Опубликовано в журнале Зеркало, номер 43, 2014
НАИЛЯ ЯМАКОВА О «МУЗЕЕ ГЕРОЕВ» ДМИТРИЯ ВЕЛЬЯМИНОВА
Герои романа Дмитрия Вельяминова – молодые подонки, шпана, маргиналы, нацболы, скинхеды, которые «кидают зиги» и избивают «хачиков» или людей, просто показавшихся им «хачиками». Дуче, еврей, скрывающий свое еврейство, тело которого забито свастиками и сценами с пикирующими мессершмиттами, на его руке вытатуирован Адольф Гитлер. Милиционерша-беспредельщица, размахивающая пистолетом на лестничной площадке. Дилер Абрам – в котором сочеталась еврейская и цыганская кровь. Девушка Абрама Настя – внучка знаменитого кинематографиста, которая учится во ВГИКе, распродает антиквариат из квартиры дедушки, а на вырученные деньги покупает всей компании наркотики. А еще – инвалид, потерявший обе ноги в Великую Отечественную. Он пришел на костылях 9 мая в школу к ученикам-скинхедам на праздник, а потом герой проводил его домой.
Я как татарка из Петербурга, проживающая в государстве Израиль, где по улицам еще ходят люди с другими татуировками на руках – с номерами из концлагерей – прочла этот текст с большим внутренним сопротивлением. Но литература – больше моего и нашего сопротивления. В ней нет этики, нет морали, нет догмы.
Жизнь, безусловно, больше литературы. Но что остается в итоге? Буквы, написанные на бумаге. «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Всё через него начало быть, и без Него ничто не начало быть…»
Литература второй половины ХХ века – это, например, Берроуз, который написал: «Я вынужден с ужасом признать, что если бы не смерть Джоан, я никогда не стал бы писателем, вынужден осознать, до какой степени это событие послужило причиной моего писательства и сформировало его. Я живу с постоянной угрозой одержимости духом, с постоянной необходимостью избежать его, избежать Контроля. Так смерть Джоан связала меня с захватчиком, с Мерзким Духом, и подвела меня к той пожизненной борьбе, из которой у меня нет другого выхода — только писать» (предисловие к роману «Пидор»)
Это Буковски с его «Записками старого козла» и «Блюющей дамой».
Это Эзра Паунд, отданный под суд за пропаганду фашизма.
Перечислять можно очень долго, но это не цель данного предисловия. Где американские битники и где мы? Волнует то, что ближе.
Эта традиция, безусловно, присутствует и в русской литературе. Игорь Холин с его «барачной поэзией», Юрий Мамлеев, исследовавший глубины русской культуры и духа, в результате чего была создана новая трактовка русской идеи, фактически цельное философско-патриотическое учение, не имеющее аналогов. «Веничка» Ерофеев, который все не может найти свой Кремль, «Эдичка» Лимонов в объятиях чернокожего любовника на нью-йоркском пустыре, герои Владимира Сорокина – а это все мы – получающие свою ежедневную «Норму». Это Алексей Смирнов, о котором Михаил Гробман сказал, что для него «не существовало границ – он легко их переходил и в литературе, и в искусстве. Это качество позволило ему создать вещи большого накала».
У нас была – Россия 90-х годов, охваченная безумием. Герои романа, дети, смотрят новости, репортажи с мест боевых действий в Грозном, Хасавюрте, Гудермесе. Я тоже видела эти репортажи. Нельзя запретить слово, ибо «через него все начало быть». Мы проживаем ту жизнь, которая нам досталась, и литература – отражение ее. Больше, чем отражение.
МУЗЕЙ ГЕРОЕВ
Фрагмент из романа
Как-то ночью мы бухали в подъезде у Женьки, были Дуче и Толя. Она нравилась нам всем троим, но ей нравился парень, который к тому времени уже утонул в реке, поэтому она сидела дома. Мы пили водку. Дуче был уже пьян и, как обычно, пустился в рассуждения.
– Вся эта серость и обыденность не достойны ада. Люди переоценивают себя, когда думают, что попадут туда за серию мелких краж и измену супруги. Слишком, блядь, это скучно. Наверняка количество посадочных мест там ограничено и, скорей всего, они именные. Кое-кто тут на земле прикладывает немало упорства, чтобы забронировать там себе столик навечно, но я уверен, что это отъявленные уебаны, поэтому, пацаны, не парьтесь, всегда найдется тот, кто еще хуже вас.
В подъезде было темно, но Дуче все равно не снимал черную перчатку с правой руки. Он не снимал ее месяц, в ней он даже научился считать деньги. Все его тело было забито свастиками и сценами с пикирующими мессершмиттами, а последнюю татуировку он сделал как раз на кисти правой руки. Я знал о нем то, что не знали другие – Дуче был евреем. У него была чисто еврейская фамилия. Я слышал, как ее произнес мент, держа в руках его паспорт, когда нас вдвоем задержали, видел, как мент заржал и как Дуче смущенно мне улыбнулся, с понтом: «Ты же понимаешь, братан, фамилия досталась мне случайно, типа, кто-то из предков оставил ее от первого брака». И тут для меня многое сошлось, его гнусавый голос, который словно выходил из его длинного носа, и любовь к пространным ветхозаветным рассуждениям, но мне нравился Дуче и я не собирался его объявлять. А перчатку он не снимал потому, что ему занесли инфекцию, когда он бил последнюю наколку. На его правой руке гнил портрет Адольфа Гитлера.
В школу я почти совсем не ходил, не ходили и мои друзья. Когда я был в ней последний раз, пацаны вместо занятий играли в буру на крыльце. Я поднялся на третий этаж и обратил внимание на доску почета. На ней уже давно не было ни одной фотографии, тогда я решил это исправить и поместил в одну из рамок свою, одну из тех, что я недавно распечатал. На ней я и Толя стояли лысые в зеленых «Альфах» и со вскинутыми зигами на фоне районного суда. Когда я пришел через месяц, пацаны все так же играли в буру на крыльце, забрав у единственного охранника лавочку, и обсуждали, что надо бы его подпоить и спиздить у него газовый пистолет, который он носит на пузе, а фотографию мою никто так и не снял. Настроение было хорошим. Я решил посетить занятия, чтобы как-то получить тройки в конце года, но, встретив нашу вечно взволнованную классную руководительницу, я узнал, что сегодня экскурсия. На экскурсии я никогда не был, мне было любопытно, что же это. Спустившись вниз, я встретил своего друга и одноклассника Санька и других старшеклассников, они ждали школьный автобус и уже затарились полными пакетами бухла. Завуч видела, что половина присутствующих уже пьяна, а остальная, скорей всего, напьется в дороге, но ей не хотелось рисковать и как-то акцентировать на этом внимание. Ей просто нужно было довести это дело до конца, поэтому она старалась куда-то смотреть на линию горизонта, и от нее исходил тонкий запах коктейля из корвалола и валерьянки. Подъехал автобус, и мы загрузились. Куда лежит наш путь – так никто и не знал. Мы ехали в сторону центра, утро, на дорогах пробки. В салоне автобуса были постоянно слышны щелчки алюминиевых банок, перебранки и ор девчонок, когда кто-то пытался засунуть им руку в трусы. Я сидел рядом с Саней, и мы, как обычно, смеялись. Он основательно закупился пивом и сказал, что прям чувствовал, что я сегодня приду.
В общем-то, я был единственным хорошим другом Сани в этой школе. Он был маленький и пухлый и постоянно моргал. Это нервный тик, говорил он. В детстве его очень сильно напугали родители, а теперь Саня абсолютно во всем находил повод для смеха. Он не был таким глупым, как все думали, такова была его защитная реакция. А я спиздил в этом автобусе еще один молоток для разбивания стекла в случае аварии. Нас привезли на место, это была знакомая мне Болотная площадь. Целью нашей экскурсии был памятник порокам. Тринадцать скульптур, в карикатурной форме изображающих невежество, воровство, проституцию, алкоголизм, наркоманию, нищету и так далее. Нашу, уже окончательно пьяную толпу, подвели к ступенькам постамента, и завуч по бумажке начала читать: «Дети – жертвы пороков взрослых», перечислять пороки и рассуждать на тему того, как они сказываются на подрастающем поколении. Нам с Саней по-прежнему было смешно. Мы наблюдали за присутствующими. Кто-то по-прежнему не оставлял надежды засунуть руку в трусы аутистке Пеньковой, кто-то шлепал себя по карманам в поисках сигарет, а кого-то подташнивало от дешевого газированного алкоголя, и подавляя в себе рвотные позывы, он кривил рожу, и во всех лицах читалось только одно: «Поздновато, блядь, спохватились».
Эта клоунада длилась минут 15. Дальше нас снова загрузили в автобус. И завуч объявила:
– Ребята, кто хочет записаться на экскурсию в колонию для несовершеннолетних, сдайте 1000 рублей Арнольду Леонидовичу.
С тех пор я больше никогда не ходил на экскурсии.
Я все же дружил с Саньком. Он жил в одной комнате с мамой в коммуналке на 6-м этаже. Его комната была разделена на две половины шкафом-стенкой. Его мама целыми днями пропадала на работе, а отца, из-за которого Саня очень быстро моргал и забывал слова, никто не видел уже много лет. Иногда я заходил к Сане, так как он целыми днями сидел дома. Он встречал меня на пороге и проводил в комнату. В коридоре и на кухне он вел себя очень тихо и говорил шепотом, как и многие жители коммуналок. Проходя мимо дверей соседей, которых я никогда не видел, он только жестами демонстрировал, что они неадекватные и с каким удовольствием он обоссал бы им дверь. Компьютера ни у меня, ни у Сани не было, поэтому мы просто пили пиво, купленное в палатке внизу, и слушали новую музыку, которую я приносил. В то время как раз вышел первый альбом группы Gorillaz, поразивший нас своим звучанием. Но обсуждали мы, надо признать, не это. Мы курили в окно и смотрели вниз на небольшой скверик и коммерческую палатку прямо около дома. Там ошивались все наши, и если мы видели, что кто-то решил основательно затариться, мы кричали ему и звали к нам. В общем, Санина хата превратилась в очередное место для тусовки. А Саня все время жаловался на то, что у него нет девушки, что низкорослому и толстому носителю нервного тика никто не даст. И я, выпив, как-то пообещал ему, что познакомлю его с какой-нибудь особенной девушкой, похожей на него. Тут его лицо стало по-настоящему грустным, и он сказал:
– Вряд ли у меня встанет, если она будет похожа на меня.
Мы смеялись. За что я любил Саню, так это за его чувство юмора. Мне действительно хотелось ему как-то помочь и с кем-нибудь познакомить, чтобы решить его проблему, но в первую очередь мне нужно было решить свою.
Тогда у меня тоже не было близости с женщиной, в отличие от всех моих старших друзей, типа Толи и Гизы, которые теперь могли говорить об этом целыми днями и уже начали заваливать меня советами, которых я не просил. Если бы я выдал что-то вроде «Я должен естественным образом, по воле судьбы дождаться свою любовь» – мне бы этого никогда не забыли.
Пришло время кинуться на первую попавшуюся бабу, я чувствовал это, и в общем-то, был весьма вдохновлен.
За свою недолгую жизнь я уже усвоил множество методик по привлечению самки от Гизы, Толи, Лиса и многих других подъездных ебарей-первооткрывателей, но самым, как мне казалось, разумным вариантом было прислушаться к совету Моряка. Для первого раза он советовал классику. Надежная хата, не очень умная девочка, пиво и димедрол. Весь комплект без труда был собран у Сани на хате на следующее осеннее утро вместо школы. Оксана (подружка всех бездомных собак в округе, которые стаей проводили и встречали ее после школы) и ее подружка, молчаливая Пенькова – это были наши одноклассницы. Они с радостью откликнулись на предложение выпить пива на квартире с двумя людьми, которые раньше никогда с ними не разговаривали. Аня с Оксаной, кажется, сразу все поняли и только молча улыбались, по очереди попивая надимедроленное пиво прямо из горла пластиковой тары. Они сидели напротив нас и все больше молчали, а Саня предательски переборщил с димедролом, предварительно сожрав три таблетки насухую. И теперь уставился на магнитофон, словно ожидая, когда закончится кассета, потому как перевернуть ее – дело всей его жизни. Мне оставалось только смотреть на девчонок, улыбаться и тоже все больше прикладываться к пиву. В какой-то момент я не выдержал, пошел поссать, незаметно кивнув Сане, чтобы он вышел со мной в коридор. Мы стояли в коридоре, и я сказал:
– Возможно, я погорячился, когда вчера по пьяни пизданул, что готов завалить даже Пенькову. Ведь ты же видишь, у нее лицо приплюснутое, как будто его кто-то тисками сдавил, море прыщей и она уже несколько лет не может выдавить из себя ни одного законченного предложения. Я уверен, если это случится, она уже завтра будет бегать по всей школе и рассказывать, что у нас любовь и что мы скоро поженимся, это она точно сможет выговорить. И тогда я стану просто знаменитостью, я ебал такую известность.
– А вчера ты говорил, прыщавая точно даст. Давай, братан! Я в тебя верю. Выпей еще – поможет.
Я вернулся в комнату и понял, что девчонок совершенно не напрягают наши выходы в коридор и молчание. Они как будто тоже смиренно чего-то ждут, не перешептываются и не хихикают, а только пьют. Я дал себе еще пять минут, чтобы выпить два стакана, затем встать, взять Пенькову за руку, сделать музыку громче и отвести ее за шкаф. Когда я выпил два стакана, Пенькова не стала более красивой, я сделал музыку погромче и пошел на выход. А всю следующую неделю во мне поселилось пораженческое настроение.
Затем я встретил Люсю. Парни говорили, что она нимфоманка. Мне нравилось, как звучит это слово, но я не очень понимал его значение. Толя объяснил:
– Она просто любит хуй. Ну, сам подумай, сюда тусоваться она ездит с Молодежной, а это неблизко. Там, наверное, она уже всем дала, теперь здесь дает. Гизе – у него на кухне, прям на столе! Он уже месяц, когда к нему гости приходят, за стол за этот всех сажает, рукой клеенку поглаживает и рассказывает, как он Люсю пер и как чинил его, потому что ножки все расшатались. Потом с Гурьяновым в подъезде. Какой охват!
Толя отговаривал меня, советовал не связываться с этой блядью, а сам глаза прятал. Я как-то сразу понял, что он просто хотел меня опередить, но мне было нужно сильнее. Я уже видел ее в переходе. Высокая, в длинном сером пальто, она смотрелась совсем чужой среди нас, волосы длинные и сырые от снега. Но самое сильное впечатление производил ее жадный взгляд.
Ни в ее облике, ни в жестах, ни в тихом голосе – ничто не выдавало порочности, только жадные большие глаза. Все парни пялились на нее, такие красивые в этом переходе были большой редкостью. И я решил не ждать. Угостив ее последней сигаретой, я представился, и мы познакомились. Рядом с ней была ее подружка в черном пуховике, это единственное, на что я обратил внимание в ее подруге. Хотя она тоже смеялась, когда я рассказывал смешные истории про Диаза, который побежал за пивом, чтобы произвести на девчонок более серьезное впечатление, чем я. Два дня мы встречались, я знал, что с этим нельзя затягивать. За нами все время наблюдали мои друзья. Я поцеловал ее и сказал, что завтра мы пойдем в гости к моему другу, который уйдет в магазин. Она ответила согласием.
В тот день я по-настоящему нервничал. Мне нужны были деньги, и утром я достал нужную сумму из внутреннего кармана кожанки отчима. Затем дворами добежав до метро и спустившись вниз, увидел ее. Она стояла поодаль от всей толпы и как будто демонстративно ждала меня. Я не опоздал, значит, она пришла раньше. А на другой стороне перехода стоял Диаз, он подпирал стену и не сводил с Люси глаз. Я взял ее за руку и повел на выход. Уже у ступеней, за своей спиной я услышал знакомый топот ботинок «Мартинс», это был Диаз. Он догнал меня и как бы на ушко, но в действительности громко, сказал:
– А давай ее вдвоем?
– А давай ты съебёшься в туман!
– Ещё друг называется!
Люся сделала вид, что ничего не услышала.
Мы пришли к Сане, он открыл дверь и проводил нас в комнату. Я отдал ему все свои деньги и попросил, чтобы он как можно дольше покупал пиво. Саня кивал, но на лице его застыла подленькая улыбка. Он сказал нам:
– Развлекайтесь!
И было понятно, что это одно единственное слово он репетировал с самого утра.
Я включил Rammstein погромче, а Люся, наверное, догадывалась, что у меня это впервые, но все равно легла на диван бревном и уставилась в потолок с таким видом, словно это все, что она собиралась сделать. По дороге к Сане я уже хорошо выпил, и мне было плевать. Я снял штаны и начал раздевать ее. Вся одежда на ней была в обтяжку, будто на размер меньше и очень плохо снималась. Люся знала об этом, но продолжала смотреть в потолок. Rammstein долбили, я закурил и продолжил ее раздевать. Когда она была голой, я затушил сигарету, но она включила невинность. Некоторое время ломалась, затем почти согласилась, но решила поговорить о совместном будущем. Я дал ей ряд обещаний, ну тут она снова заломалась, сказав, что у нее критические дни, и мы все заляпаем кровью. Я же в это время, будто был и не я, как будто внутри меня был человек, который точно знал, что делать и что нужно сказать в тот или иной момент, даже не задумываясь. В какой-то момент она сдалась и сняла трусы, а я только удивился внутренне: «Нихуя себе, сработало». Все это время мне было страшно, и я действовал на автомате. Уже в процессе я услышал шорохи за шкафом и, обернувшись, увидел, что с другой стороны комнаты за нами наблюдает Саня со своим другом Витьком. Меня это не остановило, я решил, что обдумаю все после того, как кончу. Когда все закончилось, я встал, подошел к окну глотнуть свежего воздуха. Я испытывал непередаваемое чувство освобождения. На мне была моя любимая белая футболка, я забыл ее снять, и теперь на ней были розовые следы менструальной крови, а на спине два кровавых отпечатка ладоней. Люся теперь улыбалась, а мне не хотелось ее видеть. Я закурил и уставился в окно. А там был все тот же знакомый пейзаж. Сквер, вокруг едут машины, палатка, алкаши, дети возвращаются из школы, люди куда-то идут и чувство облегчения сменилось на тяжелый осадок. Все теперь казалось одним сплошным наебательством.
Толя сказал, что теперь я стал мужчиной. Мне все еще было 14, и я не заметил в себе никаких изменений, разве что я больше не хотел видеть Люсю. Я не понимал, мое нежелание видеть ее – это и значит стать мужчиной? Не находя в себе силы расстаться с ней сразу после обещаний долгой любви, я встречался с ней еще несколько дней, но для меня это было бременем. Я напивался сильнее обычного и вел себя с ней, как совершенно чужой человек. В действительности так оно и было, затем лишь исключением, что каждый раз под вечер я ездил с ней на другой конец Москвы, чтоб проводить ее до дома. Она так хотела. Как ни странно, она неукоснительно возвращалась домой к одному и тому же времени, чтобы не беспокоить мать. В наш последний с ней вечер мы, как обычно, зашли в вагон метро, чтобы ехать на Молодежную, я был в плохом настроении и совсем с ней не разговаривал, а она положила мне голову на плечо и уснула. Все сильнее я чувствовал себя гадом, чувство было не новым.
По дороге к ее станции есть участок, где поезд выезжает из туннеля метро на поверхность, и за забором был виден вечерний город. Это были незнакомые для меня места. Я видел дома, в окнах горел свет. И я думал: «А здесь? Все то же самое? Люди, которые живут здесь, чувствуют то же самое, что и я?». Поезд набирал скорость. И все же, мне казалось, что в этих домах живут какие-то другие люди, другой жизнью, и мне становилось легче.
А когда я вернулся на свою станцию метро, я понял, что все-таки мне повезло с этой поездкой. В переходе было только трое наших: Толя, Лис, Папа и двое врачей из «скорой помощи», которые уже уходили. Нижняя губа у Толи была порвана на две части, ему уже наложили швы. Вся его куртка была залита кровью. Лису пробили голову, а Папу просто жестко отработали ногами. Это был набег «Антифа», которые оставили граффити на стене у выхода из перехода. Это был уже второй их налет, первому мы не придали значения, потому как все же не до конца верили в их существование где-то, помимо песен наци-групп, в которых утверждалось, что это редкий вид анархопидорасов. Теперь же, по рассказам участников событий, когда они внезапно выбежали из подземки и один из них с ходу метко швырнул Толе пивную бутылку в лицо, стало понятно – они существуют, и мы им не нравимся. Мы же не имеем ни малейшего представления о том, как их вычислить, потому что они не имели никакого отличительного стиля в одежде. Это был 2002 год, и тогда я впервые заметил у старшаков тенденцию одеваться безпалевно и носить короткие стрижки вместо бритой головы, что рекомендовали и нам. Но я не хотел отказываться от любимого стиля. Такие меры предосторожности все же были продиктованы не угрозой антифа-движения, которое было крайне незначительно на фоне волны нацизма, охватившей большинство молодежи, а излишним вниманием со стороны милиции и переходом многих скинхедов в ряды фанатских футбольных группировок, в которых начал формироваться новый для нас стиль casual.
Возвращаясь домой, мы столкнулись с пьяным братом Толи. Толя похвастался ему новым шрамом, и выяснилось, что у Моряка точно такой же, давно заживший, но на том же самом месте. Моряк так и не сказал, откуда у него этот шрам. На следующий день Моряк проснулся с жуткого, недельного бодуна. Его всего трясло, и он принял решение лечь в наркологичку на Каховке, чтобы прокапаться и вшиться. Его мать обрадовалась и выдала нужную сумму на лечение. Коля выпил чекушку, и мы с Толей поехали его провожать. Автобус подвез нас к воротам больнички, и мы выгрузились. Моряк заметил коммерческую палатку неподалеку и справедливо заметил, что «пивка ему больше не светит и сейчас у него последняя возможность выпить бутылочку». Ему по-прежнему было хуевско. Мы зашли в ларек и купили 6 банок. Моряк выпил первую – тучи рассеялись, выглянуло солнце, ему стало легче, почти хорошо, вернулось чувство юмора. Щурясь, глядя на здание больнички, он снова начал травить байки о службе на флоте и о том, как он тут уже не раз лежал. Да и я через пять лет заеду сюда в отделение для наркоманов, только я об этом еще не знал. А Моряк в тот день так и не лег. В какой-то момент ему стало совсем хорошо, он взял еще водки и поймал такси. Денег, выделенных на лечение, ему хватило еще на два дня. Со второй попытки он все-таки лег, а Толя улыбнулся и сказал:
– Колян теряет сноровку. Раньше так просто он бы не сдался.
Профсоюзная улица занимала важное место в моей жизни. Проезжая часть, по двум сторонам которой стоят ряды с высокими сталинками, широкие тротуары для пешеходов, куча кафешек и маленьких магазинчиков. Среди которых я очень любил тот, в котором был большой выбор пиратских дисков и кассет. Это сейчас для меня эта улица, в сталинках которой спрятано много борделей с африканскими проститутками и наркоточек для своих, а тогда это была единственно красивая улица по соседству, куда люди ходили просто пройтись, а единственным ее недостатком была наша шумная компания. Еще на ней располагалось здание управы нашего района, куда вызывали для профилактических бесед самых отъявленных хулиганов из школ в округе.
Меня сюда вызвали, когда я учился в 6-м классе, еще был Степан из 5-го и Захар с Корнеем из 8-го. Вчетвером мы сидели в кабинете толстой, кудрявой чиновницы и ждали, когда она начнет наставлять нас на путь истинный. Ведь ради этого завуч официально освободил нас от занятий. Это было приятно, мы могли бы освободиться и сами, но когда это происходит официально, это радует вдвойне. Поэтому мы сидели в приподнятом настроении. У этой женщины была заготовлена какая-то речь о наших дальнейших перспективах, и она бодро вошла в кабинет с папкой бумаг и села за стол. Женщина взглянула на нас, далее она только протянула:
– Да-а…
Настроение ее, видимо, резко изменилось и, решив не тратиться, она только сказала:
– Ребята, видите футбольное поле за окном? Идите, возьмите у охранника мяч, скажите, что я попросила, и играйте там, когда устанете – идите домой.
Мы так и сделали. Я тогда подумал, что это хорошая женщина, а Корней заметил:
– Опытная блядь.
Теперь же, когда мы стали постарше, эта улица стала для нас местом, куда мы приходили показать свою крутизну и разжиться деньгами. А крутизной нашей была не численность и стремный внешний вид, а наши рожи. Сейчас, когда я вижу редкие фото, сделанные в тот период времени, где мне 14 и я в компании друзей, я начинаю понимать, почему люди старались на нас не смотреть. Эти отстраненные лица и эти выражения глаз – «с ними что-то не так», они как будто лишены сострадания ко всему сущему. Хотя, наверное, я слишком долго разглядывал эти фотографии. Ведь на первый взгляд, это просто неестественно озлобленные рожи для столь юного возраста, в меру тупые и вполне соответствующие предлагаемым обстоятельствам.
Зимний поздний вечер, гололед. На Профсоюзной холодно и безлюдно. Мы шли втроем. Толя всегда старался ходить метровыми шагами, мы с Корнеем шли не спеша. Навстречу хачик в дубленке, невысокий и пухлый. Возможно, мы просто бы прошли мимо, но увидев нас, он резко свернул в арку. Акустика в арке его выдала, он побежал. Мы услышали ускоряющиеся шаги и рванули за ним. Желание догнать его и врезать – это чистый инстинкт. Мы не убивали и не калечили людей за их национальность, как это происходит теперь, если верить новостям. Это было не принято. Мы были хулиганами, а не убийцами. Мы могли избить и обчистить, но никто не хотел брать такой грех на душу, как убийство по беспределу, ведь своей подлинной целью мы видели доминирование на улицах, но оно не стоило жизни людей. Ведь каждый из нас хотел оставить себе возможность в любой момент выйти из движения. Сейчас я не знаю ни одного, кто бы остался в движении, а я знал сотню. Теперь там новые люди, пришедшие туда не из-за моды, поэтому они готовы идти дальше, чем мы. А тогда мы гнались за этим хачиком, и хачик попался резвый. Двор был темный, и мы не хотели бежать за ним целую вечность. Корней на бегу схватил здоровенный кусок льда и двумя руками швырнул его в спину жертве. Хачик упал лицом вниз в виде морской звездочки, как будто его подкосили, и даже не вскрикнул. Мы окружили его и сели на корточки вокруг. Кажется, все в этот момент перестремались, раньше такого не было, но раньше мы и не брали с собой Корнея. Матерясь, мы перевернули мужика, на его небритом лице был снег, он смотрел в темное небо и плакал. Я зачем-то спросил:
– Мужик, ты живой?
А он только говорил с акцентом:
– Я русский, я русский, я русский…
Тогда я подумал: «Нахуй все это». Мы ушли, и по дороге домой нам впервые было не о чем разговаривать. Когда Корнею нужно было сворачивать к дому, он сказал:
– Дубленку надо было все-таки снять.
Мы посмеялись для вида, но все знали, что делать этого он бы не стал.
На Профсоюзной жило много хороших парней, но им было не просто составить нам конкуренцию, так как они были разобщены и редко гуляли составом из пяти человек, возможно, из-за того, что хулиганы с Профсоюзной просто не знали друг друга. Они жили в больших сталинках, у них были большие дворы и все они учились в разных школах, которых здесь было много на разных сторонах улицы. У нас же дворы небольшие, все друг друга знают, и всего три школы (я был во всех трех), в которых брали бесплатно. И люди у нас с того момента, как только научились ходить и строить рожи, объединялись – сначала во двор, затем в квартал, кварталы объединялись в районы. Особо одаренные мигрировали из одной школы в другую, и таким образом все знали друг друга с раннего детства. Атмосферы любви и взаимопонимания особо не было, но все охотно объединялись против чужих. У всех здесь было ощущение жизни на отшибе. Район располагался вроде бы и близко к центру, но все равно здесь царила атмосфера глухой жопы. Такое место может располагаться в любой точке мира, оно все равно будет глухой жопой, так как построили его два поколения постсталинских коммунистов, которые к расселению людей подходили так, как следовало бы подходить к утилизации мусора. И у каждого поколения, словно у маньяка-убийцы, был свой особенный почерк. И дело здесь не только в немалой важности эстетической составляющей. Просто, если людей пожизненно заселить в тесные хрущевки, лестничные пролеты которых в действительности спроектированы ровно под то, чтобы можно было пронести гроб с покойником, у них все равно родятся дети. Детей наебать сложнее, дети вырастут злыми. И за этих детей возьмутся пионерско-комсомольские организации, они будут пугать их ядерной зимой. От самого этого термина веет холодом. И вечером дома, чтобы согреться со всей семьей, они будут смотреть и восхищаться волевым Глебом Жегловым, который фабрикует уголовные дела по принципу «вор должен сидеть в тюрьме». И еще их ждет война в Афганистане, перестройка, первая героиновая волна и дешевый спирт «Рояль», и у тех из них, кто выживет, – родимся мы. И все это покажется нам какой-то нездоровой фантазией. Пионеров уже не будет, а хрущевки останутся прежними. И до наступления темноты мы будем сидеть в этих изрядно обшарпанных домах будущего и наслаждаться приливом очередной волны под грузом всей этой истории.
Я помню тот вечер, как мы бесцельно гуляли по Профе вчетвером, с Маусом, Юриком и Редом, наверное, в надежде встретиться с местными. Юрик был все тем же, он продолжал заниматься боксом, носить пальто на два размера больше, зубы его все сильнее выпирали вперед, лоб и глаза как будто становились все уже, а челюсть и скулы росли в объеме, да и в росте Юра прибавил, теперь он смотрел на нас с высоты. Его обритая голова на фоне накладных плечей огромного полупальто смотрелась неестественно маленькой. В свои 14 лет он стал еще более молчаливым, а взгляд стал совсем одичавшим. Теперь он не лепил с ходу все, что думает, а некоторое время вынашивал планы в себе. Я связывал это с тем, что он по-прежнему каждый день смотрел всю ту же кассету с садо-мазо порно, потому что несмотря на все его усилия, ему никто так и не дал. Он же с горя перешел на дешевую водку и, напившись, напевал одну и ту же песню про то, что «хую хочется тепла». В общем, Юра был примером настоящего пиздострадальца. В нем копилась обида на этот мир, и мы часто брали его с собой, если хотели кого-нибудь сильно напугать.
А в тот день до нас дошли слухи, что неподалеку от метро Профсоюзная открыли компьютерный клуб, в который бегают все местные подростки сливать родительские деньги на сетевые игры. Оплата там установлена почасовая, и место пользуется бешеной популярностью. Пока мы нашли нужное место, мы промокли под снегом, замерзли и оголодали, и настроение было плохим. Первые два клиента были удивлены, но все же заплатили нам за вход, потому как мы доступно объяснили им, что теперь установлены новые правила. Остальные игроманы тоже предпочитали просто заплатить, когда Юрик начинал заходить им за спину, но все же кто-то из них настучал администратору. Парень оказался смелым и милицию вызывать не стал, а вышел сам. Это был настоящий компьютерный гений. Все как полагается – рубашка в крупную клетку и очки в прямоугольной оправе. Без лишних разговоров он тоже решил дать нам стольник, чтобы вернуться на рабочее место. Простояв там около трех часов, мы собрали неплохую сумму. Купили водки, сигареты «Парламент» и пошли в чебуречную, где много смеялись над молниеносной реакцией 25-летнего администратора, без разговоров полезшего в карман за деньгами, и договорились, что не будем больше туда ходить хоть какое-то время. А то админ точно вызовет ментов, которые соберут дохуя свидетельских показаний. Никто туда и не ходил. А через месяц, когда мы с Маусом просто проходили мимо этого заведения, мы встретили двух парней, возвращавшихся из клуба. Мы спросили у парней: «Как в клубе?», а они пожаловались, что уже две недели всех посетителей терроризирует какой-то отморозок, стоит по шесть часов каждый день и собирает деньги даже с администраторов. Одного из них даже нокаутировал пару дней назад. Админ грозил ему ментами, а он сказал, что за него будут мстить его друзья и нахуй все спалят как-нибудь ночью. Ну, а в крайних случаях он повторял одну и ту же фразу:
– Все нахуй, звоню чеченцам!
Мы спросили у них, как он выглядит, а они только сказали, что он огромный. Они были запуганы и посоветовали нам с ним не связываться. Когда мы поднялись по ступенькам к подъезду здания, нашему удивлению не было предела. Это был Юра, наш друг, который делал это по-тихому и не делился с нами выручкой. Юру мы пристыдили и забрали всю последнюю выручку, с обещанием больше так не поступать и оставить этот клуб в покое.
По какой-то причине Юра нас все же серьезно опасался, возможно, из-за того, что у него больше не было друзей, а может, из-за того, что мы всегда нападали на него впятером и сильно били, а может быть, из-за того, что его дом был практически окружен нашими: на востоке мой, на севере Мауса, в соседнем подъезде жил Леха, на западе Ред и на юге Тоха. Юра практически был в окружении, и куда бы он не пошел, он всегда встречал нас. К тому же мы всегда тусовались в его дворе, где мы однажды утром собирали деньги на водку. Юра помогал, самому ему внести было нечего, но он очень активно собирал мелочь со знакомых, которые проходили мимо. Минут через 20 мы собрали нужную сумму, пошли к стекляшке у торгового центра, в долг там нам уже давно не давали. Впятером зашли в ларек, и Юра высыпал гору мелочи на прилавок продавщицы, которая хладнокровно все пересчитала и протянула Юре бутылку «Золотого Велеса». Юра вытянул руку и резко схватил бутылку, продавщица дернулась от неожиданности, бутылка выскользнула из Юриной руки и разбилась об пол. Не найдя слов, вчетвером мы только посмотрели в глаза Юре и вышли на улицу. Юра остался внутри, он все понял. С улицы мы слышали, как он почти плакал:
– Вы ж не знаете, они и так меня не любят, теперь они точно меня убьют.
Это было нереально, но продавщица вошла в положение и через пять минут умоляний дала еще одну бутылку. А ведь он ей не наврал.
Но бывали дни, когда я не спеша прогуливался по Профсоюзной один. Я ходил туда за новой музыкой в любимый ларек, где хачики продавали кассетные сборники с наци-музыкой со словами:
– Хороший музыка, бери два!
Для того чтобы просто отдохнуть от своих друзей. За северным выходом из метро, где я однажды нашел полено, стоял ларек, в котором продавали модную в Москве 90-х молодежную атрибутику, такую как футболки с изображением Курта Кобейна, Егора Летова и многими другими музыкантами, серьги для пирсинга, ножи и трубки для курения ганджи – в общем, все, что нужно к новому учебному году. Но я шел туда не за этим, а для того чтобы набрать за раз несколько белых футболок с принтом Clockwork Orange. Таких еще ни у кого не было. Я взял для себя и нескольких своих друзей, расплатился, взял пакет и двинул в сторону дома. Переходя на другую сторону улицы, на выходе из перехода, я услышал за спиной голос юной девицы:
– Привет!
Я обернулся, их было двое, и они были похожи. Худющие, перекрашенные девочки-подростки. Женя была очаровательной, а ее подружка Евгения была просто чудом.
– Привет, а мы тебя видели.
– Когда?
– На прошлых выходных. Мы видели, как ты с другом у загса убегал от толпы армян. Че вы там натворили? Они вас догнали?
– Нет.
– А почему они за вами бежали?
– Мой друг Дуче неправильно понял значение фразы «похитить невесту».
– Ха-ха. Они бы вас убили, наверное, если бы догнали? Друг у тебя симпатичный и бегает быстро. А я видела – ты первый бежал, прям по лужам, тебе, наверное, страшней было?
– Я был не такой пьяный, меня невеста не вставила.
– Меня Женя зовут, а это Евгения.
– Митя.
У меня оставались деньги, и я купил девчонкам по паре коктейлей, они были уже датые, пару пива себе и курицу-гриль, завернутую в лаваш (все это было для нас роскошью), и мы пошли в теплый подъезд. На улице минус 15. Девчонкам было хорошо, и мне нравилось, что они не стесняются отламывать руками куски жирной курицы, которую я в пакете положил на подоконник. На меня салфеток не хватило, жир стекал по рукам, и я вытирал их газетой, изъятой из чьего-то почтового ящика, но они все равно оставались жирными. Я открыл окно и взял немного снега с карниза, чтобы очистить их и выкинуть кости птицам. Стало холоднее, и девчонки сели на корточки к батарее, чтобы согреться. Я сел на ступеньку напротив и открыл пиво. Было хорошо. Мы знали друг друга всего ничего, но разделили эту курицу на троих, и теперь они рассказывали мне все обо всем на свете, как будто мы знали друг друга очень давно. Так мы просидели час. И я даже признался им, что до сих пор не умею плавать. Женя рассмеялась, а Евгения пообещала меня научить. У меня денег больше не было, и теперь угощала Женя. Мы повторно сходили за пивом и вернулись. Идти нам было больше некуда. Часов в 6 вечера, на улице уже темно, уже зажгли фонари, а мы все болтали.
Выяснилось, что я знаю двоюродного брата Жени – это Михас, молодой приблатненный алкоголик, который живет через два дома от меня и тусуется с уголовниками, и чтобы соответствовать положению, носит паленый Кangol и крутит четки, которые выдают его дрожащие с похмелья руки. В компании его не очень-то ценили. Нахлобучившись водкой, он непременно включал быка, особенно в присутствии нас, малолеток. Но мы-то чувствовали, что Миха – фраер, судимостей он не имел. Босотой он хотел казаться, но в действительности у него не хватало смелости. Дешевый подражатель, очередная жертва шлягера «Владимирский централ». Я не переносил таких, как он. Настоящая босота на свободе стремится к размаху в жестах и красоте, конечно, в своем понимании красоты, дабы компенсировать этим дни, проведенные в неволи. Спортивный костюм «Адидас» – это как униформа во всех следственных изоляторах, на свободе при первой возможности скидывают и одеваются прилично. Босота даже стремится к тому, чтобы выглядеть шикарно, и это вполне можно понять. А такие, как Миша, несмотря на то, что в тюрьме не были, живя почти в центре Москвы, где много магазинов, будут спецом всю дорогу ходить в мешковатом паленом спортивном костюме, чтобы таким образом причислить себя к армии арестантов, которые ждут суда по всей стране. И это не от отсутствия денег, просто за таким костюмом, как правило, скрывается ссыкливая натура, боящаяся выделиться из толпы, точнее это страх не только выделиться и стать предметом чьего-либо внимания, а страх отделиться от толпы, потому как без нее такой человек ничего из себя не представляет. И в драке один на один Михас тоже ничего из себя не представлял.
Я это знал, ведь я ввалил ему пиздюлей, когда этот жлоб по пьяни попытался отобрать мою серебряную цепочку, считая, что если он на семь лет меня старше, то у него есть право это сделать. Он быстро упал, это видели его и мои друзья, и никто не стал за него впрягаться. Когда он встал и пришел в себя, то схватил бутылку и, разбив ее об лавочку, с которой минуту назад наебнулся, сделал розочку. Но никто уже не поверил, что он сделает что-то еще, и он не сделал. Но Жене я всего этого говорить не стал, даже наоборот. Я сказал ей, что Миху знают все и что он парень положительный. Но мне она уже не казалась таким чудом, как раньше, несмотря на то, что я уже начал пьянеть. Но была еще Евгения – и это утешало.
Только этот день я запомнил не из-за нее, а из-за того, что потом сверху спустится баба в халате, с признаками сумасшествия на лице, и я впервые заглянул в дуло пистолета Макарова. Когда эта баба спускалась, хлопнув дверью, мы ничего не поняли. Полы ее халата вздымались от сквозняка, пучок волос был взъерошен, на вид лет 30-35. Двигалась она энергично в своих домашних шлепках, которые, ударяясь об каменные ступеньки, издавали неприятные звуки, по звучанию схожие со словом «блядь». Я обратил внимание только на то, что под халатом ничего не было, а уже потом, когда она остановилась напротив меня, я увидел пистолет, который был направлен в мою голову. Она смотрела на меня своими сильно навыкате глазами со множеством лопнувших сосудов, налитыми кровью, как говорит моя бабушка, такими, как будто она не спала несколько суток. Казалось, что она находилась в полусне, бреду, сейчас у неё лопнет еще один сосуд и в этот момент она меня ёбнет.
– Вы че тут делаете, сукины дети?!
– Мы сейчас милицию вызовем, – прошептала Евгения, которая вместе с Женей замерла в дурацкой позе на лестнице.
Жизнь моя перед глазами не летела – и это радовало.
– Вызывай! – рявкнула баба и достала из кармана халата красную корочку МВД России.
Я не успел этого прочитать, только когда она ее раскрыла, я увидел фото в погонах. Затем она спрятала ее обратно и снова схватилась за пистолет двумя руками. Халат на ней был почти распахнут. Она была на грани.
– Испарились отсюда нахуй! – прокричала она.
Я смотрел в дуло, направленное мне в лицо, ее руки дрожали, и оно, как маятник, ходило туда-сюда, секунды стали тяжеловесные и с каждой из них оно становилось все больше. В какой-то момент я словно начал в нем тонуть, но это был не страх, это было за чувством страха, это была дурнота. Она давила на меня и от нее хотелось избавиться. Я сказал ей:
– Стреляй.
Это была дурнота от ее неприкрытой, обвисшей груди, торчащей из под халата, дурнота от этих малознакомых девиц, замерших на ступеньках в ожидании развязки. От лестничного пролета этого подъезда, возведенного рабским трудом пленных фашистов, дурнота от этого дешевого пойла, от вечной слякоти и промозглости, которая проникает сквозь дыры в моих ботинках, как вода сквозь пробоину в днище корабля, что обречен уйти под воду целиком, от того, что темнеет в пять вечера и что я в принципе уже привык к отсутствию хоть каких-нибудь иллюзий и от того, что смеяться и смотреть сейчас в дуло пистолета, это, может, единственное, на что я гожусь. Мы нашли друг друга. Я по-прежнему стоял, как под гипнозом, а эта баба завертела головой с меня на девчонок.
– Вот урод, – сказала она.
В этот момент я понял, можно идти.
Теперь все чаще Толя пропадал на Третьяковке, где-то в переулках между Ордынкой и Лаврушинским. Он пил со старшими ребятами, а я не то чтобы отделился, я просто не испытывал восторга по поводу военной иерархии, установленной в той тусовке. Отношения у меня со всеми были на удивление ровные. Я не выказывал никакого негатива, прекрасно понимая обоснованность тех принципов, по которым они существуют. Пока есть такие ребята, как Джахар, Федяй и Литл, мы на их фоне всегда будем карлонами. Младшим звеном, которое можно вызвонить, сгруппировать в любом месте города в большом количестве и использовать, как тупую ударную силу в какой-нибудь заказной акции. И это всех устраивало, а мне здесь было скучно. Я видел, как те основы, что остались среди нас, бухают и по синьке пускаются в длительные рассуждения на тему древнеславянского эпоса, знание о котором почерпнуто из языческих самиздат-брошюр, как разговаривают о чем-то с ментами в штатском, как меняются молоденькими девчонками скингерлз, но я давно не видел их в драке. Целыми днями они кидали друг другу зиги и рассказывали о том, что было вчера.
Я помню рассказ Литла. Его так прозвали за рост 2,15, широкие плечи и маленький бритый череп настоящего арийца. Он совсем мало разговаривал, но много смеялся и чаще других кидал зигу. Это у него очень хорошо получалось. Я помню его рассказ, потому как впервые видел, чтобы он говорил что-то не односложное, прислушался – мне стало интересно, что же он сейчас расскажет. Это почти как услышать первое слово, которое произнесет ребенок, всем интересно «папа» или «мама». Но это была история о том, как он снял глухонемую проститутку на Повеляге, трахнул ее в подъезде и ушел не заплатив. Все слушающие ржали над тем, как он гримасничал, изображая ее, как она выбежала за ним из подъезда, дергала его за рукав и мычала. Все-таки это стерео-тип – про то, что большие люди не бывают злыми. Хотя Литл не был злым, ему просто нравилось быть фашистом, как это нравилось и мне.
Я регулярно брил голову налысо, ходил в красном поло Lacoste и кроссовках New Balance, бомпер сменился на Harrington от Lonsdale. Но после того случая с пистолетом в рожу что-то изменилось. Теперь я предпочитал гулять один. Точнее, мне просто стало интересно, что находится за пределами моего района и перехода на Третьяковке, но моих интересов никто не разделял. Причиной для выезда в другой район мог послужить только махач, футбол или концерт группы Distemper, что в принципе одно и то же.
Иногда ко мне присоединялся Диаз, так как он тоже находил своего рода кайф в том, чтобы бесцельно ходить по центру в полупьяном состоянии, но ему сломали челюсть, он надолго засел дома со специальным фиксатором на голове и питался только йогуртами. К телефону подходила его младшая сестра, которая однажды чуть не угрохала его крупным куском копченой колбасы, которую вставила ему в рот, и который он с голодухи пытался проглотить не пережевывая. Через нее я передавал ему последние новости. Как недавно видел в метро на Китай-городе перед самым закрытием двух пьяных трансвеститов. В куртке я носил с собой обломок ментовской резиновой дубинки, подаренной мне одним динамиком, который нашел его на трибуне. Я выхватил его из куртки и погнался за ними, чтобы вломить им пиздюлей, а они побежали и стали истошно орать. Погоню пришлось приостановить. Рассказывал и про то, как желтым баллоном нарисовал звезду Давида на лбу памятника Ленину в нашем районе. В устах его семилетней сестры это звучало так:
– А потом Митя побежал за пидорами с той чёрной дубинкой, но не догнал, потому что они начали громко кричать, потом нарисовал звезду у Ленина на лбу. Кто такой Ленин?
Я слышал, как Диаз одобрительно чавкает «Чудо-творожком» на другом конце провода. Пару раз мне чуть самому не вломили пиздюлей какие-то странные типы в районе Парка культуры, но я научился быстро бегать и в гриндерсах, из серии зубы на твоих ногах, а в новых кроссовках я просто летал. Хотя на Октябрьской мне все же вломили, прям в центре зала, втроем. Они стремительно прыгнули со спины, я упал, и меня добили ногами. Больше всего мне не понравился удар с пыра в ухо. В голове звенело всю дорогу домой, могли бы хотя бы пиво не разбивать. Предъявить было некому, я ничего не запомнил, кроме большой белой надписи СССР на красной футболке одного из нападавших. Очевидно было лишь то, что ее носитель – мудак, потому как по мату и силе ударов я все же распознал в нем своего ровесника или около того. А для того чтобы на полном серьезе носить на груди аббревиатуру, которая расшифровывается как Союз Советских Социалистических Республик, в то время когда по телевизору с утра до вечера крутят такой шедевр, как Smack My Bitch Up, нужно быть бесчувственным, отъявленным мудаком.
Диаз скоро поправился, и мы снова гуляли по центру в поисках приключений. На Манежке есть такое место, как «нулевой километр». Люди встают в специально отмеченный круг, загадывают желание и бросают монетку через плечо, в основном это делают приезжие туристы. А вокруг тусуются старухи, которые на опережение подрываются ее поднять, иногда это рубль, иногда пять. Тогда Диаз, увидев это, запретил им работать.
– Все, бабки, сегодня деньги собираю я.
Люди по-прежнему подходили и бросали мелочь, сильно зажмуривая глаза.
Диаз поднимал рубль и комментировал:
– Так ни хуя не сбудется! – с такой интонацией, как будто речь шла о его желании. – Больше бросай!
А если человек бросал пятак, Диаз говорил:
– Заступил, за круг заступил! Так нихуя не сбудется!
За час Диаз набрал на бухло, и старухи вздохнули с облегчением. Все это время они не уходили. Они смотрели, как он обогащается, и что-то шептали себе под нос. Я видел это, потому что сидел рядом на корточках и следил, чтобы они не срывались за монетами, а в кармане я держал фигу. А вечером мы напивались и ехали домой на последних поездах метро, разрисовывая их изнутри свастиками и фашистскими лозунгами. По утрам ко мне иногда приходило чувство вины, но я просто делал звук погромче. Change my pitch up, smack my bitch up.
Когда в нашем городе открыли первый торговый комплекс, совмещенный со шведским магазином IКЕА и французским «Ашаном», запустив туда бесплатные автобусы от метро «Теплый стан» и «Ясенево», это мгновенно привлекло наше внимание. Все эти торгово-развлекательные сооружения вместе с автостоянкой занимали площадь, на которой мог располагаться целый микрорайон, но тогда нам казалось, что это целый город, вынесенный за пределы Москвы, и, как и в любом только что выстроенном городе, в нем еще не успели четко сформироваться правила и законы. Точнее, там нет отлаженной годами системы безопасности, отвечающей за их соблюдение. И Толя, и Диаз, и я, мы чувствовали это на уровне инстинкта. И вместе с толпами покупашек втроем мы загружались в бесплатный желтый автобус, который через 15-20 минут должен был привезти нас в неведомый ранее идеальный мир капиталистических взаимоотношений. От других пассажиров этого автобуса нас отличало то, что мы не брали с собой ни копейки, однако занимали лучшие места у окна, чтобы на запотевших окнах можно было нарисовать пальцем большой хуй с яйцами, и через этот хуй втроем смотреть в окно по дороге на незнакомую окраину города. В стратегию руководства гипермаркета МЕГА, видимо, входило привлечение молодежи за счет бесплатного катка с искусственным льдом, так они хотели сформировать будущее поколение покупателей. Но нас привлекало не это, для этого был Парк Горького с его дырами в заборе, простором, бешеными скоростями, постоянными драками, отниманием у детей пива и водки, которыми они затарились у метро, и отрубленными пальцами тех, кто попал под состав 30 тире бесконечность человек, несущихся в связке по катку. Здесь нас привлекала возможность безнаказанно воровать вдали от дома. В месте, где среди тысячи людей ты никогда не столкнешься с кем-нибудь знакомым.
Хотя одного человека мы все же встретили и, естественно, это был наш старый, внезапно испарившийся друг Лис. Находился он здесь, вероятно, по тем же причинам. Встреча была довольно холодной. Он тусовался здесь уже месяц, с момента открытия, отрастил рыжие волосы и прятал наци-тату под длинными рукавами. Он мечтал устроиться на склад и уже навел нужные контакты. В туалете мы по-взрослому вкатили ему пиздюлей. А первым способ воровства, который мы для себя открыли, был гениален в своей простоте. «Ашан» был самым большим магазином из всех, что мы видели, и мы быстро сообразили, чтобы бесплатно нажраться дорогим алкоголем, типа элитного ирландского вискаря, его не обязательно проносить через кассу и охрану, лучше это делать прямо внутри. Для этого, как добропорядочным покупателям, следует взять тележку, по дороге до алкогольного отдела набить ее всяким хламом, затем зарулить в алкогольный отдел и без суеты, равнодушно положить пузырь Bacardi, например, в ту же тележку, потому как в алкогольном отделе, по нашему предположению, было установлено и спрятано больше всего камер видеонаблюдения. Затем держать курс в сторону мебельного отдела, где стоят никому не нужные (поскольку рядом ИКЕЯ) диваны и шкафы-купе, которые просто так не спиздить, засунув под футболку, в связи с этим там почти нет камер, за исключением камер общего вида на потолке. Спрятавшись за каким-нибудь шкафом, мы без лишней спешки выпивали бутылку на троих, затем прятали пустую тару в шкаф, выезжали оттуда с той же тележкой и просто оставляли ее в каком-нибудь молочном отделе. Взяв в хлебном три самые дешевые булки с изюмом, мы шли пробивать их через кассу. Этот трюк мы проделывали бесчисленное количество раз. Кассирши и охранники не понимали только одного, почему три в жопу пьяных парня так настойчиво покупают булочки. Пару раз нас обыскивали, но, кроме перегара, у нас ничего не было. Так постепенно мы осваивали все новые и новые способы и, конечно же, перешли к классике – переклейке ценников. Покупая у уставшей к концу смены кассирши дорогой товар за копейки. Основным принципом здесь была работа в паре. Ценник переклеивал твой друг, заходивший в магазин до тебя, и на выходе сообщавший тебе точное расположение товара с переклеенным ценником. Самое главное здесь это то, что даже если они заметят, что цена не соответствует, по закону они обязаны продать тебе эту вещь за ту сумму, которая написана на ценнике, даже если произошла ошибка, так как покупатель в этом не виноват. Если только что открывшийся магазин не слишком часто наебывать таким образом, то поначалу они в это верят. И поначалу мы ездили туда, как на работу, но в то время нам все быстро надоедало. В какой-то момент азарт ушел. Действия были настолько отлажены, что мы воровали на автомате. И мы пришли к общему мнению, что еще чуть-чуть – и нас поймают, и предъявят за все, вообще за всех. Больше мы туда не ездили.
Я помню последний раз Толя не поехал, и мы были вдвоем с Диазом. Неслабо накурившись дури в туалете МЕГИ, мы словили измену и решили не воровать, а просто прогуляться, посмотреть на девчонок, которые гуляют по торговым рядам на деньги папиков. Но по пути мы об этом забыли. Перед нами был магазин ЛЕГО. Это детский конструктор, о котором мы мечтали в детстве, и которого у нас никогда не было из-за его дороговизны. Магазин был пустой, никаких покупателей, только двое продавцов, парень с девушкой чуть старше нас, и ваза по центру, точнее, целая ванна из прозрачного стекла, забитая мелкими разноцветными деталями конструктора. Там было все, что нужно для громадного звездолета. Перед нами была давняя мечта. По двум сторонам стояли лавочки, мы засели. Началось состязание – кто первый соберет космический корабль. За редкие детали мы крыли друг друга матом, более не обмениваясь ни словом. Мы были погружены, находясь полностью в процессе, и так около трех часов до самого закрытия магазина. За это время продавцы не сказали ни слова. Наверное, они это запомнили на всю жизнь, как два бритых парня в фашистских прикидах молча собирали детский конструктор, иногда медленно проводя в воздухе странным макетом и приговаривая:
– Да ну нахуй, добавлю я еще пару турбин.
Ко мне все же подошла девушка и из-за спины сказала:
– Извините, молодые люди, мы должны были закрыться еще 20 минут назад.
– Конечно, конечно, мы уходим.
Мы с Диазом никогда не вспоминали этот день, но мне кажется, он был одним из лучших в жизни.
Движуха на Третьяковке постепенно пошла на убыль. Основы стали уходить. Там появилось новое поколение молодежи. Я слышал об этих ребятах, они держались особняком. Их просто никто не пускал внутрь тусовки. Всемером они приезжали постоять на другом конце перехода, двое из них были девчонки, но это было неочевидно. Как-то раз я выпил с ними пива, чтобы присмотреться. Они достаточно быстро расположились ко мне и предложили стать восьмым и принимать участие в их акциях. Я отшутился, мне они не понравились. Это были уже другие люди. Их совершенно не интересовала мода и выглядели они как среднестатистические уебки из средней школы, которые, сожрав двойную порцию резинового мяса в школьной столовой на окраине Москвы, встретились после уроков, залились газированным алкоголем и вдруг решили, что они особенные, что они банда, у которой есть миссия. Обычные подростки из нормальных семей, которые никогда не были замечены в хулиганстве, не прогуливали школу и учились на 3 и 4. Их не интересовала драка, уличная романтика, они любили кое-что другое. Мы узнали об этом, когда четверых из них уже осудили. Ребята любили гулять под вечер по промзонам у железнодорожных мостов, там они ждали жертву, какого-нибудь работягу из Средней Азии, который, проходя мимо, принимал их за обычную молодежь. Далее его жестоко избивали (девочки били самодельными битами) и сбрасывали с моста на железнодорожные пути. Этим ребятам нравилось отнимать жизни. Затем они ехали домой, ужинали вместе с родителями и делали уроки к следующему учебному дню. Но узнали мы о «подвигах» этих ребят не сразу, а по прошествии долгого времени,когда они были уже осуждены и многих из нас, в том числе и меня, в этой движухе уже не было.
Во дворах нашего района был небольшой кинотеатр. Там показывали те фильмы, которые все уже по сто раз смотрели на видео. И афиши к этим фильмам наняли рисовать каких-то наркоманов, которые делали это акварелью и гуашью, в особо циничной форме, видимо, перерисовывая в режиме паузы самые кровавые кадры из фильма. В общем-то, неплохая подработка. Кинотеатр этот был в упадке. Единственное, что пользовалось популярностью у местных жителей, это бильярдная и относительно недорогой бар. Поэтому зрительный зал часто арендовали сектанты и разные эстрадные певцы на излете, чьей аудиторией являются женщины за 40. Но бывали и исключения. Я был там только однажды, на концерте группы «Гражданская оборона», на который меня пригласила моя одноклассница Люся, предварительно купив два билета и водку.
А в тот солнечный весенний день мы сильно накурились в подъезде у Степы. Затем втроем вместе с Толей мы вышли из подъезда, чтобы пройтись к метро. Проходя мимо кинотеатра, мы заметили микроавтобус с логотипом НТВ и целую тучу (человек 50-70) народа, преимущественно в черных одеждах с красными повязками на руках. Это были национал-большевики, и они нам не нравились. Мы подошли к автобусу и узнали у водилы, что вся эта толпа ждет своего партийного лидера Эдуарда Лимонова. Там был оператор и баба с микрофоном. Мы покидали зиги в камеру и передали привет родителям. Но НТВ-шники снимали не про скинхедов, их интересовали эти уебки в черном, которые уже начали на нас очень неодобрительно смотреть. И нас попросили выйти из кадра.
– Мой отчим читал Лимонова и сказал, что он пидорас, который любит негров, – сказал я.
– И че, все эти чуваки ему преклоняются? – спросил Степа.
– Вот уроды! – подхватил Толя.
Телевизионщики вскоре уехали, а толпа народа у входа становилась все больше. Тогда мы решили пойти еще покурить и уломать старшую сестру Степы, чтобы она дала нам свою немецкую пневматическую винтовку. Эта идея настигла всех троих одновременно, хотя раньше никто из нас не стрелял по людям из пневматики. Сестру Степана оказалось не так просто уболтать, потому что, когда мы с Толей смотрели на нее, мы теряли дар речи и обо всем забывали, и просто молчали, стоя на пороге. Поэтому говорил один Степа:
– Дай винтовку!
– Нет!
– Да мы просто хотим с пацанами по НБП-шникам пострелять! Чё они у кинотеатра
трутся?
– Возьми за диваном.
Степан расчехлил винтовку, и мы вышли на улицу. Нам нужно было пройти лишь пару дворов. Местные жители, наверное, привыкли к такому, когда трое парней прячутся за «ракушкой» с винтовкой, направленной на толпу людей через дорогу, и спорят, кто будет первым стрелять, и проходили мимо. Поэтому мы чувствовали себя вполне комфортно и не спешили. Первым выстрелил Степа. Глухой щелчок, и через секунду толпа рассеялась, то есть разошлась на две части. Люди оглядывались по сторонам. Никто нас не заметил, но кому-то, видимо, было больно. Когда толпа снова сомкнулась, выстрелил я. И все повторилось. Кто-то из толпы пошел внутрь кинотеатра, а кто-то пытался вычислить – откуда стреляют. Они смотрели вдаль, наверное, насмотревшись голливудских фильмов, пытались разглядеть снайпера на крыше, в то время, когда мы были совсем рядом, прямо через дорогу. Затем выстрелил Толя, сразу несколько раз. И нас заметили. Одичавшая от такого прессинга толпа ринулась в нашу сторону. Только шансов догнать нас в этих запутанных дворах у них не было. К тому же, накурившись, мы чувствовали себя настоящими партизанами и были готовы сражаться до конца. Интересно, как об этом инциденте написали в их партийной газете? Что-нибудь в духе, что «на 113-м съезде нацболов на них с оружием напал местный криминальный элемент, но есть мнение, что это ментовская провокация». Если да, то все это – пиздеж.
В действительности все проще, у кого-то ночью поллюция, кому-то снятся звездные войны, кому-то вещие сны, а кому-то Троцкий. И он просыпается каждое утро в хуевом настроении и в связи с этим начинает ебать мозги тем, у кого поллюции закончились, а звездные войны еще не начались. Опасное время.
В нашем районе за торговым центром теперь тоже открыли круглосуточный компьютерный клуб, который затянул всю местную молодежь. Там было тепло, администратор нас боялся, и туда можно было брать выпивку. И мы ходили туда, чтобы поиграть в сетевой шутер с ребятами из соседних кварталов, а не примитивно разбить им рожи, как это было раньше, ведь у них дома тоже не было компьютеров. Игра объединяла нас, и мы по-дружески общались и находили общий язык с пацанами, которые жили в девятиэтажках, хотя раньше казалось, что это невозможно. Теперь отчаянный вопль: «Пацаны, вали этого пидораса!» – не приводил к тяжким телесным, умирал только компьютерный персонаж. Мы вымещали эмоции, и все оставались живы. Допоздна там засиживалась только отборная шпана со всего района, которая не спешила домой, и пара беспризорников, которым ночевать здесь было теплее, чем в подъезде или на автостоянке, и все к ним уже привыкли. Ребятам на вид лет по 10. Я уже не помню, откуда они сбежали, помню, что все воспринимали их, как детей полка, которые за небольшой процент могут сбегать за пивом и сигаретами. Как и любые бродяги, эти парни обладали изрядной наблюдательностью, молниеносной реакцией и колким чувством юмора. Потом один из них куда-то пропал, и ночевать здесь оставался только белобрысый Васька, с не по годам осипшим голосом. Уже месяц его друга не было, а он бодрился.
– Может, мать его, алкоголичка, на Пражке поймала. Он вроде все хотел туда съездить.
Пацаны уверенно подтверждали, что так оно и есть.
– Не паникуй, братишка, объявится твой друг. Увидишь, еще, небось, откормленный на мамкиных щах.
Затем прошло еще пару недель, и Ваську уже никто не утешал.
Тем поздним вечером в клубе сидел я и еще пятеро пацанов из девятиэтажек, среди которых я лучше всех знал Рената – за его отмороженный нрав. Маленький и квадратный тринадцатилетний Ренат обладал рожей сорокалетнего дяди, это в нем сильно пугало людей, и в общем-то, не зря. Я не раз видел, что для него нет разницы между тем, чтобы ударить человека ломом или кулаком. По-моему, он считал, что его маленький рост дает ему привилегию на особую жестокость. Я с Ренатом не то чтобы дружил, но я с ним никогда и не ссорился, за исключением того случая, когда мы с пацанами увидели, как он идет по другой стороне улицы, и я бросил в него кирпичом. Но это было давно, теперь Ренат тоже фашист, и мы стали друзьями. Он только очень по-злому смотрит мне в глаза, а я держу руку в кармане на рукоятке выкидного ножа, и мы перекидываемся парой непринужденных фраз. Так было устроено наше общение. Но тем вечером все изменилось.
Васька прибежал в слезах. Его жизнь была полным дерьмом, но он никогда не унывал, никогда таким его никто не видел. Он всегда смеялся и подшучивал над окружающими, над теми, кто не умел играть, над теми, кто слишком много выпил, над теми, кого тепло одела мамочка, хотя таких было мало, над слишком толстыми и худыми, над собой, на худой конец он смеялся даже тогда, когда пропал его друг. И все это понимали, и ему всегда прощали его юмор, без него – он бы просто не выжил. Но сегодня его жизнелюбие было подкошено. Он положил голову на стол, закрылся руками и зарыдал, его неслабо трясло. Мы устроили ему допрос. Не сразу, но он признался, что пошел с одним толстым 25-летним ботаном, что играл сегодня днем, к нему домой пожрать домашней еды. Этот тип накормил его, а затем позвал в свою комнату поиграть в комп. В комнате он избил его и потушил сигарету об живот. Васька задрал футболку, и мы увидели сожженную кожу. Этот урод начал дрочить и раздевать его, но с работы пришла его мама, и он дико перестремался, а Васька заорал и выбежал из квартиры. Когда мы услышали эту историю, нам понадобилось только пять минут, чтобы спланировать действия. Мы пойдем обратно всемером, мы войдем в подъезд первыми и разделимся на две группы. Одна на лифте поднимется на один пролет выше нужного этажа, другая поднимется по ступенькам и встанет ниже. Выждем пару минут, стоять будем очень тихо. Затем на лифте поднимется Васька, он позвонит ему в дверь, выманит на лестничную клетку, сказав, что «согласен поиграть». Так мы все и сделали. Мы тихо стояли с Ренатом и еще двумя пацанами наверху и, когда снизу раздался крик: «Пацаны, я держу его!», мы рванули вниз. Топот жуткий, снизу тоже. Этот путь занял у нас секунду. Васька с вытаращенными глазами висел на футболке здоровенного детины с полубоксом на голове, который уже испытывал ужас, но еще не успел понять, что ему пиздец, потому что в эту же секунду он упадет. Я не помню, чтобы кого-нибудь били так жестоко. Васька, наверное, был уже на улице, спустившись на лифте, а мы как будто только начали. При тусклом освещении пухлое окровавленное тело на грязной плитке 14 черных ботинок превращали в мясо. В какой-то момент я подумал, что мы бьем его уже слишком долго и целых костей быть уже не должно. Наконец соседи услышали крики и стали орать про милицию. Мы ломанулись вниз. Снизу я обернулся из-за сильного грохота. Ренат опрокинул на тело педофила старую деревянную дверь, стоявшую на площадке, и стал по ней прыгать. Он подпрыгивал высоко, двумя ногами приземляясь на дверь. Я даже не хотел себе представлять, что под этой дверью, а только сказал:
– Хорош, Ренат. Бежим.
Он прыгнул еще пару раз и побежал. Все уже были внизу. Когда мы сбегали по лестнице, какая-то старуха из квартиры снизу схватила меня за рукав, но я вырвался. Внизу мы быстро попрощались и побежали по темным дворам в разные стороны. Я пробежал пару переулков и вышел на свою улицу. На ней я замедлил шаг и закурил. Ночь, только машина «Скорой» с мигалкой промчалась в ту сторону. Я пришел домой и лег в кровать, еще раз вспомнил машину «Скорой». Я был не уверен, жив этот парень или нет, но уснул до того, как почувствовал себя убийцей. Хотя холодок по нутру успел пробежать, такой холодок, после которого уже не вздохнешь полной грудью. Неделю я шифровался, а потом узнал, что этот человек остался жить калекой.
В День Победы 9 мая в нашем восьмом классе вечерней школы занятий не было, а была только встреча с ветеранами Второй мировой войны. Наша классная руководительница ходила довольная – почти все ее подопечные присутствовали. В наш класс по математике сегодня должен был прийти настоящий герой войны, который живет в пятиэтажке за кинотеатром «Улан-Батор». Это был красивый старик, с той открытой улыбкой, которую не все умеют сохранить и пронести через всю жизнь. Когда он вошел, классная сразу подставила ему стул и замерла у него за спиной. Девочка Света из первого ряда постаралась как можно ниже, чуть ли не до колен натянуть мини-юбку перед тем, как встать и вручить ему несколько букетов. Все мы сегодня были чуточку лучше, никто не перешептывался и никто не был пьян. А он все не садился, упершись в свои костыли, он смотрел на нас и улыбался, в глазах стояли слезы. Невысокий, в синем пиджаке и потертых серых брюках, только вся грудь увешана боевыми наградами. Мы разглядывали их и не знали, что каждая из них значит, но он об этом и не скажет. У него было только сорок пять минут, чтобы рассказать нам о войне. Когда он сел, и классная поставила его костыли в угол, он рассказал нам только о своем последнем бое, об устройстве ручной гранаты, о том, как бросал ее в немцев, когда остатки его выходившей из окружения роты нос к носу столкнулись в болотистых лесах Ленинградской области с хорошо подготовленными немецкими десантниками. О том, как шесть часов шел бой, о численном превосходстве врага, о том, как раненые сражались до конца, о том, как на его глазах погибли все товарищи, о том, как не было патронов и о том, что враг все же был разбит. Из роты численностью около ста человек в живых осталось только двое. Его товарищ, который сейчас живет где-то в Белоруссии и он, потерявший в этом бою ноги. Прозвенел звонок, все побежали курить, а я почему-то не вставал с места. Ко мне подошла классная и сказала:
– Проводи ветерана до дома. Донеси цветы и конфеты. Внизу машина, администрация в честь праздника выделила.
Я был в своем фашистском прикиде с цветами и конфетами в руках. Ветеран взял костыли, и мы медленно спустились к машине, это была белая «Волга». Мы уселись в машину, водитель поздравил нас с праздником. Всю недолгую дорогу я молчал, я думал только, как хорошо, что он не знает. А он смотрел на меня с улыбкой, словно я – это то будущее, за которое он прошел через ад и потерял ноги, когда ему было восемнадцать. Пока машина ехала, я смотрел в пол. В салоне пахло цветами и бензином. Двенадцать часов дня, через пятнадцать минут все это закончится, и я сразу выпью бутылку водки, а лучше две, наверное, я думал об этом. Ехать оставалось недолго, всего один квартал. Мы вышли из машины и зашли в подъезд. Он взглянул на меня и сказал:
– Подержи костыли.
– А вы как?
– А я за перила схвачусь, – сказал он.
Я взял костыли, а он, схватившись за перила, высвободил одну руку из рукава пиджака, перехватился и высвободил вторую.
– Сынок, возьми пиджак и костыли и неси на пятый этаж. Там будет квартира прямо перед тобой, позвони в нее и передай моей старухе.
– А как вы на пятый этаж? Давайте вместе, я вам помогу. Как вы подниматься будете?
– Не надо, сынок, иди, я справлюсь сам, мне так привычней.
Герой лег животом на ступеньки, схватился за перекладины перил и подтягиваясь на руках, медленно пополз наверх.
– Не стой, не мешай мне здесь, иди.
Голова моя закружилась, словно меня только что отправили в нокаут, и я пошел наверх, оставив его за спиной. Поднявшись, я позвонил в квартиру, мне открыла седая старуха.
– С праздником, – сказал я и передал ей пиджак, цветы и костыли.
Она улыбнулась и спросила:
– Ползет?
– Ползет, – ответил я.
В этот момент все во мне умерло, все живое, я больше ничего не понимал. Видимо, увидев мое лицо, она решила утешить меня и сказала:
– Ты не волнуйся, он всю жизнь так ползает.
Когда я спускался вниз, он дополз уже до третьего этажа по грязным ступенькам. Мимо плотно закрытых дверей соседей, мимо которых на животе он ползал так каждый день. Я снова предложил ему помощь, он отказался, и я вышел на улицу. Только это был уже не я, это был другой человек. Я больше ничего не понимал. На улице светило майское солнце, мамаши гуляли с детьми, кто-то стоял в пробке, кто-то издавал новые указы, кто-то выбирал новый костюм и галстук, подходящий по цвету, кто-то верил в то, что он действительно любит, кто-то готовился к Олимпиаде, я закурил сигарету и под воротником моей куртки был спрятан орел со свастикой, а он в этот момент полз. И мы только один день в году обращали на него внимание. Здесь все обречено. Обречен и я, и все вокруг, потому что все это время он ползал у нас на глазах, а пока он вот так ползает на брюхе, все это просто не может существовать, для нас не может светить солнце, здесь не может звучать таких слов, как «страна», ведь нас просто нет.
Что-то в моей жизни начало меняться. Я больше не брил голову налысо и не носил эсэсовских значков «Мертвая голова», высокие ботинки тоже отправились на дальнюю полку в шкафу. Моя улица по-прежнему оставалась одной из самых длинных в Москве, и в разных ее частях по-прежнему каждый вечер происходили кровавые драки, раз в неделю кого-нибудь убивали. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, спустя много лет, все остается по-прежнему. Пару дней назад в конце улицы убили пятнадцатилетнего парня. Его зарезали его ровесники просто за то, что он не захотел отдать им свой футбольный мяч. А недавно вечером, не спеша гуляя с собакой в сквере, я услышал стрельбу из автомата Калашникова в соседнем дворе. Когда пришел домой и включил телевизор, в новостях сказали, что там убили какого-то чиновника из МВД Дагестана. Такие убийства называют громкими, поэтому они попадают в СМИ. Смерть обычных людей на улицах города, как правило, остается незамеченной, чтобы не понижать и без того никакой рейтинг доверия правоохранительным органам. Я отрастил волосы, а жизнь осталась прежней.
Как-то мы шли с Маусом вдоль трамвайных путей, выйдя на них с улицы, названной в честь террориста Дмитрия Ульянова, там я показывал Маусу блондинку из танцкласса, в которую был влюблен. На трамвайной остановке, где начинался наш квартал, мы заметили незнакомого парня в спортивном костюме. Он сидел на корточках с мрачновато-недружелюбным видом. Маус остановился напротив него и задал несколько вопросов.
– Местный?
– Нет, – ответил он.
– Трамвая ждешь?
– Ну да.
Парень не успел встать, а Маус уже вкатил ему с ноги в нос, так, что тот упал с бордюра на трамвайные пути. Я же не задавался вопросами, зачем нужна эта спонтанная, ничем не мотивированная агрессия, она была для него естественна. Остановка называется «Музей героев».