Опубликовано в журнале Зеркало, номер 29, 2007
***
Пастух вещей,
не ты ль умел глядеть
в лицо предметов затаенных?
А что теперь?
Горизонтально плачешь.
У тетки тишины растут усищи тьмы,
а в дверь заглядывает мальчик
едва ль желательной красы.
Всё разбрелось теперь,
не откликается на имена,
и не собрать рожком пастушьим.
Послушай, Сашенька, послушник,
не лучше ли разрозненным вещам
отдать пасти себя, как прежде
пас их сам?
***
Деревья красные вели по парку вверх
к мосту стеклянному
где велосипедисты
летели принадлежные моменту
моста стеклянного
минуте душной парка.
Той нише утренней
той зоне турбулентной,
в которой тоже я
подпрыгну распластавшись
лечу и падаю
и спотыкаюсь.
“прости”, — подумалось,
стирая след вчерашний
того как ты лежишь не сам
в траву упавший
где кто-то смотрит на тебя приблизясь
и отступает испугавшись знака
вскочив в седло раскручивает скорость
не оглянувшись дальше убегая
от колеса сорвавшегося мая.
Встаешь. Уже темно.
Куда идти не то чтоб знаешь.
Немного холодно.
Пять лет прошли как будто.
***
Дрессировщики стреноженных психей
проводили под арками маслянистых огней.
Тьма казалась больше себя самой.
Улицы зарастали стеной.
Кто-то звал из глухих тупиков, тромбов взвешенной в духоте тоски,
что касалась уже и моей, в темноте мелькающей, словно чужой руки.
Брел на голос назад, но, вернувшись, не узнавал места,
что сворачивались в непроходимость скомканного листа.
Но и в сгустках этого мрака, в желтых плошках римских ночей
ты не мог все равно потеряться: ведь не может пропасть ничей.
Средь психей, что толпились в конюшнях Святого Микеле у стойл,
ты искал, что могла бы твоей быть, и не нашел.
Шел на режущий свет, что под утро, издалека
возникал, и дыханье смещалось, за поворотом мелькала река.
И бежал –
у реки, в мезонине,
в том доме — сад,
и глаза дикой белки,
цепляющиеся за распад,
за руины брошенных вертикалей,
частокол из нежнейших роз,
где убит садовник
и в шиповник врос.
***
Это у моря.
Оно ударяется всё сильнее в борта арматуры.
Не уснуть от такой физкультуры,
что качает и без того свинтившуюся судьбу.
И желток сердца скатывается,
грохает туда — сюда, в меня скорлупу.
Что ж, пусть сломает, сломай её,
вылупись,
вылети
очертаньем задуманного,
существом на шаре,
я на дне отхлынувшей ночи тебя нашарю,
спотыкаясь взглядом об выступившее на вылизанном песке,
за тобой заходясь,
где-то летящим,
катящимся
в собственном далеке
***
Моей чести скрутили выйную шею.
Вывернули её наизнанку.
Видно, приняли её за воровку-иностранку.Вот она валяется теперь у светофора,
в свете елочных гирлянд
равнодушная на взгляд
к своему позору.
Как поступить с потерянною честью?
Нужна ли нам она,
иль это было только бремя?
Теперь кобыла лучше побежит,
а то — зашоривала
на магистралях,
на звук трубы рвалась
(серебряной)
((едва ли))
***
за горизонтом того моста,
где все устроено неспроста,
трава, дай мне силу травы,
и я скажу себе: я иду на вы.
Пора, я скажу себе,
разве это не так?
Вот и ветер подхватит листьев потраченный флаг.
Встань, я скажу себе, отчайся и, если хочешь, умри.
Только, пожалуйста, не молчи теперь, говори.
Это новая,
это будет новая жизнь,
там, за мостом,
через мост,
мы не вернемся больше сюда,
я обещаю тебе,
трава,
никогда,
ни
***
Ночь здесь и там. Туман. Огни грузовиков
прочерчены зажженной сигаретой.
Кури, кури, моя звезда,
поджегшая меня ушедшим летом.
Неаполь, Рим, Венеция, Триест,
гони во весь опор, в один присест,
мчи под дождем во все железные лопатки,
читая вскользь дорожные щиты,
в их фосфорной и лунной подзарядке.
Не беглецы, не пленники, а так,
в луче тропы летим без цели,
что новый вид машинотел
на первозданной карусели.
И если в звездной пыли на стекле
ты различишь жар прошлых превращений,
то влажный след и блики на скуле,
быть может, будущего тени.
***
Предметы растворяются во тьме.
Скорей стремлюсь,
чем не стремлюсь к тебе,
но даже звезды разбегаются в пространстве,
там, между ними, бесповоротно растут расстоянья.
Мы же пока иногда еще можем различить флажки морехода
в арочных сводах идущих навстречу цунами.
Но о каком постоянстве,
если лишь не о силе отталкивания друг от друга
под распахнутым куполом
что словно выбитая в ночь фрамуга?
***
Метро Макдональд
В шесть утра набивались в вагоны
дремой раненные наповал:
африканцы, китайцы, албанцы,
украинцы. Кого не назвал?
В такт качаясь, в газетах читали
про убийства, про смерть без прикрас,
по слогам повторяли:
вы-бо-ры, нефть, газ.
Заходили цыгане с гармонью,
плясовую пускали враздрызг,
вверх ладонью с бумажным стаканом
чумазенок просил золотых.
А как выскочили из туннеля,
скулы и лбы
вылепил лицам
света тональный крем,
от трезубца луча,
запаляя жар-птицу —
на стакане,
пурпурную эМ
***
Катастрофа в польском переулке
у бомжихи бомж
украл полбулки
пресный хлеб чужбины
черствый хлеб изгнанья
булочка с изюмом
дождь в моем кармане
без знаков препинанья
хлябь твою с перуном***
Со стульчака слетает бумага
на вираже, – ветер такой.
Ты завидуешь ей, признайся,
пусть и меня, говоришь, закружит над ряскою, над рекой,
пусть порывом запутает в ветках цветущего персика,
бросит на вытоптанную траву.
Пусть подошвы и прочая низкая лексика
об меня себя оботрут
***
После дождя птицы распелись.
Парад природы.
Только мы с Петровичем ждем непогоды.
Эй, пора, говорим, зажигайте костры, —
впереди полный black out,
огнь, — крутящийся дервиш, — запляшет,
вздрогнув всем телом, встанут фабрики и заводы,
и пролетит пролетарий по-над морями, —
на Капитолий, на шабаш.
Синим пламенем загорятся франчайзинги,
скоропостижно профукаются фастфуды.
С брянщины, да с орловщины, да с китайщины
на волках, со знаменами,
на дромедарах
повыходит народ земляной
на сутенеров и дармоедов
***
Налетайте, ешьте, птицы,
мясо ляжек, икр моих и бедер.
Иногда приходится с самим собой расстаться,
чтоб уйти живым из западни.
Пусть отрезанные части болью сводит,
ты тряпицу туже затяни.
Я любил здесь. Яблоня, что посадил когда-то,
вся в цветах, гудит от множества шмелей.
Я входил вот в этот дом. И в тот, соседний.
У парадной ждал. Здесь дождь меня застиг.
Здесь губа дрожала от обиды.
Здесь мы целовались. Без конца, взахлеб.
Здесь стоял и слушал, как звучали
музыка и смех из темного окна.
А теперь несите, птицы, то, что вам осталось,
далеко, за дальние края.
Может быть, из вашего помета
упадет сюда какое семя,
где есть тоже часть меня.
***
От сердечного кремня не зажечь даже спички.
Вечера в шестьдесят свеч
освещают южную осень.
Ранние закаты, обмороки ночи.
Хлопья тумана
облепляют депо с нераспечатанными снами
в ржавеющих вагонах с забытой почтой.
Каждый день нужно нанизывать на позвоночник
века прямого хожденья.
На морозе, в воздухе вечера
от летящих стекол машин
отскакивает воланом мое сутулое отраженье.
Vola, волюшка, высвобождайся из скоб,
разогнись наконец от спуда,
уходя в никуда, возвращаясь из ниоткуда.
***
Кто узнает в лицо тебя, милый близнец,
мой растрепанный сборник?
В тех местах, где тебе придется бывать,
нас с тобой и собака не вспомнит.
Да к тому же теперь у тебя
протеический, не протеиновый облик.
Электроном пройдешь сквозь моря,
не собьешься с хромого пути,
ну, давай же, иди.
В многоречье бегущей строки,
без крыла, без пера
я тебя отпускаю, сестра