другим.
«Дело валютчиков», «дело Пеньковского», «дело Хрущева», «дело Аллилуевой», «дело Синявского», только успевай информировать любопытного читателя Запада.
Талантливый самоучка Виктор Луи, как и следовало ожидать, делал исключительные успехи в журналистике. Он где-то пронюхал о смещении «кукурузника» Хруща и первым продал новость на Запад.
За оперативную расторопность получил еще один персональный офис от английской газеты The Sunday Express.
Как-то я спросил художника Мишку Кулакова, с 1976 года живущего в Италии, о его «первом фирмаче». Матерый 80-летний абстрактивист сказал: «Не помню кто, где и когда»! А вот я своего помню как вчера. В 1964 году мне было 26 лет. Торговый опыт черного рынка у меня был, продуктивная встреча с Г. Д. Костаки (1962) состоялась, но настоящий западный покупатель не попадался. Мои подпольные коллеги тщательно скрывали своих клиентов, и вот моя первая встреча с американцем Робертом Коренгольдом (Korengold) закрутилась с большой быстротой и взаимной выгодой.
Знакомство началось на нейтральной полосе. C подельником Игорем Снегуром я пропивал свой книжный гонорар в ресторане «Дома журналистов». После всяких суворовских вырезок и салатов мы перебрались в бар и заказали кофе с коньяком. Рядом оказалась пара женщин западного стиля. Одна жгучая брюнетка, Рут Данилофф, другая – блондинка с большим красивым носом, Кристина Коренгольд. Мы храбро прицепились к женщинам, представились, и через полчаса они гнали свой автомобиль на изучение подпольного искусства. Первый осмотр состоялся на Кутузовском проспекте, рядом с панорамой Бородинской битвы, на квартире Снегура, где я держал постоянную стенку с картинами. И сразу – покупка! Увозят две картины по сто рублей за вещь. Во второй визит к поэту и зеку Аркадию Штейнбергу, где я держал картины, Кристина привезла мужа Роберта Коренгольда, американского журналиста. И снова покупка у меня и у товарища той поры Эдика Штейнберга.
Американец был лет на десять старше меня, отнюдь не ковбой из Техаса, а потомок балтийских евреев, успел повоевать на корейской 38-й параллели, поработал в Европе для армейской газеты, и у Генри Шапиро в UPI (United Press International), а в 64-м получил свой пост в Москве от журнала Newsweek.
В мое отсутствие – зимовка в Тарусе, 1965 год – великодушный Снегур начал развлекать доходных фирмачей по московским подвалам.
Куклес и Плавинский, Харитонов и Сдельникова, Зверев и Гюзель Амальрик!
Эти эстетические встречи кончились арестом и ссылкой в Сибирь независимого мыслителя Андрея Амальрика. Угрозыск в щели его старого рояля обнаружил валютные залежи – сто долларов – и наказал валютчика тюрьмой.
Покидая свой пост в Москве, Коренгольды оставили мне пару американских пиджаков, большой запас консервированных продуктов, цепочку нужных адресов (дипломаты Латинской Америки и Австралии). Роберт, естественно, представил своего преемника – Джона Дорнберга с женой-немкой. Открывались соблазнительные немецкие горизонты.
Я дружил с щедрыми немцами разных постов и профессий до самого отъезда в Европу (1975) и благодарен им по гроб жизни.
Очередным становым хребтом «колхоза» Стивенсов стал Димитрий Петрович Плавинский или «Димыч». Он жил в подвале на Арбате, а как только американцы купили особняк на улице Рылеева, 11, он там так основательно закрепился, что в запойное время похмелялся настоящим виски с содовой. Держали его не за лохматую прическу, а за высокое качество картин. Тридцать из них, постоянно висевших на стенах особняка, разобрали приезжие фирмачи.
Как низкорослый тунеядец с хитрым монгольским прищуром пробрался в гущу московской торговли, включая заморских фирмачей?
Не в официальной академии, а в сыром подвале Димыча сидит «властитель дум» свободолюбивой Европы, Жан-Поль Сартр!
О Димыче надо сказать полнее. В своих мемуарных записках он красочно и подробно описывает беспробудное пьянство своих собутыльников Куклеса, Харитонова, Зверева, Хромова и обходит главное – как он стал самым модным художником Москвы.
До 1957 года советская страна не производила «абстракций» в искусстве. Ни под стол, ни на вечность их никто не рисовал. Грек Костаки нашел случайный курьез в одном экземляре у старика А. М. Родченко, но это было не серьезное направление, закрепленное количеством и качеством вещей.
И действительно, Костаки стал его первым покупателем. За ним пришли Стивенсы, Шапиро, Виктор Луи, Соломея Эсторик и вся подпольная, московская барахолка, способная заплатить за картину бутылку водки.
Димыч умел совмещать эстетику и деньги.
Весной 1962 года он заглянул в Тарусу отдохнуть и порисовать, влюбился в местную кружевницу и решил устроить на русском просторе «дом творчества», с самоваром на большом столе, как это делали «барбизонцы» далекой Франции. Деньги на покупку дали меценаты. Летом в его дом хлынули московские халявщики вперемешку с местным ворьем.
В его «барбизоне» на русском черноземе не рисовали, а гнали самогон, пили и танцевали с девицами легкого поведения. И кроме того, в Тарусе стали пропадать обывательские гуси и все дороги вели в дом Димыча. Пьянством и развратом тарусян не удивить. Историческая традиция. А вот сходняк врагов народа, да еще с жареным гусем на столе – другое, уголовное, дело. Тут возможны и фабрикация фальшивой валюты и вообще подрыв основ. Тарусские мусора устроили облаву и на месте повязали артистов, уплетавших ворованного гусака. Знаменитый гость Толя Зверев с переломанной ногой бежал в Москву на заказном такси. Чувашский поэт Генка Айги спрятался с подругой в погребе. Попавшим под арест влепили по пять лет тюрьмы, но самого хозяина и след простыл, он бесшумно исчез в советском Туркестане.
У артиста явный дар исчезновения!
В арбатский подвал Димыча меня привел столяр Борух, строгавший подрамники для нелегалов. Мы принесли бутылку перцовки и соленый закусон. За столом с объедками восседали знакомые лица: Игорь Куклес, Валька Рокотян, Сашка Харитонов, Андрей Амальрик.
Вот она, подпольная групповщина и отрыв от масс!
В 1964 году, за год до Рабина и Зверева, Димыч выставил свои произведения в лондонской галерее Саломеи и Эрика Эсторика. В подвал Димыча спускались не только алкаши и наркоманы, но и Виктор Луи, хорошо знавший не только подвалы Москвы, но дорогу в Лондон.
Один раз, в январе 67-го года, мне выпала честь выставляться с Димычем в одном помещении рабочего клуба «Дружба». Он показал огромные картины назидательного содержания – отпечатки солдатских сапог на страницах древних славянских книг. Сокрушительный всесоюзный успех!
«Старик, поэту Борису Слуцкому продал семь картинок!»
На аукционе советского искусства в Америке (1967 год) Стивенсы открыли свой отдел с фальшаками Малевича и мусором подвального рисования. Ревнивые и жадные америкашки писали, что такой безобразной выставки в Америке еще не было. Фальшивых «малевичей» с трудом сбагрили ковбоям Техаса, а подпольщиков сдали по дешевке одному чудаку, изучавшему виноградники Советского Союза, мистеру Нортону Доджу.
Обиженные Стивенсы завязали с меценатством. Потерявший доходное место Димыч при встрече твердил: «Ништяк, прорвемся!»
Осенью 1998 года в Америке жена Плавинского Маша, раннее известная мне как подруга Лешки Паустовского, мне отрезала: «Воробей, запомни, у Димыча одна жена – я!»
Лично я знал пять жен Димыча.
Нинка, Занка, Наташка, Катька, ну и Машка Паустовская!
Сразу после ссылки Амальрика (1965-й) художник исчез с московского горизонта на пять, если не шесть лет. Никто в мире, кроме двух лиц, не знал, где он прячется. Помнится, много лет спустя, в Париже за самоваром, я спросил Галю Маневич, где же скрывался Плавинский целую пятилетку, и она мне раскрыла тайну: «Он отбил мою подругу Наташку у киношника Волкова и скрылся с ней в костромских лесах, в Кинешме».
Наташку я тоже знал, но как студентку ВГИКа Знаменскую. Раз танцевал с ней твист на вечеринке. Не очень красивая, но начитанная, романтическая натура. Ревнивый муж-рогоносец настрочил донос начальству киноконторы. Галю Маневич как сводницу отправили смотреть кино в Белые Столбы, а влюбленная беглянка, получив место лит-работника в доме-музее драматурга А. Н. Островского, с любимым художником скрылась в городке на берегу Волги. Там они с удобствами устроились в уютной дворянской усадьбе. Стройные пихты, громадный парк, казенный грузовик, доставлявший не только дрова, но и старинные расписные прялки. Димыч рисовал гнилые избы окрестных деревень, имевшие большой успех среди коллекционеров. Распорядителем его торговых сделок стал международный журналист Виктор Луи.
В 1972 году дверь подвала моего приятеля тех лет Немухина открыла молодая брюнетка и сказала: «Немухина тут нет, теперь тут Дмитрий Плавинский». По тону я схватил, что это новая хозяйка, четвертая жена художника.
Изворотливый, хищный, осторожный, как ящер, он перебрался в пустующий подвал Володи Немухина на Садовой-Кудринской, на сей раз с подельником. Им оказался фарцовщик и ювелир Славка Калинин, уроженец Абрамцева. Я знал, что он фабрикует перстни с фальшивыми камнями для жен советских писателей, но на сей раз подвал, едва освещенный с тротуара, был завален церковной утварью самых разнообразных форм, от ржавых монастырских складней до бронзовых лампад, чашек и плошек неизвестного мне назначения. Огромное количество икон не стояло книжными рядами, а лежало грудой, как кирпичи на стройке. Во дворе пыхтел крытый брезентом грузовик Калинина. Каждый летний сезон они выбирались на очищение русских деревень от древнерусского мусора.
Лично я два раза посетил Стивенсов, Зацепа и Арбат. В 1970 году мой приятель, истопник Леня Талочкин, собиравший нелегальные картинки, решил устроить у них квартирную выставку. Леню я раз рисовал. Он остался доволен портретом и донес «Стивенсонихе» о том, что в глубоком подвале на Третьей Мещанской сидит настоящий гений, но очень гордый и колючий. Накануне моего отъезда в деревню ко мне привели Нину Андреевну Стивенс. Ее сопровождали Леня и поэт Генрих Худяков, фаворит или, точнее, ее паж той поры.
Я не был разбалован выставками, да и не очень стремился туда попасть, а тут известные московские меценаты приглашают повесить картину на арбатском заборе, но оказалось, что приглашены не только Плавинский и Немухин, но и бомбила Славка Калинин, и фальшивомонетчик Леша Потешкин. От такой гремучей смеси меня так взбесило, что я посинел от гнева и выставил гостей с криком: «Не дам, не хочу, на хуй!» Позднее барачный поэт Худяков, постоянный посетитель моего подвала, передал слова Стивенсонихи: «Твой Воробьев – не гений, а грубиян и дурак!»
* * *
В июле 1967 года я привез из Дагестана мешок серебра. Скупил у кавказских племен. Старинные браслеты, ожерелья, перстни. Собрать эти вещи было очень просто. Я числился рабочим этногафической экспедиции, обмерял древние развалины, но в основном ходил по дворам горцев и вынюхивал, где они прячут по сундукам старинное шитье, народные костюмы и украшения. Кто-то проследил, и начальник экспедиции, грамотный парень Магома, местный патриот и ухажер за моей женщиной, намеревался меня расстрелять за такие визиты, но когда я уступил ему женщину, то он передумал и отпустил домой с добычей. С деньгами у меня, как всегда, было плохо, и мой постоянный собеседник той поры, художник и опытный знаток московской жизни Володя Фредынский, дал полезный совет – продать кавказский товар его соседке по мастерской Марии Васильевне Розановой.
«Жена писателя Синявского, – строго пояснил приятель, – золотых дел мастер!»
Я постоянно и с незапамятных времен слушал по радио футбольного комментатора Вадима Синявского («Товарищи, а поле сегодня такое зелененькое!»), но это был другой Синявский, писатель, сидевший в тюрьме за нелегальные публикации за границей.
Почему я проморгал такого храброго писателя? Потому что в Совдепии он не печатался, а судебная шумиха меня совсем не интересовала. Ни я, ни мой квартирант поэт И. С. Холин газет не читали и не знали толком, что происходило в литературном мире.
В октябре 67-го уже подмораживало, я напялил черную шляпу, длиннополый плащ, взвалил мешок на плечо и стал похож на татарского старьевщика.
В подвальном помещении Колокольникова переулка нас встретила опрятно и строго одетая женщина лет сорока с тяжелым узлом кудрявых волос на затылке. Синий фартук, сигарета в зубах, в руке острый нож. За широким столом она резала, паяла, дробила камни и лепила. Все три стены украшали иконы высочайшего класса. Самой красивой была «доска» размером 80 на 60 с изображением «Чуда Георгия о змие» – стандартное название распространенного сюжета, и здесь Святой Георгий скакал на вороном коне, работа безукоризненной пластики и тончайшего колорита.
«Нашла на Пинеге в куче мусора. Северные письма. XIV век», – с гордостью сказала М. В.
С видом знатока она покопалась в моем мешке и добавила:
– Где стащил?
– Я не вор, а член профсоюза! – отвечаю.
– Вижу, не слепая. Но это татское ожерелье со звездами – шедевр. Сколько за все?
– Пятьсот рублей.
– Вместо пятиста даю двести пятьдесят сразу и книжку Пастернака впридачу.
Я заметил, что под столом вперемежку с иконами стоит стопка книжек в темно-синей обложке. Такой увесистый кирпич из «Библиотеки поэта» ценой 1 р. 24 коп. обычно уходил за 50 рублей, но умеючи можно было при двойном обмене выручить и все сто.
Говорить с ней было легко. Я предпочитаю людей прямых, как палка, а не извилистых, как змея. Перед тем как загнать книжку, я прочитал стихи великого поэта и предисловие Андрея Синявского. Писал он очень складно и понятно, хотя разбиралась тема – ямб и хорей, скучнее не придумать. За такое письмо у нас выдавали премии, а не тюремный срок. Ничего преступного в прозе Синявского я не нашел ни в Москве, ни в Париже.
На этом наши встречи не закончились. Через три-четыре года тот же Фредынский мне сообщил, что подвал М. В. опустел, из лагеря вернулся муж и семья ищет дачу под Москвой. Я знал, что мой бывщий хозяин продает дом под Звенигородом, и дал адрес, они провели там лето как сьемщики, однако дом не купили, а в 1973 году уехали во Францию. По словам Фредынского, семья Синявских уезжала по приглашению парижской Сорбонны и с большим багажом, включая кучу древних икон с «черным Георгием» во главе. Эта деталь меня страшно заинтриговала. Мои приятели Лева Коробицын и Даня Фрадкин, уезжая за границу, платили налог за никчемную матрешку, а тут семья в полном составе увозит вагон древних икон и без всякого налога. Вот что значат нужные связи!
Сначала Синявские гостили под Тулузой, в большом и красивом поместье Элен Пельтье (Peltier), славистки и очень давней подруги Андрея Донатовича. Об этой замечательной француженке, принимавшей большое участие в «деле» Пастернака, затем в «деле» Синявского и в «деле» польской культуры, надо сказать отдельно и обстоятельней.
С 1945 года победоносная Совдепия установила прочные дипломатические отношения с капиталистической Францией, еще не воспрянувшей духом после пяти лет немецкой оккупации. В свите знаменитого генерала Жоржа Катру (Catroux) была и семья морского атташе Бернара Пельтье. Строго католическая семья. Жена, две дочки. Старшая Элен училась в Париже и освоила русский язык, а в 1947-м с особого разрешения советских властей продолжила ученье в Московском университете.
Москва – столица прогрессивного человечества, но раздевают белым днем.
«Монеты нет, снимай пиджак!»
К элегантной парижанке прикрепили двух мускулистых ухажеров, работавших посменно: студенты Сергей Хмельницкий и Андрей Синявский. Любители полицейских романов считают, что парижанку обложили «органы» на предмет вербовки. Вполне возможно, я же сторонник двух версий – и вербовка, и страховка: у дочки морского атташе могли снять пиджак при выходе из кинотеатра и опозорить коммунизм перед всем миром. Неизвестно, чем кончилось интимная связь молодых людей, но Хмельницкий принял католичество и, как «Ленка» Пельтье, стал аккуратным прихожанином храма Святого Людовика в Москве, а Синявский посвящал ее в тонкости революционной поэзии с визитами к Пастернаку, Фальку, Дурылину, людям высокой образованности и культуры.
В 1959 году в Париже, в переводе «Ленки» Пельтье вышла замечательная статья Синявского «Что такое соцреализм», а следом за ней ряд романов под именем Абрам Терц. В 63-м кремлевские лингвисты открыли настоящего автора книжек – профессора Андрея Синявского, и в 65-м его арестовали и открытым судом приговорили к пятилетнему заключению. Весь культурный мир был потрясен столь суровым наказанием, сыпались протесты знаменитых ученых и писателей, однако советский суд был неумолим и писатель отсидел весь срок от звонка до звонка.
Судьба «черного Георгия» оказалась довольно плачевной. Синявские продали икону в Лондонский музей, а там местный реставратор смыл ацетоном копоть до такой степени, что вороной конь стал пегим, и шедевр испортил бесповоротно.
«Цеховая солидарность», о которой постоянно твердит эстет А. Р. Брусиловский, в подпольном царстве вещь немыслимая, но бывают и исключения.
Кто-то из «цеха» ко мне направил девицу Жанну Никольсен из парижского журнала «Арт виван» (L’art vivant). Она пришла ко мне на авось и поскреблась в металлическую дверь подвала. Молодая женщина в черном пальто до пят. Сумка на плече. Французская журналистка. Работает в одной галерее с писателем Мишелем Рагоном. Показ картин. Чай. Разговор о чепухе, то есть о торговле и мировом искусстве.
В дневнике Мишки Гробмана от 7 марта 1971 года читаем:
«Нусберг приехал с двумя мальчиками (Саша Григорьев и Володя Грабченко) и Мишелем и Франсуазой Рагон, около 47 лет, лицо и повадки простые, известный французский писатель и эссеист. Мы пили спирт, фотографировались, смотрели мои работы, коллекцию, беседовали о многом, и М. Р. производит впечатление неглупого человека. Нусберг был нашим переводчиком. Я подарил Рагонам свой офорт «Все проходит» и берестяной футляр (русский сувенир). Мы расстались очень тепло. М. и Ф. пригласили нас в гости в Париж. Скоро это будет реально».
Моя гостья показала папку с рисунками Синяковой, Кабакова, Нусберга, Гробмана. В свою очередь я сунул ей пару акварелей размером в школьную тетрадку. Журнал «Арт Виван», похожий на газету, вышел в сентябре 71-го с шапкой Special URSS № 23, большой разворот о группе Нусберга «Движение», снимок Ирки Ермаковой у рояля и биографические заметки ряда нелегалов, где я обнаружил и свое имя.
Кто ее направил ко мне, я не знаю до сих пор.
Дареные рисунки Жанна аккуратно хранила, а в 1985 году, как только поднялись цены на «нонконформистов», она предложила их в магазин Дины Верни.
В феврале 1975 Володя Немухин вызвал меня на подпольное совещание с картинами. Я взял пару холстов и через полчаса был на Садовой-Кудринской. Во дворе стоял грузовичок, набитый нелегальными картинами. В подвале сидели заговорщики в полном составе – Немухин с папиросой «беломор» в зубах, трезвый Димыч, мистик Отарий Кандауров, ювелир Славка Калинин, счетовод подполья Леня Талочкин и фотограф Игорь Пальмин. Они составляли списки «только своих москвичей» на выставку в каком-то павильоне ВДНХ. Все громко шумели: никакой порнографии и антисоветчины, только чистая пластика, кремлевское начальство не стоит дразнить и губить важное дело – легализацию подполья.
Талочкин выставил картину неизвестного мне Вячеслава Сысоева на мольберт. Довольно корявым мазком она изображала кормчего Мао Дзедуна в плаще, идущего в светлое будущее по головам китайского народа
«Ну нет! Такое же нельзя, господа! Отказать в развеске!» – отрезал Кандауров.
Картинку Комара и Меламида, заводил «бульдозерного побоища», портрет писателя Солженицына с собакой на руках забраковали сразу по предложению Немухина: «Ну, это полный маразм и дешевая провокация», – повысил он голос.
Спорить я не стал и смылся. Мне было наплевать на все затеи моих озабоченных и озлобленных коллег по «цеху». Вживую я видел их в последний раз. Через недельку мне позвонил Немухин и сказал, что ночью на развеску картин в павильон приехал «комитет по делам искусств» и снял пару моих вещей со стены «как антисоветский выпад». Я просил его поберечь картины для сдачи фирмачам, что он вскорости честно и сделал. В мае я улетел за границу.
* * *
По приезде в Париж (1975) я повадился ходить в магазин русской книги «Имка-пресс» (Ymca Press 11 rue de la Мontagne Saintе Geneviève).
Латинский квартал, ничем не примечательный фасад пятиэтажного дома с парой «торговых точек» на первом, шоссейном, этаже. Рядом громада Сорбонны и от моего жилья десять минут ходьбы. Как выживал магазин сорок лет подряд, уму непостижимо. В тридцатые годы с помощью американских миссионеров, «внедрявших христианство» в отсталые народы, в обширной русской эмиграции был читатель, но после второй мировой читатель исчез и «Христианский Вестник» никто не читал, даже древние старики. И как чудо в начале 70-х магазин спас мятежный писатель Александр Солженицын, доверивший редактору Никите Струве издание своей главной книги «Архипелаг ГУЛаг». Магазин если не расцвел – стены по-прежнему были покрыты плесенью и по углам висела древняя паутина – но стал оживленней торговать. На антресольном этаже в издательской комнате трещала машинистка с громким именем Елена Остен-Сакен. Девица в годах не раз говорила, что выйдет замуж в том случае, если жених будет не ниже графа. Внизу, в торговом отделе, сидело трое продавцов: Андрей Савин, бородач высокого роста, библиофил и певчий, вскорости умерший. Второй – Виктор – сбежал в монастырь. Остался один Алик Ханин, родич директора. Молодой эмигрант «еврейской волны», упорно выдававший себя за сына власовца. По утрам в субботу там собирался «утренник», соседи по кварталу: философ Андрей Лебедев, безработный татарин по кличке Барякши, фотограф Андрей Карляков, живописец Сергей Чепек, парижский гид Юрка Николаев и я. Личные счеты мы не сводили, а делились свежими анекдотами и листали книжные новинки фаворитов издательства. Чаще всего в магазин заглядывали слависты из французской глубинки. Они отбирали учебную литературу и советские издания. Бывало и так, что в магазин, оглядываясь по сторонам, заходили и советские туристы. Они кидались листать сочинения Бердяева, Франка, Лосского. Самым храбрым Алик с большой скидкой отсыпал кучу запрещенных в СССР книг. Как правило, это были сплошные «выездные» знаменитости, а не простые смертные: братья Михалковы, Солоухин, Евтушенко, Глазунов, Баталов, Высоцкий. Там я познакомился с летчиком Игнатом Лифаренко, братом знаменитого танцора Сержа Лифаря. В далеком 30-м году он сбежал на советском самолете в Иран. Перебрался в Париж и заведовал типографией, за деньги печатавшей всевозможные листовки и журналы. Князей и баронов, потомков Рюрика и Чингисхана, власовцев и невозвращенцев я перестал считать. Это был их магазин.
Однажды осенью 1983 года в магазин заглянул мужчина в теплой кепке и советском пальто до пят. Русский человек, каким бы образцовым эстетом ни был, виден издалека. Этот в кепке в профиль походил на фельдмаршала Кутузова. Левая рука в кармане, а правой – повелительный жест полководца. Он высыпал на стол кучу брошюр, по-моему, изданных Марией Васильевной Розановой, осевшей в пригороде Парижа.
«А вот еще один гений», – сказал Алик, встречая гостя. Гость по-французски, но с заметным русским прононсом представился обществу: «Вадим Маркович Козовой». «Надо помочь хорошему человеку, – обратился продавец к утреннику, – поэт, лагерник, невозвращенец. Десять франков книжка».
Стыдно признаться, но я понятия не имел, кто такой «поэт и лагерник Козовой», а судя по горделивому виду и магическому молчанию, в углу стояла колоритная личность подпольного мира Москвы.
Наш утренник, не открывая кошелька, загалдел, предлагая различные идеи обогащения. Я полистал книжку Козового, где между прочим был загадочный стих – «ходит, бродит чернобровка в тучах сучка хоть куда», напомнивший мне стихи русских футуристов 20-х годов. В ту осень один невозвращенец у меня висел на шее. Беглый матрос и способный живописец Игорь Андреев. Он мне как-то сказал, что в министерстве культуры есть закрытый распределитель, где беженцам выдают вышедшие из моды костюмы, кожаную обувь и галстуки высоких марок. Этот полезный адресок я выдал автору абстрактных стихов.
Через год-полтора я снова встретил поэта в том же магазине. Но не одного, а с Ириной Емельяновой, знаменитой блондинкой «пастернаковского дела». Этого я никак не ожидал. Двадцать пять лет назад я поцапался с ней при покупке щипаной курицы на убогом тарусском базарчике. Тогда это была привлекательная девица с тугой косой на плече, а теперь в магазин вошла особа лет сорока с хвостиком, выпуклые тяжелые формы и лихо вздернутый ступенчатый нос – потомственная принадлежность русского племени. Она меня не узнала – густая борода до глаз, Париж, заграница, неестественный пейзаж для нищего тарусянина.
Как сложилась судьба этой легендарной пары во Франции?
В тот год к власти в Кремле пришел либерал и перестройщик М. С. Горбачев. Он вырубил виноградники, намереваясь искоренить в стране пьянство, выпустил простых людей за границу. Невозвращенец Козовой выписал из Москвы семью, устроился переводчиком с хорошим окладом, а жену определил на факультет славистики. Модно одеты и, видно по всему, не голодают и довольны жизнью.
«Спасибо за распределитель, – сказал поэт, – теперь я как денди лондонский одет».
На нем хорошо сидел замшевый пиджак, скрипели английские туфли, в кармане звенели автомобильные ключи.
Знаток русских событий, мой постоянный парижский собутыльник, хохмач и человек замечательный во всех отношениях, Юрка Николаев или «Юрник», навел справки о Козовом, чтобы я не выглядел круглым идиотом в общем разговоре.
Харьковчанин родом и студент МГУ будто бы за встречу с иностранцами в фестивальное лето 57 года получил шесть лет лагерей. Где-то на пересылке встретился с сидевшей по «делу Пастернака» Ириной Емельяновой, влюбился, по выходе из заключения они поженились и дружно жили, перебиваясь, как все простые советские люди, с хлеба на квас.
Французский славист Мишель Окутюрье (Aucouturier), один из первых иностранцев, посетивших СССР (1954), был поражен, что советскую интеллигенцию интересует не мировая революция, а дешевый иностранный ширпотреб, флаконы парижских духов, американская жвачка и музыкальные пластинки. Московские фарцовщики не прятались по явочным квартирам с фальшивыми документами, а совершенно открыто предлагали свой товар – икону XV века в обмен на бутылку виски, рисунок Малевича на диск с Луи Армстронгом, старинную книгу на порнографический журнальчик.
1957 год – праздник мира и любви!
Чаще всего историки, работая с датами и цифрами, совсем забывают о живых людях: старый–молодой, красивый–страшный, щедрый–жадный.
Двадцатилетний провинциал, студент третьего курса МГУ Вадим Козовой с утра до вечера пропадал в Клубе интересных встреч. Значки, чувихи, лабухи и фирмачи!
«Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела…»
Студент кадрил приезжих чувих, менялся значками, когда к нему подошел красиво одетый провокатор, выдавший себя за британского комсомольца. Он попросил передать полякам из общаги пакет с сорокапятками. 12 августа у входа в метро «Парк культуры» Козового задержали с поличным. В пакете оказались не пластинки с песенками Ив Монтана, а значительная сумма в валюте. Британский комсомолец с чувихами улетел в туманный Альбион, а несчастного студента потащили на пытку в угрозыск. Полгода следствия – и шьют шпионаж в пользу иностранной державы. Показать на девять знакомых москвичей, слушавших по ночам «бибиси», ничего не стоило. Всех замели и дали сроки. Студент за добросовестное участие в следствии вместо расстрела получил шесть лет лагерей.
Цепочка разбитых жизней? Ничего подобного! Все «узники совести» вышли раньше срока из заключения, с успехом устроились по профессии и поумирали в глубокой старости.
Вадим Козовой – поэтический гений. Никто в этом не сомневался. Но он русский поэт футуристического типа, и тут надо постоянно помнить, что грамотный советский гражданин сдержанно поет «Хотят ли русские войны» Евг. Евтушенко, миллионы малограмотных по слогам изучают классику: «Я дома взаперти сидел, на фотокарточку глядел, с нее ты улыбалась, как живая…» – а тот, у кого жалкая получка, больная теща и куча детей мал мала меньше, смотрит телевизор, ему не до футуризма.
Съезды, указы, директивы, пятилетки, аресты, расстрелы – мы всё прошли, всё былью поросло, но как жить припеваючи, как обходить подводные камни коммунизма и невежества?
И бывший зек осторожно пошел в новой жизни, в одном месте срывая прибыль, а в другом теряя нажитое. Жена и двое детей покорно плелись за ним, как слепые за поводырем.
А годы были непростые, непролазное болото застоя и западня на каждом шагу. В конце 60-х поэт устроился лаборантом в Музей Восточных Культур, возможно, по протекции Бориса Ионыча Бродского, выдававшего себя за созидателя новой передовой культуры в отдельно взятой стране. И оттуда Козовой чуть не загремел вторично на Колыму. Ревизоры, пропади они пропадом, обнаружили исчезновение из музея драгоценных китайских свитков – подарка самого Цы Байши советскому народу. О хищении не только прочитали мораль служащим, но возбудили уголовное дело. Крохоборы из угрозыска стали копать глубже и следы китайских свитков повели в иностранные дома Москвы.
Похититель и покупатели нашлись. Вором оказался ночной сторож музея по имени Борис Штейнберг, по ночам рисовавший абстракции. Его признали невменяемым и заперли в дурдом строгого подчинения, где он создал свои лучшие произведения.
Козовой тихо слинял из музея и взялся за переводы французской поэзии. Он ее знал наизусть давно и основательно. Мишо, Элюар, Шар. Его переводы оценили издатели. О нем узнали во Франции. Изнурительный быт с легендарной тещей «Ларой», не вылезавшей из судебных тяжб с родней Пастернака, беспокойный шурин Димка Виноградов, постоянно попадавший в милицию то на краже антикварных книг, то на тунеядстве, основательно портили настроение.
«На какие доходы вы живете»? – как топор над головой постоянно висел вопрос фининспектора!
В посольстве Франции по праздникам собирались московские франкофилы – потомки русских аристократов, переводчики, подпольные тунеядцы, кружок поклонников авангардной живописи и поэзии. Очень толковым и храбрым сводником оказался граф Степа Татищев, отлично говоривший по-русски культурный советник. С ним укрепились очень продуктивные отношения. Граф дарил книжки французских поэтов, Вадим делал замечательные переводы.
Лучшие люди страны!
Болел старший сын, жена без всякого успеха пыталась протолкнуть сценарий на кинофабрику. Семья в эмиграцию не собиралась, но Козовой мечтал повидать страну своих любимых поэтов!
Год – 1981.
Поездка советского человека, простого члена профсоюза в капстрану, да еще с душевнобольным сыном – явление чрезвычайное для эпохи густопсового застоя. А впридачу гражданин В. М. Козовой – «узник ГУЛага»: шесть лет под стражей за «антисоветскую деятельность». Можно лишь представить длительный, выматывающий нервы торг и бюрократическую волокиту, пока ему не разрешили выбраться из рая в ад по приглашению знаменитого французского поэта Рене Шара (Char).
Улетающему в гости другу старый историк Н. И. Харджиев сунул тетрадку с рисунками Дмитрия Митрохина – «на продажу и подарки».
Советские люди, всю жизнь прожившие в изоляции от торгового мира Запада, понятия не имели о торговле искусством. Известного советского рисовальщика Митрохина, никому не известного в Париже, продать было невозможно. Уже в 50-е годы Франция подключилась к гонке мировых и злободневных «измов», где отличить француза от шведа или грека стало невозможно и под микроскопом. Отголоски былого величия – импрессионизм – разобрали кустари дешевого туристического бизнеса.
Когда турист Козовой сообщил старику, что рисунки не покупает даже их общий знакомый Степа Татищев, его несправедливо обвинили в присвоении шедевров и жульничестве.
Месяц он гостил у Шара в Провансе. В чудном местечке Isle-sur-la-Sorgue говорили о высокой поэзии, искусстве, политике, но не сошлись характерами. Одно дело из одного конца планеты в другой писать хвалебные письма, а другое толкаться на кухне, кушать по часам, бросать окурки не на пол, а в пепельницу, вместо водки пить кислое вино. Мало этого, у душевнобольного сына Бори открылась чахотка.
Шок цивилизаций!
О конфликте двух поэтов мне поведал Степа Татищев, потомок славных русских аристократов, осевших во Франции. Он дружил с Козовым в Москве, когда служил там в франузском посольстве, и помог ему с жильем и трудоустройством в Париже.
Советский турист прилетел «французом» старой школы. Луи Каторз, Вольтер, Наполеон, но очень быстро сообразил, что современная Франция изменилась. Французы пили виски, сидели в «Макдо», говорили на всех языках. Выходило, что в стране его мечты можно жить припеваючи, не зная трехсот сортов сыра и качества красных и белых вин.
Поэт Рене Шар – южанин и человек изысканных вкусов в быту и культуре.
Брак, Пикассо, Кандинский, Де Сталь, Миро, Мартин Хайдеггер! – какие сотрудники и друзья!
Русский поэт, бывший зек, для «сугрева» и настроения пивший в Сибири мазут, за месяц опустошил погреб уникальных вин. Старый эстет и особенно его новая подруга капризная аристократка де Сен-Сер не вынесли столь грубого вмешательства чужака в их равномерный образ жизни и попросили съехать из усадьбы. С тощим чемоданом и больным сыном Козовой покинул старинный дом великого поэта и никогда с ним больше не встречался. Приютил его граф Татищев, устроил на временное жительство в Cité des Arts, «дом художников». Там было решено не возвращаться в Москву и устроиться в Париже самостоятельно и покрепче.
Через два-три года Козовой твердо стоял на фрацузской территории. Подул свежий ветерок «перестройки». Прилетела жена с младшим сыном. Сняли квартирку. Появились лишние деньги.
Весной 86-го наш «утренник» гурьбой поплелся в «бистро», в пивной бар. За столом Козовой молчал, но вовсю разошлась Ирина Емельянова. Меня потрясло, что она знала решительно «все» – на каких слонах стоит мир, кто погубил святую Русь, в каком месте расположена высшая духовность, как спасти человечество от греховной гибели.
Всем досталось на орехи. И была это не резкая и справедливая критика западного мещанства и крохоборства, а шквал ненависти к ее приютившему Западу. Она секла не только «жлоба» Рене Шара с его дурацким винным погребом, но и отсталых, консервативных русских деятелей, застрявших на чужбине.
«Боже, какое убожество эта эмиграция, какой сброд малороссийского мещанства и чванства! Сплошные Полтава и Кременчуг. И эти люди, никогда не видавшие Эрмитажа и московского Кремля, судят русскую культуру, что в ней красиво и что нет. Раньше эти носороги проморгали поэтический гений Марины Цветаевой, а сегодня, не отличая шила от мыла, командуют политикой, искусством, литературой».
Вот женщина глубоких мистических взглядов, с головой утонувшая в русской цивилизации, подумал я, к западной жизни ей никогда не приспособиться, и при первом попутном ветре она повернет назад, на мрачную, но горячо любимую родину.
Пытался возразить фотограф Корляков что-то о твердых православных основах, но Ирина ловко заткнула ему рот: «Твои основы – дурацкий церковный спектакль для циничных старух вроде бабищи Шаховской, в своей говенной газетенке не выдавшей ни одной порядочной строчки Козового или Генки Айги».
Общество согласно загудело, у меня нашелся сюжет для ностальгической сплетни. Двадцать пять лет назад, когда Емельянова возводила гигантские плотины коммунизма в Сибири, я пил с ее сводным братом Митькой Виноградовым и Левкой Нусбергом водку в пивной.
«Теперь Митька не пьет, женился и стал бизнесменом», – с гордостью сказала она.
В начале девяностых перестройка приняла безграничные размеры. Комсомольцы, менявшие иконы на джинсы, за три года открытого рынка уже качали нефть, золото и пушнину, сколачивая мильярды, поражающие воображение темных людей.
Решительно все, от кремлевских вождей до последнего бродяги, куда-то рвались и неслись. Всех несло невиданное весеннее половодье дикой свободы. Заводы и выставки, романы и джаз, убийства и аресты, взятие Сибири и княжества Монако.
Долой мелкую фарцовку! Да здравствует большой капитал! Даешь – Уолл-стрит!
* * *
Прошло тридцать лет со дня смерти Б. Л. Пастернака (1960), а его «дело» продолжало волновать торговый люд.
В городе Экс-ан-Прованс за теплым дружеским столом я разговорился о былом со славистом Луи Мартинезом (Martinez).
«Я писал дипломную работу о русской революционной поэзии, – начал профессор, – и особенно изучал творчество символистов, футуристов, имажинистов. В 1956 году с коллегами по курсам Мишелем Окутюрье и Жоржем Нива поехали к Пастернаку в Переделкино, где провели полдня, взяли его рукопись романа «Доктор Живаго» на читку и перевод».
«А что за рукопись? – встрял я, – как она выглядела?» – «Обыкновенный текст на машинке ’’Эрика’’».
Подробности издательской эпопеи романа освещены в многочисленных исследованиях, в секретной возне с валютным и рублевым гонораром, где оказалось замешано множество людей – близкая родня поэта, французские студенты, итальянские журналисты, советские литературоведы.
Всемирно известная «Лара» (О. В. Ивинская), отсидев семь лет за «контрабанду» в начале 90-х, атаковала кремлевских хапуг, присвоивших ее любовную переписку с поэтом. Ей удалось забрать эти бумаги и отправить на продажу в Лондон.
Двадцать два письма продали за хорошие деньги.
Великий Пастернак писал стихи и прозу если не гусиным пером, как великий Пушкин, то чернилами и металлическим пером. Затем он сдавал эти драгоценные, ученические тетрадки машинистке, и та сперва стучала на своем громоздком «Ундервуде», потом снова сдавали работу на авторскую правку, а после правки, в чистом виде и под копирку вещи распределялись среди издателей и знатоков российской словесности. Такой машинописный и очень бледный шрифт мне давал читать книголюб Сашка Васильев в 1958 году.
На аукционе в Лондоне (1996 год, «Кристи») продавалась не рукопись «Доктора Живаго» на школьных тетрадках, а триста машинописных листов с авторской правкой. Причем эксперты легко определили шрифт гэдээровской фирмы «Эрика». А на такой машинке печатала сестра «Лары», Татьяна Ивановна Богданова.
Новая мода времени – семейный подряд!
Где же подлинник романа?
Козового и Харджиева связывала глубокая любовь к артистическому авангарду, но до дружеских отношений было очень далеко. Такого сближения не допускала супруга ученого Лидия Васильевна Чага, сумбурная особа, не простившая переводчику рисунки своего отчима Д. И. Митрохина! После ее кончины Харджиев вызвал Козового на «серьезный разговор» в Амстердам, в свой дом на Олимпияплейн, 55. После суток благородного трепа о поэзии, Малевиче, голландских сволочах, поэт спросил старика: «Николай Иванович, как вы думаете, у кого чернильная рукопись Пастернака?» – «Ищите в комоде его домработницы Татьяны Матвеевны Чалой!»
И Николай Иваныч не ошибся. Прошло долгих 17 лет. В нищете умерла жена Пастернака, скончались «Лара», Димка Виноградов, Вадим Козовой, сам Харджиев. Я не знаю, кому перешла эстафета торгового следопыта, но рукопись из комода Татьяны Матвеевны появилась на московском аукционе, правда, всего две тетрадки, 126 страниц. Покупателя на рукописный шедевр не нашлось. Кому нужны две главы из пятнадцати. Судя по всему, домработница рукопись пустила на растопку печки великого писателя.
Мы в разделе планетарного абсурда!
А что вы хотите? Эпоха Кали-юги!
Париж,