Опубликовано в журнале ВОЛГА-ХХI век, номер 3, 2008
ВЯЧЕСЛАВ ДМИТРИЕВ родился в 1984 г. в Хвалынске, там же жил и учился до 17 лет. С 15 лет начал писать тексты песен, которые исполнял в составе хвалынской рок-группы “Нейтральное небо”. С 2000 по 2006 гг. учился в Пединституте СГУ на факультете русской словесности. В 2007 г. написал первый рассказ “Маятник Касаткина”, который попал в лонг-лист премии “Дебют”. Живет в Саратове.
–…А итогом Февральской революции стало отречение Николая Второго от престола. “Кругом измена и трусость и обман”, – писал император в своем дневнике, – лектор посмотрел на часы. – Продолжим на следующей неделе, все могут быть свободны.
Лектора звали Сергей Иванович Касаткин. Лицо его проросло неровной, будто побитой молью, седой бородкой, на щеках и на носу проступали нарядные яблочные румянцы, и если бы нарядить его в пенсне и крахмальный воротничок, Касаткин вполне сошел бы за пораженного чахоткой меланхоличного Чехова.
Осоловевшие от науки заочницы покидали аудиторию. Он напряженно следил за ними. Взгляд его уцепился за русую сдобную косу, лежавшую посередь широкой спины, обтянутой мохнатым свитером.
– Люба, – робко позвал Касаткин, – подождите минуту, я хочу поговорить с вами о курсовой.
Люба обернулась и понесла свое полное тело на зов Касаткина.
– Садитесь, – он подвинул ей свой стул. – Вы знаете, вовсе не о курсовой я хочу поговорить с вами. Что курсовая? – он пристально посмотрел на студентку. – Курсовая – дрянь. И спрячьте вы, пожалуйста, вашу тетрадку, вам не придется за мной ничего записывать. Речь о другом.
– Помните, мы впервые увиделись в этой самой аудитории две недели назад. Не помните? А я помню прекрасно. Был чудный солнечный день. И после встречи с вами я почувствовал, как внутри меня распускается что-то чудесное, незнакомое…
Касаткин оглянулся: Люба за щекой катала леденец.
– Вот я вижу, вы не сентиментальны, а я до такой степени сентиментальный, что иногда самому становится противно. Да, я все понимаю, я намного старше вас. Когда я учился в школе, тетради еще выпускали с промокашками. Господи, вы же даже не знаете, что такое промокашки! – Касаткин обхватил руками голову. – Я старый и некрасивый. Я Паниковский. Но Люба! Если у вас есть сердце, пожалейте меня. Сегодня утром я прогнал свою жену. Или она меня прогнала? Я так до конца не разобрался. Вы не представляете, что такое прожить всю жизнь… Прожить с человеком, который тебя не понимает.
Больше всего на свете Касаткин сейчас желал, чтобы Люба встала и, сказав: “Какой же вы глупый, Сережа”, подошла и прижала его голову к своей подушечной груди. Но Люба уже дососала леденец и теперь скучала, наблюдая за странностями лектора.
И тогда, отчаявшись вербально добиться успеха, Касаткин рухнул на ревматические колени. Суставы крякнули от боли, и он упал на четвереньки.
“Старый дурак”, – подумал Касаткин, слушая, как Люба сокрушает институтскую тишину мощными ударами каблуков.
Всю эту ночь Сергею Ивановичу снилась какая-то тревожная муть. Он ехал в поезде, в одном купе с генералом Корниловым. Лавр Георгиевич был при шашке с золотым эфесом, но в штатском платье, из-под серого шарфа наполовину выглядывал ртутный Георгиевский крест. Черное, будто покрытое копотью, лицо генерала растворилось в тени, падающей от верхней полки, и видны были только белки глаз, шевелящиеся в темноте, и торчащие из темноты усы, фасоном напоминающие турецкие туфли. Касаткин что-то долго рассказывал попутчику о своей жизни, жаловался, просил совета – генерал был безмолвен. А когда Сергей Иванович кончил, генерал вынул из кармана блестящий маленький револьвер, положил его на столик перед Касаткиным, открыл окно и с ловкостью, удивительной для человека в теле, сиганул в него вместе с шашкой. В полете молниеносно выдернул клинок из ножен, оседлал ножны, как метлу ведьма, и полетел параллельно поезду, круша полыхающей лунным светом шашкой деревья и телеграфные столбы. Полы пальто его метались на ветру, дикий скрежет вырывался из-под бесновавшейся шашки, трещали искры, разрывая ночную черноту.
Но скоро Корнилов оставил деревья со столбами, вытянул вперед руку с шашкой и начал набирать высоту, уходя из поля зрения Касаткина. Сергей Иванович высунул голову в окно, и в левую линзу его очков тотчас влепилась какая-то дрянь. Он отер рукавом очки и продолжал следить за генералом. А тот уже скакал по звездам, приближаясь к луне, которая, почуяв недоброе, удирала от Корнилова по Млечному Пути. Погоня продолжалась недолго: ножны генерала оказались намного проворнее, он настиг беглянку и, как следует размахнувшись, шарахнул со всей мочи по белому лунному яблоку. И все померкло. Касаткин испуганно втянул голову обратно в вагон. На глаза ему попался револьвер, он поднял его – в барабане лежал один патрон.
Вскоре после пробуждения, едва успев разлепить глаза, Касаткин вспомнил события вчерашнего вечера, которые смешались в еще не окрепшем сознании со впечатлениями ото сна, и ощущение трагедии мгновенно обернулось осознанием полного краха.
С видом человека, на что-то решившегося, он наскоро сглотнул со сковородки яичницу, надел плащ, маленькую шляпу, подхватил со стола старую клеенчатую папку с размахрившимися тесемками и двинулся в путь. Сергей Иванович двигался, словно в забытьи – это отметили и соседки, которые совершали утренний моцион на скамейке возле подъезда, и те редкие знакомые, что встречались ему на пути. Говорили, что он не отвечал на приветствия, а только смотрел себе под ноги, был очень задумчив и, вероятно, куда-то спешил. День выдался необыкновенно ясным и солнечным, на деревьях трепыхались редкие желтые листочки, но Касаткин, казалось, не замечал ни яркого солнца, ни чистого синего неба. Его взгляд терялся на плитке тротуара и безо всякого сопротивления преодолевал тела встречных прохожих, которых он даже не пытался обойти.
Пройдя несколько кварталов по улице Советской, он свернул на Радищева и через пару минут вышел к парку “Липки”. Здесь Сергей Иванович часто отдыхал на скамейке возле детской площадки, но сегодня он не обратил внимания на пустующие скамейки и продолжил свой марафон мимо шахматного клуба, к выходу из парка. И почти уже вышел, как вдруг кто-то окликнул его. Касаткин оглянулся и увидел Павла Дмитрича, срочно семенившего в его сторону.
– День добрый…Сергей…Иваныч. – Павел Дмитрич задыхался после короткой пробежки. – Как ваше… здоровьице? – Павел Дмитрич хотел устроить внучку в институт и приставал к Касаткину при каждой встрече, – погоды-то стоят какие, Сергей Иваныч, чудные! Верно? А вы прямо-таки молодцом! Ишь, еле вас догнал! А как поживает Галочка? Ее ведь…
– Галочка вчера от меня ушла, – оборвав собеседника на полуслове, Сергей Иваныч стал с удовольствием следить, как меняется его физиономия. – Да, представьте, я назвал ее дурой, и она ушла.
Павел Дмитрич начал затравленно озираться, и по лицу было видно, как в душе его крепло желание поскорее оставить Касаткина.
– Я вот рассказ написал, – неловко улыбнулся Сергей Иваныч и любовно почесал папочку по клеенчатому боку. – Был вчера в редакции, но редактор Завьялов уехал в командировку, и меня встретил какой-то его заместитель – золотушный хлыщ. И знаете, что он мне сказал?
– Я уже полчаса вам объясняю, что Завьялов отказался принять рассказ. Пишите о природе, что-нибудь вроде “Лисичкин хлеб”, это у вас лучше получается, – заместитель устал отбиваться от Касаткина и уже в открытую глумился.
– Но вы поймите, от меня ушла жена. Я сорок лет терпел… и вы поймите, это не просто рассказ – это бунт. – Касаткин многозначительно посмотрел на заместителя, но не увидел на его круглой розовой харе ни сочувствия, ни понимания.
Заместитель протянул Касаткину пухлую ладошку.
– Простите, дела, был рад знакомству.
Лицо Сергея Ивановича стало стремительно багроветь.
– Не прощу! Вы ничего не смыслите в литературе! Этот рассказ войдет в мою книгу.
– Эта книга войдет в историю вашей болезни.
Сергей Иваныч закрыл глаза и замер на минуту, будто у него прихватило сердце.
– Если бы мы жили в девятнадцатом веке, я вызвал бы вас на дуэль. А так я просто плюну вам в лицо. И Касаткин плюнул слюной в лицо заместителя. Теперь уже тот начал отчаянно багроветь и, побагровев насколько было возможно, вывернул Касаткину руку и вытолкнул вон.
– Там было много людей, все они смотрели на меня как на сумасшедшего. Суки! Мудозвоны! Они неблагородные люди! У них внутри не души, а железные ведра! Но сегодня я увижу Завьялова, я не верю, что он такая же скотина, как и остальные. Хотите прочитать рассказ?
Касаткин дернул папку за тесемки, но Павел Дмитрич начал потихоньку отступать к шахматистам.
– Нет, давайте в другой раз, я сейчас очень спешу. Передавайте привет Галочке, то есть не передавайте, то есть… Всего доброго, – Павел Дмитрич развернулся и стал стремительно удаляться, украдкой оборачиваясь на Касаткина, словно опасаясь погони.
Сергей Иванович некоторое время смотрел ему вслед. Резкий порыв ветра скрутил верхушки деревьев и, подкравшись сзади, взметнул полы Касаткиного плаща и выдернул из приоткрытой папки два листа, избитых печатной машинкой, один из которых вылетел на дорогу и пропал под колесами автомобилей, а второй принесло прямо в руки мальчику, играющему на детской площадке. “Ве-ни-чек и Ва-лю-ша” – прочитал мальчик заглавие. “Весь го-род был нас-квозь про-пи-тан…
…запахом хвои. По улицам иссякающим потоком двигались люди, за неделю одуревшие от новогодних праздников. Быстро темнело, со звездного неба посыпался неведомо откуда взявшийся снежок. Лениво перемигивались гирлянды, приближалось Рождество.
Веничка и Валюша давно сидели дома и попивали теплый чай из крохотных чашечек, подаренных Веничкой Валюше на золотую свадьбу. Розовый заварочный чайник, стоящий на столике, тоже был подарен на золотую свадьбу, только уже Валюшей для Венички. В вазочке лежало задубевшее от времени печенье. Хозяевам оно было не по зубам и лежало для гостей, то есть являлось вполне декоративным, так как в гости к ним заходил только сын, да и то раз в год. Видимо, он не любил сладкое.
Экран телевизора озарял лица Венички и Валюши, в красном углу скакало пламя свечки, рассыпая жирные отблески по изгибам икон. Но Веничка не видел того, что происходило на экране. Он хотел есть. Воображение его постоянно тянулось к холодильнику, где на длинном белом блюде, посыпанная колечками лука и политая маслицем, лежала нарядная, как невеста, селедка. Окорока, настолько огромные, что только формой напоминали куриные, торжественно громоздились на противне, почти до половины увязнув в жире. Соленые огурчики и помидорчики будоражили Веничкин мозг, и даже заурядный оливье из дешевой колбасы и слишком щедро приправленный картошкой, представлялся ему чем-то потусторонним, вроде ананасов. Он не ел весь день, и желудок, сжавшись в кулак, выжимал из себя соки вхолостую. Но они постились. Наконец Веничка не выдержал и отправился на кухню.
– Валюша, тебе еще чайку накапать?
– Нет, уж напилась, себе налей.
На кухне он оторвал от буханки мякиш и бросил в рот. Нутро ответило на подачку жалобным писком. А вот попробуй отъесть салата или селедки – заметит. Заметит и поднимет скандал. Что, мол, душу грешную на старости лет бы поберег, и пошло-поехало. За газовой плитой он нащупал длинное горлышко, облаченное в жестяную каску. Сделал пару глотков, заел вареньем и снова убрал в тайник. Валентина была глуховата на нос, поэтому Веничке все сходило с рук.
– Веничек! – забеспокоилась Валюша. Это прозвище она дала ему еще до свадьбы. Рядом с ней, уже тогда отличавшейся полнотой, субтильный Веничка с растрепанными пшеничными волосами и впрямь был похож на веник. Поначалу он протестовал и пробовал скандалить, но скоро смирился и стал откликаться.
– Веничек! Ты что там делаешь?
– Чайник, Валенька, остыл. Грею”.
Сергей Иванович шел, думая о предстоящем разговоре с Завьяловым. Уж он-то его оценит и поймет. А тому хлыщу сказать что-нибудь острое, ядовитое и не унижаться до драки. Через пару кварталов от парка Касаткин почувствовал усталость и присел отдохнуть на каменный бордюр. Он увидел, как по складкам его плаща медленно карабкается муравей. Мимо бежала собака, весело размахивая оттянутым выменем. Касаткин не чувствовал единения с окружающим миром, чем ближе он подходил к редакции, тем больше его томили тревога и сомнение. А что если золотушный и вправду говорил от имени Завьялова? Тогда этот сопляк будет торжествовать, а Касаткин? И Галочка не вернется, а что он без нее будет делать? Нет, лучше не думать об этом… Касаткин спрыгнул с бордюра и уже вприпрыжку пустился к редакции. Но предательский ветер настиг его сзади и рванул… рванул из папки все, что там осталось… и листы, как стая голубей, бросились в ослепительное небо. Лишь один последний, не успев как следует оторваться от земли, был пойман проходящим мимо псом, который решил, что это сердобольные граждане расщедрились в его пользу жирной бумагой. Нет, промахнулся, лист пах бумагой, да и только. Пес уж подумал разодрать его в клочки, но тут увидел буквы. Однажды зимой, добывая на помойке продовольствие, он наткнулся на кусок селедочной газеты, из которого узнал, что живодеры опять объявили отстрел ихнего брата. На время он схоронился в подвале и остался жив, в то время как многих его неграмотных товарищей постреляли. И в этот раз пес прижал лист к земле лапой и стал читать.
“Первой проснулась Валентина. Часы показывали без пяти двенадцать. Она разбудила Веничку, и вдвоем они перенесли содержимое холодильника на стол. В полночь архиепископ благословил христиан, и Веничка с Валюшей, судорожно сжав ложки, принялись вскапывать скоромное. Валюша поглощала упорно и почти беззвучно, Веничка же был не в силах сдержать чувств, и то и дело покрякивал, постанывал и брыкал ногами.
Через час дело было сделано. Валюша обессиленно вздохнула, она чувствовала себя опустошенной. Молча она встала из-за стола, скинула пуховый платок и, не переодевшись, легла в халате в раскрытую кровать. Веничкин желудок был намного меньше, и его слегка подташнивало. Выключив телевизор и свет, он тоже лег в кровать и попытался уснуть. Но пища внутри него вдруг превратилась в тяжелый кирпич, и когда Веничка переворачивался на правый бок, кирпич острым углом упирался в печень, а на левом боку он перекатывался на сердце, которое, казалось, вот-вот лопнет под его тяжестью. Веничка испугался и решил встать и немного походить, но только он попытался подняться, как внутри что-то оборвалось, сильнейшей болью свело тело, он начал задыхаться.
– Валенька, Валюша, – дрожащим, полным ужаса голосом звал Веничка супругу из темноты. Но ее дыхание было ровным, как шум морского прилива.
– Валюша, Валентина, – уже покрикивал он.
– Валька, б….! Вставай! – что есть силы закричал обезумевший от страха Веничка.
Валентина вздрогнула и приподнялась на постели, спросонья бессмысленно блуждая глазами. – Ты что, Веничек?
– Валька-а-а! – Веничек орал так истошно, как только орут младенцы в родильном доме. Она подошла и начала трясти его.
– Ты чего орешь, – гневно шептала Валюша в лицо Веничке. Глаза ее округлились от удивления и страха, она не могла поверить, что это ее Веничка. – Вениамин, опомнись, соседи…
– Зови, б…., врачей! Срал я на соседей! Слыхали?! – и Веничка изо всей силы ударил головой в стену.
– Замолчи, Веничек, замолчи.
Изо рта Венички вырывались страшные, дикие слова, они метались по квартире, и уже кто-то стучал в стену…
–…Ты мне всю жизнь… Сука! – последняя нота оказалась слишком высока для Венички, и он закашлялся.
Валюша, воспользовавшись моментом, выдернула подушку у него из-под головы и накрыла ею изуродованное криком незнакомое лицо. Веничка мотал головой и рвал наволочку зубами, но через минуту затих.
Пламя в красном углу полыхнуло несколько раз особенно ярко и, захлебнувшись воском, потухло”.
Сергей Иванович выпустил пустую папку из рук, сунул руки в карманы плаща и стал спускаться к набережной, свернув с намеченного маршрута. Тут он явно ощутил, что рассудок плавно покачивается внутри него. Рассудок превратился в огромный агатовый шар, прикрепленный жильным канатом к темени. Внутри шара бродили, пенились мысли, и чем больше Касаткин думал, тем шар становился тяжелее, а канат – туже. Канат звучал от натуги. Еще вчера он выдавал гулкое “до”, которое долго дрожало под сводом Касаткиного черепа. А сегодня там уже пело звонкое “ля”. И чем быстрее Сергей Иванович шел, тем шире становилась амплитуда маятника. И побоявшись, как бы голова не превратилась в колокол и не привлекла к нему внимание прохожих, Касаткин пошел медленнее, тем более что уже прошел набережную и вышел к мосту через Волгу. Солнце выглядывало меж облаков, и от бликов на воде нестерпимо рябило в глазах. Он прикрыл глаза ладонью и ступил на мост, держась другой рукой за бордюр. По мосту неслись машины, извергая удушливые газы, которые ветер гнал в лицо Касаткину. Сергей Иванович попробовал не дышать, но у него не получилось.
Когда он открыл глаза, мост был наполовину пройден. Оглянувшись, он понял, как далеко ушел от дома. Сердце тяжело ворочалось внутри. И тут, спохватившись, Касаткин хотел уже повернуть обратно, как вдруг за спиной страшно грохнуло металлом и стеклом. И в тот же миг комариное “си” лопнуло в его левом ухе. Сергей Иванович вздрогнул, он почувствовал, как что-то оборвалось под теменем. Шар оторвался и полетел, струясь пуповиной каната, в темные полости Касаткиного тела.