Опубликовано в журнале Зеркало, номер 32, 2008
Человек умирает. И остывает.
В земле достывает, а в пустой комнате гудит.
Потом долго молчит в тишине без верха и края.
И вдруг появляется полунежданно — как ночной бандит.
Но горла не режет, а наоборот, укрепляет,
железным шарфом снаружи и чем-то своим изнутри.
Так и любовь. Она умирает. И остывает.
В земле достывает, а в пустой комнате гудит.
Потом долго молчит в тишине без верха и края.
И вдруг появляется полунежданно — как ночной бандит.
Но горла не режет, а наоборот, укрепляет,
железным шарфом снаружи и чем-то своим изнутри.
Музыка умолкает. Уже не звучит, но молкнет.
Только была — и нету, но все еще будто есть.
Это ее отражение, бесплатное приложение, содрогает все так долго,
что можно медленно сесть.
И когда уже тихо-тихо, так давно уже тихо-тихо,
она появляется полунежданно в безмолвии изнутри.
И вот выходит наружу, черным ходом сквозь уши,
и все вокруг видят краску, которой она горит.
Так и любовь, умолкает. Уже не звучит, но молкнет.
Только была — и нету, но все еще будто есть.
Это ее отражение, бесплатное приложение, содрогает все так долго,
что можно медленно сесть.
И когда уже тихо-тихо, так давно уже тихо-тихо,
она появляется полунежданно в безмолвии изнутри.
И вот выходит наружу, черным ходом сквозь уши,
и все вокруг видят краску, которой она горит.
* * *
Ребенок плачет и бредит. Говорит о своей болезни.
В глухую несознанку всех за собой уводит.
Но в какой-то другой квартире, с языком железным
он просыпается взрослым, здоровым и незнакомым.
Все новое, явное, крепкое, наутро после смерти,
когда отец умер и нету. Заболел. Умер. И нету.
И ночью приснился здоровым, чистым, белым, смертным.
В мягком опять переплете, на этом опять свете.
Так и любовь. Она плачет и бредит. Говорит о своей болезни.
В глухую несознанку всех за собой уводит.
Но в какой-то другой квартире, с языком железным
она просыпается взрослой, здоровой и незнакомой.
Все новое, явное, крепкое, наутро после смерти,
когда он умер и нету. Заболел. Умер. И нету.
И ночью приснился здоровым, чистым, белым, смертным.
В мягком опять переплете, на этом опять свете.
Девушка танцует. Одна в пустой квартире,
под самую-самую грешную, бесстыдную попсу.
По стенам жалких комнат летят куски гитары,
и волосы ее растут по полопотолку.
И что это за музыка! Ее любимая музыка!
Любимые звуки музыки и бас-удары в живот!
И все на свете умерло, давным-давно все умерло,
и только в этом грохоте она одна живет.
Так и любовь. Танцует, одна в пустой квартире,
под самую-самую грешную, бесстыдную попсу.
По стенам жалких комнат летят куски гитары,
и волосы ее растут по полопотолку.
И что это за музыка! Ее любимая музыка!
Любимые звуки музыки и бас-удары в живот!
И все на свете умерло, давным-давно все умерло,
и только в этом грохоте она одна живет.
Бессмертная душа
Бессмертная душа. Как это страшно.
Ее громада свесилась сюда
и мной уперлась в землю – скользкой башней,
как спица в стол – сквозь все еще жука.
Моя бессмертная, музей немодных платьев,
мой перекати-космос, моя включает-ток,
тьмы тем своих жильцов ученый собиратель,
великая немая, гора наоборот.
А привидения – они же все родные,
из верхних этажей остановились по пути,
и в янтари прилегшие густые,
все вечнодневки желтоголубые
живут в моей благоустроенной груди.
Все то что-невозможно, как лес холодным дымом,
наполнено желаньем забрать его себе.
Высокое желанье – как дым стоит в вершинах,
и низкое желанье – как дым лежит в траве.
У невозможно-было и невозможно-стало
нет никого на свете – на этом и на том.
Они живут так долго – ведь одной жизни мало –
стоять у их витрины с бумажным молотком.
Ордена на базаре
Базары самых дальних слов
цветут цветами белых орденов,
и желтых орденов.
Рубашки падают в шкафу на лоскутки,
на эти легкие умершие куски,
как старики умершие легки,
вот так – без всяких слов.
Их пиджаков опавшие листки
по свету разлетаются в куски,
вот в эти белые потертые куски,
и желтые куски.
Она ласкает нищих стариков
и шлет им ордена во тьму шкафов,
и в руки льет шуршание ключа
и в разум – сургуча.
И по земле ведет из их квартир
бессонный электрический пунктир.
Но адресаты вечно не живут,
а в Майский
Превращаются
Салют.