Опубликовано в журнале Зеркало, номер 41, 2013
Поцелуйчики
– Поцелуйчики мои, где вы, дорогие?
Вы рассыпались по жизни, как пшено, как рис,
Как манная крупа и даже как мука.
Много было вас, родные.
А пощечинки мои, где вы, дорогие?
Нет, не те, что получал; те, что сам кому-то слал.
Было меньше вас, родные.
Сколько быть могло вас? Три? Нет, конечно.
Тридцать три? Ближе к истине, конечно.
А ударчики мои, где вы, дорогие?
(Не считая тех, что в зале)
Что на улице, в подъезде. Вы, как птички, вылетали.
Много было вас, родные. Вы и ручку мне ломали.
Вы мне правую ломали. Не сержусь на вас, родные.
А ударчики ногой? Все же меньше. Все же реже.
Вы к экзотике поближе, чем ударчики рукой.
А ударчик головой? Был один – туда поближе.
Был один, давно. И что же?
Хорошо, что хоть один.
– А укусы? Ты забыл? Ведь же были и укусы.
– Были разные укусы. Были в разные эпохи.
Были детские укусы. Были взрослые укусы.
Ведь они не так уж плохи,
Каждый – сын своей эпохи.
Яков
Посвящается покойному художнику
Владимиру Яковлеву
Уймитесь волненья по поводу мненья.
И страсти по поводу власти.
Я страшен. В руке томагавк
В виде кисти синтетик.
Погибни эстетик во мне.
Пробудись, шизофреник.
Я знаю, ты где-то во тьме.
Иди, шизофреник, ко мне.
Когда голова опускается в ребра,
А глаз уплывает, как вобла;
Когда ты выходишь из тела вовне
И смотришь на ДЕЛО извне.
А дело обычно идет из средины
И движется к краю картины;
И выйти стремится за край.
Из центра, спиралью, не чувствуя край.
И цвет отвратительно чуден;
И люди идут головою вперед.
Вот Яков идет в тень бараков.
Он мне говорил: мне бы девочку, я б натворил.
Он мне говорил: на втором этаже
Лежат Мама с Папой.
Он выкашлял сына.
Его поселил на втором этаже
Рядом с Папой.
Он делал цветы – неглиже.
И вот, на втором этаже
Я иду вдоль бараков.
И Яков – встречает уже.
Озеро
Сжатое поле. Вот куда падает дождик осенний.
Две недели льет. С позапрошлого воскресенья.
Вот поле уж – дно. Рыбки клюют зерно.
Птички все утонули. Рыбки их тоже клюют. А хули?
Теперь там озеро, озеро, озеро, озеро, озеро.
Раз большая вода, значит, лодки.
В лодках мальчики, удочки.
В мальчиках признаки водки.
На крючочках сидят червячки. Рыбки их тоже клюют.
А потом подымаются вверх и в прозрачном пакете
Прекрасно поют, предвкушая домашний уют
И тепло. Они ведь как дети.
Вот что-то большое плывет. Длинное-длинное.
Посмотри! Это плот. Связка плотов – изобретенье старинное.
На плоту есть шалаш; у шалаша – костерок.
И дедулька мешает уху в котелке. Ветерок
Шевелит его бороду, и костерка огонек отразился в реке.
– Да не река это. Озеро, озеро, озеро, озеро, озеро.
Там, где большая вода, там появились утопленники.
Сначала один, потом два – еще тепленькие.
Рыбки к ним быстро плывут, а они им навстречу растут:
Заполняют брюки, рубахи, халаты.
Рыбка в штанину – юрк, и клюет, то ей надо.
– А что там на дне? Уже водоросли?
– Не. Там сжатое поле. Видишь, там двое идут.
Может, в клуб. И идут при луне. Там луна!
Там все, как у нас!
– Не. Это озеро, озеро, озеро, озеро, озеро.
Мурнау
– Что угодно?
– Хлеб, какао.
– Вы куда?
– Сейчас в Мурнау.
– Да, в Мурнау нет какао.
Кто Вас там интересует?
– Так, один, он там рисует.
– Кто таков?
– Зовут Кандин. Он из русских.
Он там с Мюнтер.
– Ну, раз с Мюнтер – все в порядке.
Мюнтер здесь все знают, любят.
Она деток тренирует, с детками играет в прятки.
Фигуристка. У нее здесь дед был – юнкер.
Юнкер Шмидт. Из пистолета
Застрелился прошлым летом.
– Ну, спасибо и прощайте.
– Ауфвидер. Ну и пидор!
Эта Мюнтер ведь – вампир.
Она деду отсосала пинту крови за услугу.
Он и «шлепнулся» с испугу.
Хильда! Дай мне
Ту белугу.
Мама
На пригорке у ручья мне сказала мама:
«Здесь моя, моя, моя яма, яма, яма».
А если мама говорит, я соглашался; а вобще
Я бы и сам не отказался лечь в эту яму над ручьем в тени деревьев.
Вот в эту яму, что над пропастью во ржи, что над ручьем.
Но если мама говорит, я не решался перечить ей ни в чем.
Со всем, что мама говорит, я соглашался;
И я уж ни на что не покушался, не спорил ни о чем.
И я стоял (за маму я держался), заглядывая ей через плечо.
Я знал: мне этой ямы не видать.
Ведь мама раньше будет умирать.
Я даже мысленно туда не приближался.
Ручей – ничей. И рожь ничья. А пропасть? Может быть, взять пропасть?
Ведь пропасть же – ничья. Упав, я окажусь в воде ручья,
И он снесет меня в большую реку Сопость.
Там не родился я, но мама родилась там в городке,
На той реке с названьем белорусским Сопость.
Ведь специально мы приехали сюда, где мама родилась.
Нашли ручей и пропасть. И яму над ручьем, текущем в Сопость.
Мы на пути в Москву не говорили ни о чем.
И горькую испытывал я сладость.
И я сидел и маму чувствовал плечом,
И не решался плакать.
В Неве
Ты подо льдом со мной и каждый миг мне дорог.
Ты в шапочке своей красивой, меховой.
Головкой подпираешь ледяной тяжелый полог –
Наш потолок речной. Он так нам дорог.
И я с тобою рядом, тоже в шапке
Стою, упершись головой, большой букет держа в охапке.
Цветы не вянут под водой, они сияют еще ярче.
И нам с тобой, стоящим подо льдом, уютнее и жарче,
Чем дома у камина, где твоя мать Ирина
Недобро смотрит на меня, поняв твою любовь ко мне, Марина.
Уже четыре дня, как мы с тобой – муж и жена.
Нева нас нежно приняла и тихо передвинула под мост,
От проруби подальше, где шум и суета.
От очереди длинного хвоста, где день и ночь,
Не менее полста ждут погружения и места у моста.
Нам хорошо, Марина. Попали мы под мост;
И нас не беспокоит хвост тех, что хотят под лед,
Как мы – Марина.
Медовый месяц наш продлится до весны.
Четыре месяца как минимум. И мы
С тобой безумно счастливы, Марина.
Васильки
Для меня нет дороже цветов-васильков. Они
Синие-синие, как глаза у Сережи.
Ты им только мигни. Снизу смотрят они.
Или в банке стоят, если в банке вода.
На окно их поставила мама Сережи.
Васильки вдоль дорожек растут, но не густенько,
Скорее пучками, или как одиночки.
А дорожки должны через поле идти.
И они там живут понемногу под злаками,
Как красивые, крупные, синие точки.
Ну не могут они по-другому. Им злаки нужны.
А зачем? – Я не знаю, ей-богу.
– А васильки вне России растут или это лишь наши цветочки?
– Я в Италии видел траву, как у нас. И березы.
А насчет васильков… Да зачем им они?
Нет, васильки – это российские синие слезы.