Опубликовано в журнале Зеркало, номер 37, 2011
1.
вокзал
Была
яичница на сале
Из
двух яиц, и пар над ней.
Я жил на оршинском вокзале,
Где тонкий дождь плясал в окне.
Гудело
сдавленное эхо,
И в
старой лампе щелкал свет –
Необходимо
было ехать,
Но
не хватало на билет.
В
дверях трепались проститутки,
Сосед во сне ругался «бля»,
В буфете пили третьи сутки
За
батьку Сашку дембеля.
А на
соседнем полустанке,
Затерянном среди полей,
Играл промокший грустный ангел
На
страшной дудочке своей.
2.
межстанционное
Быть
может, здесь, в холодной Истре,
Где дул Борей, сводя с ума,
Я подошел к тебе на выстрел,
Межстанционная зима.
Покамест
снег валил на въезды,
Засыпав их на триста лет,
И подстаканником железным
Гремели
утра на столе,
Тут
мышь точила зуб за койкой,
Об стыки било колесо,
На белой насыпи покойник
Один и тот же видел сон:
Холодных
рельс блестящий пояс,
Сгоревшей станции костяк,
И в снежный гул уходит поезд,
Глазами желтыми блестя.
3.
вспомнишь
что?
Вспомнишь
что? Перекрестки, ухабы,
Семафорный фонарик вдали,
В безрукавках оранжевых бабы
Бьют в ослабшие костыли.
Низких
звезд бесконечные точки
Над бытовкой с амбарным замком,
Полупьяный знакомый обходчик
Перегарным
дохнет чесноком.
Вспомнишь
башню подъемного крана,
На заржавленных тросах крюки,
Как поджарые тараканы,
Расползаются товарняки.
Вспомнишь,
как это серою хлябью,
Прижимая входное рукой,
Умирать меж антоновских яблонь
В привокзальном саду за рекой.
городок
Заставка
в мониторе: городок,
Где дождик моросит в начале века,
Зеленое авто, библиотека,
И женщина выходит на порог.
На
ратуше часы – на них второй,
Молочница с бидоном в переулке,
Девчушка с гувернанткой на прогулке,
Похожая на фантик золотой.
И
пятнышки зонтов над головой,
И бежевым окрашенные стены,
И юноша, убитый под Верденом,
Вернувшийся взглянуть на город свой…
Но
это я придумал. «Фотошоп?» –
Мой офисный сосед пришел с обеда.
Был август на земле, кончалось лето,
И дождик вдруг собрался и пошел.
облако
плывет
Ты
говорила: «Облако плывет»,
И облако взаправду проплывало.
В асфальте Ярославского вокзала
Сквозь трещины блестел осенний лёд.
Был
час беды – тяжелый и глухой,
Хотелось умереть, и рифм глагольных
Рос зябкий говорочек колокольный,
Позванивая мне заупокой.
На
площади кормили голубей,
Вагон ушел, перрон опять остался –
Вседневный кубик-рубик собирался
В бессмысленной трехмерности своей.
Вскипая,
убегало молоко
На кухнях сталинистого ампира,
А облако плылО себе и плЫло
Спокойно, безударно и легко.
первый
снег
в
неровен час за листопадами
зима спешит к тебе и падает
за окоем
судьба качает веткой елочной
и мир готов к снегоуборочной
и мы пойдем
домой
где спрятавшись за шторами
фонарь льет свет свой кохиноровый
на этажи
и с неба сыплет кашей рисовой
и малость есть еще анисовой
в сугрев души
внизу
за детскою песочницей
дежурный бомж от снега морщится
на поводок
сосед берет двух мопсов – мальчиков
и мир раздавленным стаканчиком
лежит у ног
и
быт наш прост до изумления
но есть кровать и отопление
и чай и Бах
и сердце бьется ложкой чайною
и жизнь как рыба на молчание
клюет
впотьмах
ничего
кроме
Я в
детстве считал, смерть – скамейка на Южной,
Где папа с друзьями сидел и курил,
И если кому-то уйти было нужно,
Он просто вставал и домой уходил.
Зачем
это вспомнил? Не стоило точно.
Морозное утро – почти фотошоп,
И я выхожу из подъезда за почтой
И вижу, что вправду никто не ушел.
Вот
девочка смотрит на небо сквозь пальцы,
Вот мальчик с лопаткой, и всюду свет,
Как будто мы в утро вошли и остались,
И нет ничего, ничего кроме нет.
словно
Черные
листья, ветки, труха,
Черный фасад больницы –
Снится какая-то чепуха,
Лед иногда снится.
А
иногда не свое совсем –
Как подсмотрел в щелку.
Щелкнет в подъезде замком сосед,
Галка в ветвях щелкнет.
Радио щелкнет еще над трюмо,
Свалится снег с крыши.
Словно из смерти вошел домой,
Словно бы в смерть вышел.
ницше
Утро
возвращалось, словно любви и не было,
Ты одевалась, стесняясь при мне быть голой,
Иногда оставался «шираз» или четверть сухого белого,
И я пил «как горнист», высоко запрокинув голову.
Часы замедлялись, в окошке густела матовость,
Щелкал замок в коридоре, и било восемь,
Холодильник трудился, из чайника пахло мятою,
Ожиданьем беды и немного – прошедшей осенью.
Потом отпускало. И я ковылял за синькою,
Выходил из подъезда и хлопал пружинной дверью,
То, что не убивает нас, может нас сделать сильными, –
Говорил я себе, не особо, однако, веря.
утром
В
подъезде новые римейки:
«Наташа – блядь» и «Коля – жид»,
А у подъезда на скамейке
Окоченевший бомж лежит.
На
четверть пиво не допито –
Не бомж, а барин на понтах,
И тут же рядом вьется свита –
Два санитара, два мента.
Приспущен
флаг у горсовета
Погода в целом не ахти,
И персональная карета
Движком противно тарахтит.
А я иду к метро не быстро,
Несу в кармане пирожок,
И снег идет за мной без смысла –
Обычный мартовский снежок.
жилец
Детство.
Сумерки. На огороде
Моет лапу заботливый кот.
Бабка слушает сумрак: «Все ходит –
Ходит-бродит, заснуть не дает».
Тоже
слушаю: тихо все вроде,
Страшно: дом на окраине, лес.
Говорю ей: «Бабуля, кто ходит?»
Отвечает: «За стенкой жилец».
Это все-таки глупость, ей богу –
Через тридцать с копейками лет
Просыпаться от страха: под боком
Ходит-бродит ужасный сосед.
И сидеть до утра на кровати,
Слушать: прям-таки ходит – как встарь,
И шептать ему: «Глупое, хватит,
Ну давай, перестань, перестань…»
семёнова
Доверчивое
лето пахло кленами,
И в рифму сочинялось на ходу
Про то, как я печальную Семёнову
Люблю за доброту и наготу.
А
ночью пахло мокрою акацией,
Болтал ногами месяц золотой,
С Семёновой снимая комбинацию,
Я знал, что все закончится бедой.
Июнь взмахнул косынкою зеленою,
И поезд свистнул пару раз вдали,
Оставила меня моя Семёнова,
Спасаясь от нахлынувшей любви.
Летело вслед нечаянно-невольное:
«Катись отсюда, дура, хер с тобой!» –
Во внутренней запущенной Монголии
Случался и до этого запой.
Забыт в моей прихожей плащ капроновый,
Укус ее краснеет на плече,
Семёнова, Семёнова, Семёнова,
Зачем тебя я выдумал, зачем?
ножик
и не только
Сколько
лет тогда мне шло по чину?
Восемь или девять, вероятно.
За подкладкой ножик перочинный
С кованой зеленой рукояткой.
Можно будет бросить с оборотом
В землю за четвертым детским садом –
Это называлось вертолетом,
А издалека бросать – десантом.
В
тайнике за домом пачка «шипки»,
Ветер машет форточкой разбитой,
Над губой осколочное – шифер,
И над бровью памятка карбида.
В промежутке – словно длинный прочерк,
Словно
форматнулся, грешным делом.
Или пролетело как-то очень –
Как-то слишком быстро пролетело.
гаммы
рэя
Михаилу
Свищёву совместно с Рэем Чарлзом
Это словно в ночи задувает Борей,
Это словно реактору нужно гореть,
Словно бьют кришнаиты в тамтамы,
Нервно курит бамбуковый стебель Мегрэ,
И за старым роялем ослепнувший Рэй
Расточает блюзóвые гаммы.
А потом из онлайна выходит волна
И смывает Европу с Америкой нах
И Московскую область в России,
Аргонавты плывут без руля и руна,
Ибо негде пристать, и невесть чья жена
Получает письмо с Иводзимы.
Спит спокойно родная империя зла,
Где-то за морем ширится в толще стекла
Самолет, как в рапидной картине,
Словно всем вдруг открылась восьмая глава,
Словно время читать самурайский словарь
В плодородных степях Украины.
Спит четвертый реактор, Советский Союз,
Джимми Хендрикс, Бин Ладен, Гагарин, Тед Хьюз,
Белка, Стрелка и Лайка на Марсе –
Все, кто, падая в смерть, прокричали «люблю»,
И становится тише неистовый блюз
Под уставшими пальцами Чарлза.
довоенные
фильмы
Военспец,
черно-белое зыбкое утро
Где-нибудь на границе с Китаем.
По экрану плывут довоенные утки,
А потом одна улетает.
Над рекой повисает холодное небо,
Прогибаясь над дальней заставой.
Повар Зуев лохматого пса кормит хлебом.
Домработнице снится Сталин.
Выпускница в удобной мосторговской кофте
На веранде решает задачу,
Ее папа-полярник пьет сваренный кофе
В тишине государственной дачи.
Довоенное лето ложится в бобину.
Ожидая второго пилота,
Шестьдесят миллионов заходят в кабину
Межпланетного звездолета.
Военспец выпьет чаю, закусит галетой,
Поглядит на фальшивую карту,
Улетевшая утка вынырнет где-то
За засвеченным кадром.