Опубликовано в журнале Зеркало, номер 45, 2015
Для инсталляции в Лувре
Думаю, мои соображения навеяны чисто субъективным негативным настроем
последних лет. Возможно, это и настроение человека, которому вдруг стало
пятьдесят, и как-то все резко стало вызывать отвращение и скуку, особенно в той
профессиональной области, к которой я принадлежу, в современном искусстве. Мне
становится все холоднее и холоднее в пространстве, которому я посвятил уже
тридцать лет. Я перестал что-либо чувствовать и понимать, ради чего я занимаюсь
искусством. Наверно, умный человек скажет, что в первую очередь это надо мне
самому. Да, это верное замечание. Да, это правильно. Да, я уже вижу, что не
сдвинусь с этой точки, к которой мне сразу прибили ноги.
Что произошло? Что так вдруг резко изменилось? Возможно, наступил творческий,
личный кризис, и я не желаю этого понять? А нужно ли это оценивать,
анализировать, понимать? Не проще ли погрузить в это состояние одиночества свои
распрямленные, как линейка, мысли, измерить эту глубину, ставя тут и там
зарубки окончательного невозвращения. Превратить это падение в вихрь свободного
полета, не для чего, ради самого себя.
Мне холодно, мороз замораживает слова, буквы, которые режут мои легкие, горло,
губы. Мне сложнее говорить о том, что я хотел. А о чем я хотел говорить? О том,
что никогда уже не почувствовать творческий процесс как событие, достойное
сотворения мира. О той поэтической мимолетной мысли, которая разворачивает тебя
сразу на тысячи сторон, словно ты дрожащий в ожидания чуда павлиний хвост.
Да, видимо, я ничего не понял за эти годы. Или не захотел понять. Пространство
современного искусства становится все более чужим, механизированным,
агрессивным и одновременно пресным, слабым, пустым. Я все реже нахожу в себе
желание вступать с ним в какие-либо отношения. Все меньше личного пространства,
но все больше общественных мест для творчества. Галереи, музеи, выставочные
предложения на любой вкус. Выбирай или жди, когда выберут тебя. Мне, автору,
предлагают суррогат творческого пространства. Зрителю – продукт, очищенный от
всего того, что не модно, не стильно, не ново. Ко мне, я это чувствую, начинают
относиться, как к производителю продукта развлечения. Меня вставили в графу –
мелкий производитель. Меня уже не хотят видеть во всем объеме непредсказуемой
свободы действия.
Да, видимо, я говорю то, что уже сказано не раз. Но я говорю, по крайней мере,
в границах собственной работы. Я могу себе позволить тавтологию, повтор,
занудство, среднестатистическое высказывание. Я сижу в снегу и мне холодно. О
чем же я думаю? Зачем этот маскарад. Или это очередная акция развлечения
зрителей и арт-сообщества. Для чего я это делаю? Да, хороший вопрос. С него,
пожалуй, надо было начать. У меня ощущения человека, покинувшего что-то очень
важное, близкое и одновременно чувство бегущего от холода и огня французкого солдата 1812 года. Я читаю его мысли и вижу его
картины ужаса. Вот они, во всей своей наготе – «настал такой необычайный холод, что даже самые крепкие люди отмораживали
себе тело до такой степени, что, как только они приближались к огню, оно
начинало мокнуть, распадаться, и они умирали. Можно было видеть необычайное
количество солдат, у которых вместо кистей рук и пальцев оставались только
кости: все мясо отпало, у многих отваливались нос и уши, и по
прошествии нескольких часов они гибли. Можно было их принять за пьяных или за
людей «под хмельком»: они шли, пошатываясь и говоря несуразнейшие
вещи, которые могли бы даже показаться забавными, если бы не было известно, что
это состояние было предвестником смерти. Действие самого сильного мороза похоже
на действие самого сильного огня: руки и тело покрываются волдырями,
наполненными красноватой жидкостью; эти волдыри лопаются, и мясо почти тотчас
же отпадает. В других случаях они сгорали, лежа слишком близко к огню и не
будучи в силах отодвинуться от приближающегося пламени; видны были наполовину
обгоревшие трупы; другие, загоревшиеся ночью, походили на факелы, расставленные
там и сям, чтобы освещать картину наших бедствий».
Да, да, я вставил эти цитаты уже после того, как написал свой текст и придумал
свою работу. Так получилось, и я уже ничего не могу изменить. Мне вдруг
показалось, что здесь не хватает чего-то более важного, чем моя личная
биография, чем мои авторские замерзающие мысли. Я совершенно случайно обнаружил
записи француских офицеров, бегущих из России. Я
нашел там отголосок того еще неосознанного, что зародилось где-то в глубине
моего сознания и уже давно не дает покоя. Да, эта ассоциация не отпускает,
держит, волнует меня. Бегство, убегание, исчезновение до бесчувственности.
И я всю жизнь бегу, замерзая в страхе от непонимания самого себя, своей
культуры, одновременно собирая по дороге уникальный архив своего времени. Но
куда я бегу? Тридцать лет моих перемещений в пространстве современной культуры.
Это много или мало? Пятьдесят лет попыток что-либо понять, поверить, успокоиться,
наконец.
Я или мы попали в чудовищное состояние холода и жара. Замерзание и ожоги
одновременно. Забвение от холода и боль от сгорающего за спиной настоящего и
прошлого. В этой безумной точке сходятся культура, архив и жизнь. Здесь
происходит процесс детального воспоминания и полной амнезии одновременно. Здесь
рождаются слова и фразы, половина из которых сожжена, а другая замерзла. Обе
половины мертвы. Их уже нельзя прочесть. Наверно, любая надежда была бы
отличным переводчиком и этой чудовищной метаморфозы, но не сегодня. Все надежды
также замерзают и сгорают, ничего после себя не оставляя. Я чувствую жар своей
спиной все сильнее и сильнее, и мне начинает казаться, что все поправимо, и что
еще не поздно начать сначала. Но передо мной бесконечный снег, лед и холод
невозвращения и мои замершие мысли и чувства разлетаются на миллионы кусочков
непонимания Всего.
2010 г.
Выступление в Лувре
Мне сложно, вот уже 20 лет, говоря о московском концептуализме, начинать
каждый раз с азов, с вопроса: что же такое московский концептуализм? Мы,
собственно, все всегда говорим лишь первые строчки, никогда не переходим даже к
следующему абзацу. Мне кажется это интересным.
Мне довелось участвовать в первых выставках московских
концептуальных художников на Западе начиная с 1989 года. Сегодня 2010-й.
Что изменилось в понимании московского концептуализма за этот 21 год на Западе?
НИЧЕГО. Более того, все, что московским концептуализмом было наработано в
первые годы выставок, чтений, перформансов, легло на
дно. В чем причина?
Не могу сослаться только на простое падение интереса к русскому искусству со
стороны западного арт-сообщества. Падение в принципе катастрофическое, но не
это меня удерживает от скоропостижного вывода о полном провале русского
искусства. Я даже сегодня попытаюсь снять с повестки дня политическую ситуацию
в России последних 10 лет, хотя это чрезвычайно важный аспект. Можно сказать,
что все русское искусство – это открытая или подсознательная реакция на
политическое слабоумие.
Говорить о московском концептуализме сегодня я начну с простого утверждения – у
искусствоведов и критиков, русских и западных, нет желания вдаваться в
специфику московского концептуализма (проще держать западный шаблон перед
глазами), а соответственно нет сформулированной теоретической концепции, что
такое московский концептуализм. Одновременно с этим – другая проблема: нет
стилистического (и даже концептуального) единства самих художников, относящих
себя к концептуализму.
Думаю, непонимание, путаница и раздражение начинаются с невероятного феномена –
московский концептуализм растянут во времени. Чудовищно растянут – с позиции
классического искусствоведения, которое ищет начало и конец любого явления в
культуре. Отсюда естественно желание теоретиков и критиков (достичь хоть какого‑либо
консенсуса по этому вопросу) связать болтающиеся концы. Начало без конца – это
что-то подозрительное. Итак, рассматривая московский концептуализм, надо
держать в голове его чудовищную длину – как у Пригова
…
Представьте спит огромный великан
То вдруг на севере там у него нога проснется
Все с севера тогда на юг бежать
Или на юге там рука проснется
Все снова с юга к северу бежать
…
Здесь поэтические строки помогают понять – московский концептуализм есть
динамичная дискурсивная территория, удерживаемая во времени свободными,
убегающими всегда от каких-либо определений и рамок художниками.
Важно понять (спустя сорок лет это сделать проще), что концептуальная традиция
до сегодняшнего дня все еще держится на плаву, несмотря на фазы летаргического
сна, смену лидеров или даже их временное отсутствие. Инструментарий,
разработанный московским концептуализмом за этот огромный период, включает в
себя и сон, и пустоты, и дуракаваляние,
ничегонеделание, незалипание, себяругание
и многое другое, что позволяет художникам засыпать, уходить и приходить
обратно. И все это бюрократически документировать, показывая другую
фундаментальную сторону московского концептуализма – архивную. Здесь Архив
понимается как коллективный языковой резервуар, работающий не столько по
принципу склада и хранения личных и коллективных материалов, а как
саморазвивающийся текст, не имеющий конца.
Можно и так сказать: московский концептуализм – это живой саморазвертывающийся
текст, перманентно растягиваемый по краям культуры и искусства многоплановой
(часто абсурдной) деятельностью его членов, удерживающих в постоянном поле
зрения не форму и стилистику явления, а некий объединяющий всех дискурс –
дискурс Неизвестного. Именно в этом стремлении к ужасу пустого листа,
понимаемом как метод, и находится граница, отделяющая концептуальных художников
от всех других. Как это ни странно звучит, но именно “дискурс Неизвестного”
отсеивает (как холера) от московского концептуализма одних художников, критиков
и кураторов и заражает неизлечимой болезнью других (последних гораздо меньше).
Удержание себя в полосе непонимания Всего, в полосе неразличения, на границе любых установок, включая собственные
концептуальные, и дает подлинный поэтический (романтический) крик в никуда. Который, естественно, редко переводим во времени настоящем.
Крики, возглашения в никуда требуют от
художника (тем более интеллектуального) невероятных усилий (если вы понимаете,
о чем я говорю). Этим и объясняется другая характерная (непонимаемая
до конца сегодня) специфика московского концептуализма – смена лидеров,
стратегий и даже концепций в московском концептуализме. Невозможно тридцать лет
висеть над пропастью и кричать, но это можно делать с перерывами, глядя (за
чашкой чая), как другой невероятным путем подползает к обрыву.
Вот на этой границе с бездной и родилось многообразие названий московского
концептуализма: московский романтический концептуализм, МАНИ – Московский архив
нового искусства, Нома, МокШа – московская
концептуальная школа. Все они лишь определяют разные периоды развития одного
явления. К этому можно добавить многоплановость деятельности каждого художника,
обусловленную во многом небольшим количеством людей в МАНИ, Номе (как хотите).
Максимализм действий (смена масок, персонажность,
внутригрупповые соавторские проекты, совместные издания) при минимальном
количестве составляющих – метод, который «расширяет интерпретационное поле до
бесконечности».
Еще об одной специфике – географической. Московский концептуализм не локальное
явление. Его география расширяется и за счет единоличной деятельности
представляющих его художников, растягивающих «дискурс Неизвестного» до касания
с другими международными языковыми практиками. Таким образом
открываются новые коридоры ухода в Неизвестное и обретается подлинная свобода
«наднационального приключения».
Понять сегодня, что такое московский концептуализм не просто, как это было и
вчера. Мы должны наконец оценить истинную его природу.
Посмотреть на это явление свежими глазами, дать возможность желающим изучать
его в подлинниках, а не только по критическим статьям. Перевести канонические
тексты, словарь терминов московского концептуализма на другие языки. И многое
другое. «Старика» надо наконец принять со всеми его
причудами. А не ждать с нетерпением, когда он отойдет в иные миры, и тогда с
облегчением начать кромсать, переписывать его биографию. Московский
концептуализм пока не собирается на покой. Это подтверждает образование за
последние два года из старого состава московского концептуализма двух групп –
«Капитон–Корбюзье» (Лейдерман, Монастырский, Захаров)
и группы «Купидон» (Альберт, Скерсис, Филиппов). К
этому можно отнести выход в свет (правда, пока на русском языке) целой
библиотеки Московского концептуализма, издаваемой Германом Титовым. Это
уникальное начинание.
Сюда относится и моя деятельность как архивариуса московского концептуализма и,
как следствие, попытка создания фундаментального сайта, посвященного
Московскому концептуализму…
15 октября 2010 г.
P. S.
Он все же скончался, этот
«московский концептуализм», на радость всем! Все.
Нашел свое окончание в 2014 году и
мой Архив. R.I.P.
Вадим Захаров, 2015 г.