Опубликовано в журнале Зеркало, номер 24, 2004
Когда Господь кладет тебя в ладонь
То сколько ни долдонь
Прости прости я штопаный гондон
Я вообще не он
Когда Г-дь тебя в ладонь кладет,
Пока Он дело до конца не доведет
И до истерики тебя не доведет
И не сомнет тебя как маленький фольгу
Конфету шоколадную сожрав
Не думай: что ж ты гад я больше не могу
Ну, притворись:
Он прав
* * *
1
Девушка гуляет с пидарасом
Опасения неся широким массам
Словно транспорт с грозненским оружьем
Говорит с ним как с любимым мужем:
Ты еще со мною ты со мною
Проволкой незримою стальною
Ко груди примотан
Сердце за стеною
Словно дура, спрашивает: кто там?
2
расскажи мне, как они ебутся
как сердца их друг о друга бьются
как он носит треники и кеды
выпускной манерой козыряет
делаясь несчастьем и позором
ходит девушка за чистым вором
все свое кому попало доверяет
все свои секретные беседы
этот негодяй со светлым взором
жизнь ее как солнце озаряет
* * *
“Он довольно мил” – цитирует Рита в предисловии
к твоей книге
отзыв твоего переводчика.
Пидоры все-таки бывают совершенно безмозглыми.
Рита тебя никогда не видела,
Но такой точный литератор, как она,
Мог бы выбирать чужие выражения поосторожнее.
Ты вообще-то не мил.
Ты все что угодно, но только не мил.
Сдержан, молчалив, серьезен,
Очарователен, наделен абсолютным вкусом
И фантастическим обаянием,
Живой, остроумный, талантливый, тактичный.
Это до третьей рюмки.
Потом – настоящее чудовище,
Обидчивое, злое, капризное,
Вечно передергивающее карты,
Лживое до мозга кости,
Абсолютно блудливое,
Сашхен и Альхен, светлые глазки.
Из твоей головы являются фантомы
И гонят тебя как лису, как крысу
По городским задворкам, по ледяной грязной воде,
Трогают липкими лапками за лицо,
Сбивают очки.
Кто-то при этом умирает, что-то исчезает.
“Он очень мил” – это стилистическая чушь.
Поэт не может быть мил.
Ему с трудом удается скрывать
Похмельную дрожь, тяжелую похоть,
Абсолютный эгоизм,
Трусость и склонность к предательству.
Ты-то у нас не трус.
Подраться там, устроить скандал.
Кто бы ожидал от этого милого мальчика.
Никто и не ожидал.
Все просто охуели.
Ты нуждаешься в любви как шлюховатая блондинка,
Любви должно быть много, никто из любовников не должен тебя бросить
Ты будешь биться за них до последнего,
Держаться зубами
Ты не можешь привыкнуть к старению
Карнавал пидарасов
Пидор должен быть гением, иначе это кошмар
Он должен быть лучше всех.
Пазолини, Висконти,
Микельанхело, Варгола,
Манн, Оден, Пруст.
Бриттен, Рихтер.
Это не твой список.
Никого вертлявого, с неприятной страстью к переодеванию,
С неопрятной страстью к театру,
Типа Уайльд, Нижинский, Харитонов.
Сойдемся на Фассбиндере, на Балсара.
У всех был неприятный характер.
Покойники не одобрили бы твои манеры.
Что ты валяешься как убитый?
Что ты тащищься с кислым лицом на службу?
Что ты клеишь какого-то идиота?
Почему до сих пор живешь с дураками?
Ты предаешь меня, ты меня убиваешь.
Я не оставлю тебя, не дам
Пожить твоей сладенькой жалкой жизнью,
Не надейся.
* * *
ты трогала его бельё
ну, ё
поскольку трогать не могла
его самое
он был так нужен, как мартир
той католической козе
но не могла его найти
нигде вблизи
он уходил. Стоял мороз
как см-ть, Сорокин как сказал,
точней, Берроуз
потом он уезжал
и в воздухе над СПб
стоял блокадный Ленинград
невнятно где
ты прижималась лбом
к пустой картинке за стеклом,
к пустой и ледяной воде
* * *
Мне надоело заботиться о великой русской поэзии.
Все романы рано или поздно кончаются,
Особенно когда оба женаты или живут в разных городах.
Устаешь в одиночку наводить порядок,
Поддерживать спортивную форму, постригать газоны,
Вовремя поливать цветы.
Теперь не надо ни о чем беспокоиться.
Те, кого ты хотел, о ком плакал ночами,
К ним ты сделался равнодушен.
(Они приезжают в город,
Встреча должна состояться
Силами общих приятелей и сослуживцев.
Нет, не пойду, все равно.
Странно: тебе действительно все равно.)
Теперь можно не полировать до блеска
Не устраивать косметические сеансы
Не пудрить покойника
Не ретушировать
Не заниматься упаковочным дизайном
И директ-мейлом.
Можно отнести на помойку
Или в христианский приют для малолетних преступниц
Все чешские журналы конца семидесятых,
Которые объясняли
Местному утонченному эстету и снобу,
Что такое красота по-американски,
По-фински, по-японски, по-французски.
Все лучшее – детям.
Все-таки в юности человек должен видеть
Вменяемые картинки,
А не Путина и Шнура
В версии русского гламура,
Который читаешь из любопытства,
А выбрасываешь из брезгливости.
Можно говорить то, что на самом деле думаешь,
А не то, чего требует великая русская поэзия
Или понимание тех сложных обстоятельств,
Которые помешали твоему сожителю
Прийти вовремя, позвонить из вытрезвителя,
Купить аспирин и лимоны,
Когда у тебя тридцать девять, а дома никого нет.
* * *
Ты присылаешь мне sms-ку:
Как ты? Звонил ли Аркадий?
Я отвечаю:
Я на вечеринке Polit.ru
У Аркадия нет моего телефона
(Подтекст: пошел ты на хуй, пошел ты на хуй
Иди ебись с молодыми парнями
Как ты меня задвигал)
Полвечера говорю с Соней и Ксеней.
Им 15 и 16 лет.
Они здесь лучшие.
Обещают звать меня на свои вечеринки
Через 20 лет.
Я буду старухой,
Они сделают мне инвалидное кресло
На колесиках,
Металлическое, хайтек,
С мини-баром,
Пепельницей и фальшивой инкрустацией
С нетерпением и надеждой буду ждать этого момента
Полвечера говорю с Файбисовичем:
Почему нам противен конформизм московской тусовки
И персональных приятелей.
На самом деле – о том,
Почему мы одиноки,
Почему нас не любят.
Расставшись с ним в метро,
Я думаю, что мы настоящие чудовища,
Жестоковыйные, бескомпромиссные,
Выжигаем поле жизни напалмом.
Надо побольше лгать.
Мне тут поступило предложение,
Довольно лестное, от хорошего человека:
Ебаться и дружить.
Ну, не так грубо, в косвенной форме.
Не могу.
Понимаю, что обижаю его молчанием и тихим хамством.
В этой реакции есть что-то нечеловеческое,
Типа Каин и Манфред.
Я ведь уже немолодая девушка.
Не должна разбрасываться,
Должна ценить, etc.
Но я честно не понимаю, зачем.
Пошел на хуй. ПОШЕЛ НА ХУЙ
Лучше анонимный секс
Лучше секс по телефону
Лучше секс в туалете
Жаль, что я не мальчик
Толькой истерикой, только психопатией
Дурновкусием типа
“Не могу без тебя жить”, “будь моей вечно”
Можно меня растрогать
Всю жизнь, как и теперь
* * *
Всё это происходит в один день.
Утром секретарь передает письмо
От бывшего клиента.
Лежал в психушке, выгнали из общежития,
Отобрали паспорт,
Живет в Москве без прописки.
Правозащитники восстановили документы.
Вернется в Сочи – посадят,
Упакуют в бомжатник, искалечат.
Я делала репортаж
Два года назад, ещё был жив Илья.
Менты отобрали кассету.
Приходит за новой.
Я говорю: как дела? —
Понимая, что вопрос не вполне уместен.
Дела плохи,
Но держится молодцом.
Чистая одежда, аккуратно выбрит.
Ничего, говорит; что можно сказать
За две минуты журналисту на вахте?
В письме обвиняет меня в бессердечии.
Никто, я в том числе, ему не помогает.
В этом есть доля правды.
Как бывший врач,
Я отдаю себе отчет:
Это шизофрения.
Никто, кроме боженьки, не помогает.
За него написаны все письма.
Сделаны все бумаги.
Нужно ехать туда, нанимать адвоката.
Понятно?
Потом звоню адвокату,
Точнее, двоим.
Московскому адвокату Лимонова
И его саратовскому коллеге.
Жюри премии Андрея Белого
Просит меня, как корреспондента
Радио Либерти, связаться
С писателем-лауреатом
Чтобы он прислал речь из темницы
Адвокат диктует по телефону:
Моя ханжеская родина
Не заслуживает такого писателя, как я.
Подтекст: пошли вы на хуй.
Я говорю: нельзя ли подробней?
Адвокат не советует напрягаться.
Человек имеет право.
Я знаю это по службе.
Потом иду в Третьяковку.
Вечер памяти московских нон-конформистов.
Среди прочих прекрасных и яростных жалких судеб —
Слепян, Прокофьев —
Игорь Куклис.
Первый квартирник в Москве
Пятидесятых.
Абстракционист (-пидарас), отличный книжный график,
Отказал Вознесенскому.
Советовались все приличные эксперты.
Умер в январе (в начале года)
Две недели назад
Вижу фотографию
Этот человек подходил ко мне на каком-то поэтическом вечере
Говорил умные, злые, ободряющие слова
Я спросила: кто вы?
Ухмыльнулся, сказал: да так
Человек просто, читатель и даже немного любитель стишков.
Алкоголик, еврейский красавец, немного Багрицкий.
Тяжело было поговорить, занятая собою.
Ёб твою мать, своими паршивыми болячками,
Самолюбием, ёб твою мать, равнодушием, кто он такой.
Вот такой, и гораздо почище тебя.
Теперь навсегда.
И поэзия, ёб твою мать, отдыхает
В нашем живом ещё, благополучном, трусливом и эгоистичном лице.