Опубликовано в журнале Зеркало, номер 40, 2012
1.
Да,
я люблю пошлость. Она более всего соответствует изысканности моего воображения.
Каждая конкретная женщина оскорбляет мой идеал женственности. Каждая конкретная
форма оскорбляет мой замысел. Только откровенная пошлость достойна
воплотить нечто неосязаемое, то, что составляет вечно ускользающий женоподобный
лик моего искусства. Итак, да воплотятся в подмазанных, вихляющих бедрами
формах стрелы мыслей моих, жалящие лишь одиноких. Мазохизм формы пусть истончит
мысли мои, и пусть упадут они на живот самой прекрасной в мире пошлости.
2.
Наиболее
присуща мне форма, наиболее далекая от меня. Только до конца чуждое,
до конца враждебное может воплотить мои замыслы. Враждебность и непонятность
формы есть лучший бодрящий стимул моего творчества.
3.
Я
испытываю отвращение к бумаге, к краске, к перу, к шуршанию кисти по холсту.
Сила, заставляющая меня преодолевать это отвращение, есть мое вечное желание
доставить себе еще одну новую неприятность, еще один комплекс отвращения к
себе.
4.
Русского
искусства, собственно говоря, никогда вовсе и не было. Были и есть лишь
последние золотые искры Византии в навсегда умерших и не видящих ничего глазах
Запада.
5.
Мне
нравится смотреть на грязные лужи. Они прекрасней всех Адриатик.
Мне нравится смотреть на заборы с ободранными афишами. Заборы прекрасней всех
полотен в музеях. На заборах нет золотых рам, на заборах нет ласкающих взглядов
миллионноглавого зрителя, ибо заборы случайны. Да
здравствует случайность! Я преклоняюсь пред случайностью. Только случайность
грязная, как забор, может внушить мне истинное восхищение.
6.
Я
стал художником не в силу традиционной инерции. Я всегда был слишком одинок,
чтобы принадлежать какой-нибудь традиции. Моя человеческая ранимость одинакова
с ранимостью искусства. Каждый может подойти и плюнуть в глаза Мадонне
Леонардо, каждый может подойти и плюнуть мне в лицо. В этом мы с Мадонной
Леонардо одинаковы, мы оба смолчим. Беззащитность искусства, поддающегося
любому насилию, но не меняющего при этом вечной презрительно-скорбной улыбки,
это то, что будет потрясать меня до конца дней моих.
7.
Один
поэт с бородой сжег одну из моих лучших картин. Он приревновал свою жену к моей
живописи. Сгорела одна картина, но сколько женщин
сгорает тихо, незаметно, а ведь каждая из них стоит целого Лувра. Изгиб шеи,
дрожание спины самоценней тонн гениально загаженных холстов. Это знал Рублев,
знал Леонардо, это знал Пракситель. Этого не знает никто в Европе последних
трех столетий. А в Византии это знал каждый иконописец.
8.
Когда
я смотрю на византийскую икону, то в геометрических складках вижу кубизм, в
ритме композиции – Матисса, в вихрящемся огне красок
– Кандинского, в серебре и мир овеществленного искусства. Византийское
искусство было и есть наисовременнейшим искусством, и Мондриан,
и Пикассо, и Поллак только искали на грязных задворках современности
утерянные разрозненные элементы византизма, чтобы вновь воссоздать величайшую
мозаику европейского искусства. Мясные лавки Рубенса и хаос Делакруа были
только долгим заблуждением спящих в животности веков.
9.
Россия
– единственная страна музыки, музыки жизни. Скифские уши еще помнят
пронзительные мелодии Диониса. Музыка улиц Константинополя, Равенны, Киева, Владимира-на-Клязьме еще звучит в пустых осенних полях
России. Серое русское небо – единственный камертон моих материализованных
ощущений.
10.
Москва
снова делается столицей нового искусства. Современные московские художники –
чистейшие в мире практические идеалисты. Отсутствие интереса и внимания к
современному московскому искусству ставит московских художников в обособленное
и «духовно невесомое» состояние, единственно естественное состояние творцов
будущего.
11.
Периоды
моего творчества похожи на горный ландшафт – короткая вершина активной работы и
пропасти отчаяния и полной бездеятельности. Мне хочется спуститься с гор в
край, где тихая музыка будет убаюкивать мое самоуничтожение.
12.
Я
чужд современному искусству, я гораздо древнее его. Большинство современных
модернистов напоминают мне орды гуннов, жарящих тела весталок на развалинах
Капитолия. Современные модернисты – это незаконные дети отчаяния девятнадцатого
века. Адюльтер великого европейского гуманизма породил поколения, зачатые в
будуарах кокоток, философию отдающихся подряд всем насильникам свободного
интеллекта. Не отсюда ли происходит универсализм современного искусства?
Кандинский, Малевич, Шагал, Стравинский, Пруст, Шёнберг пришли к нам из
девятнадцатого века, после них произошло качественное изменение искусства – в него
ворвались стада жеребцов, чьи уши никогда не слышали тяжелой поступи латинских
легионов.
13.
Мои
рисунки – это раздавленные свинцовым прессом отчаяния нежные плоды дерева,
которое никогда свободно не поднимется к небу, – оно слишком южно и свободно для
сумрачной северной природы, поэтому оно стелется по земле и вслушивается
опадающими листами в голоса, раздающиеся из-под точильных камней.
14.
Фиксация
ощущения, скрепленная местом действия. Это почти как труп годовалой девочки,
втоптанной проходящей толпой в горячий, мягкий от касаний спешащих ног асфальт.
Мое ощущение растаптывается временем, местом, людьми. Остается след некогда бывшего, втоптанного безразличным отчаянием в бумагу.
15.
Я
принадлежу к интеллектуальным художникам. Мои рисунки не более чем опыт
познания. Когда отчаяние доходит до продела, то рука невольно выводит иероглифы
на бумаге. Меня гораздо более занимает изобразить линию, не противоречащую
музыке стиха или философской стройности, чем написать «сделанную» картину.
16.
Часто
стихи опережают рисунок, или же рисунок предвосхищает стихи. Мне часто кажется,
что только музыка и поэзия относятся к области искусства. Все же так называемые
пластические искусства, в том числе и живопись, не более чем попытка
приспособить грубую физиологию человека к величию ритма. Быть может, пластика
вообще исчезнет, когда отпадет необходимость материализовать сексуальные
фетиши, и музыка сможет восприниматься без опошляющих ее двуногих идолов. Не
есть ли абстрактное искусство всего лишь новая форма нотной записи?
17.
Магический
круг элементов моего искусства строится из изломов полуязыческих
храмов Москвы, русских морщин усталости вокруг византийских глаз и эротомании
ободранных туш в мясной лавке.
18.
Цель
моего искусства – это поднести самому себе на раскрашенном по-лубочному
блюде собственную голову, обезображенную абсолютным прекрасным, недоступным
никому, кроме меня, страданием.
19.
Я
счастлив, что уже почти десятилетие могу осуществлять собственный распад в
России. Здесь стихийность духа и жизни создают колоссальный диапазон и глубину
предчувствиям, эхом отзывающимся моему Знанию и
ощущению собственной пластической гибели. Я не мыслю своего искусства вне
России – это последняя страна стихии. Говоря это, я думаю о другой еще живой
стихии – Испании.
20.
Единственно
с кем я чувствую духовную связь, – это с потрескавшимися золочеными досками
византийских икон. Они для меня служат и Родиной, и матерью, и женой, и даже
домом. Обратная перспектива уводит меня в неизведанное
и всегда близкое. Трещины на сумрачных ликах, как тропинки на теле русской
земли: сколько по ним ни иди, они всегда обязательно приведут к белому храму и
необъятной синеве далей.
21.
Русское
искусство – мост из Византии в будущее. Внизу долины, полные тысячелетнего
хаоса, экскрементов послевизантийской Европы. По этому мосту, минуя готику, возрождение, барокко, классицизм,
романтизм, импрессионизм, уже шли многие. Быть может, мост рухнул, и я
последний из идущих в пропасть? Не знаю, но все равно
я иду.
Я родился в памятном для России 1937 году. Считаю
поэтому себя принадлежащим к поколению тридцать седьмого года. Отец мой –
профессор, теоретик рисунка. Если смотреть глубже, то в семье были разные:
думный дьяк Долматов – присоединитель
Пскова к Московскому княжеству; поэтесса графиня Ростопчина,
академик скульптуры Мартос и прочие. Рисовать стал с
детства, двенадцати лет поступил в
художественную школу при Академии Художеств. Окончил ее в 1956 году. С 1957
года учился в Московском художественном институте имени Сурикова, который и окончил
в 1962 году. Моим официальным учителем был профессор Евгений Кибрик, бывший ученик Филонова,
гордившийся тем, что сжег все свои работы, сделанные в мастерской Филонова. В этом у меня, несомненно, есть общее с Кибриком – я тоже сжег свои работы, сделанные в мастерской Кибрика. В остальном не чувствую своей принадлежности ни к
какой школе, ни к какому художнику. Мои единственные учителя – древние русские
иконы. Мое творчество распадается на несколько периодов, связанных между собою
только различными личными переживаниями: 1) период неоимпрессионизма и сезаннизма – 1954–1956 гг.; 2) период первых абстрактных
композиций 1956–1959 гг.;
3) период мистического символизма – 1959–1963 гг; 4) период усиленного занятия графикой и
линогравюрой – 1963–1967 гг. Сейчас вновь
возвращаюсь к живописи, но об этом говорить еще рано – все еще впереди. Период
мистического символизма считаю вполне очерченным человеческим явлением,
обладающим цельной концепцией взглядов, представляющим интерес и для зрителей.
В
Москве выставлялся на трех выставках молодых художников и на выставке,
посвященной изображению памятников древнерусского искусства, в Манеже. За
границей выставлялся в Польше (1985 г.) и в Париже (1965 г.). Основное
направление приложения энергии в своем творчестве определить затрудняюсь: меня
одинаково тянет к живописи, графике, рисунку и стиху, скульптуре, гравюре,
драматургии. В изобразительном искусстве вижу один из выходов из одиночества.
1960-е гг.