Анна Глазова. Земля лежит на земле
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2018
Анна Глазова. Земля лежит на земле. Стихи. – Спб.: MPR, OOO «Скифия-принт»,
2017. – 96 с.
В одной из своих недавних работ я
назвала Анну Глазову среди современных авторов первой руки. Рецензия на её
новую книгу – повод вернуться к вопросу о вершинных авторах, щепетильному и
неоднозначному, и задуматься о свойствах их поэзии, хотя бы наметить эту тему.
Иерархия есть на любой ступени общества, даже на самом его дне. У той же
Глазовой «в подземелье тупик это боги». Вопрос щепетильности или щепетильность
вопроса здесь ещё и превентивны. Говоришь о слабых авторах, отвечают – а судьи
кто? Обозначаешь самый высокий этаж творчества поэта и
не знаешь, как уберечь себя от обвинений в голословности и пафосности.
Действительно, кто здесь судит? Читатель? Критик? Время? Их трио?
Произведения Глазовой растут из дословесного, то есть сначала зарождаются целиком в бессознательном, а потом вычерпываются словом. «Откуда это
можно знать?» – возможно, возмутитесь вы. Отвечу: по целостности произведения
(взаимосвязи и не случайности всех его элементов) и следам естественного дословесного в нём. Подлинные метафизические стихи хранят в
себе моменты своего рождения, следы тех вспышек и срастаний, когда слово
превращалось в вещь. Эта генная память зрима в стихах, как твёрдые капли воска
на свече. Стихи принимают в себя остатки зерна, из которого появились, чтобы
сделать их своей новой органикой. Разновременное живёт
в стихах как синхронное – и остатки плаценты, и органические элементы будущих
рецепций. Можно говорить о естественном и искусственном присутствии дословесных элементов в тексте. У Глазовой следы дословесного естественные. Это видно, к примеру, по её метаболам.
М. Эпштейн говорит о метаболе как о метафорическом
тропе, в котором наблюдается «выведение в дискурс
промежуточного понятия», оно «становится центральным, объединяет удалённые
предметные области и создаёт непрерывный переход между ними»[1].
Метабола и есть «метафора с кусочком плаценты».
Всегда ли метабола эстетически ценна? Здесь важно
отличать естественное врастание в ткань произведения сопоставительного признака
как момента рождения, создающее высокохудожественный контекст, и искусственное
его монтирование, показывающее слабый художественный уровень. При искусственном
припаивании сопоставительного признака неизменно возникает ощущение
избыточности смысла, авторского многословия, закрывающее читателю сотворчество.
Не так у Глазовой. Промежуточное её метабол создаёт новые зазоры, новые метафоры.
ударяясь о воду
человек на горчичное зерно
превращается в камень
Если мерить время верой, то «человек на
горчичное зерно превращается в камень». Не та ли это Храмовая гора, которой
верующий можете повелеть перейти, и она перейдёт? Уверовав, человек производит
изменения в самом себе. «Взять обратно слова как детей заблудившихся» у
Глазовой, возможно, значит осветлить, простить и принять их:
потом ему часто хотелось
взять обратно слова
как детей заблудившихся
и людей разуверенных в жизни
Инверсия идиомы («правильно» было бы
«взять слова обратно») вынимает слова из идиомы.
В книге Анны Глазовой «Земля лежит на
земле» нет провисших строк, проходных вещей. «Так не бывает, – возразят мне, –
средние вещи есть даже у Пушкина». Скажу иначе – Глазова не допускает не взвешенные
строки в книги и журнальные публикации. И о Пушкине поспорю: даже в его
экспромтах для меня звучит дивная музыка, а разноуровневые
вещи мы найдём в послесмертных изданиях у любого
классика, ибо издатель придаёт ценность любому автографу. Глазова не демонстрирует
нам свои возможности – это мой высокий уровень, а это мой, скажем, хороший
уровень. Её стихи – мышечный танец на самом высоком уровне сложности и
одновременно простоты.
Да, да, простоты, та доля завораживающей
простоты, которая всегда присуща вершинным произведениям. Не простоты-тезиса, а
простоты-синтеза, простоты, поднявшейся над сложностью-антитезисом. Эта
простота родилась над сложностью. Если сложность целостна, то она способна быть
воспринятой в процессе читательского озарения как простота. Улавливая
взаимосвязь (в том числе, положим, выраженную в намеренной дискретности мира),
читатель примет текст. Простота здесь следствие целостности.
Художественные средства в произведении
призваны как можно глубже рассказать нам о естестве, показать нам его или даже
лучше (вос)создать его –
любовь, материнство/отцовство, труд/досуг, мир/войну, время/пространство,
жизнь/смерть. Если произведение создано так, что хочется сказать: «Что вы, оно
не о простом! Оно вовсе не о любви, не о детях, не о
работе, не о долге. Оно о метафизическом!», значит,
художественные приёмы обрели здесь, к сожалению, автономность и даже анклавность внутри вещи. Художник перестарался,
произведение перегружено, внутренние ключи не слышны. Что может быть более метафизическим, чем дети, отношения между мужчиной и
женщиной, труд, смерть? Поэзия Глазовой не отвлечённые размышления. Это вообще
не размышления, а скорее озарения, о живом и неживом.
Её творчество отличает особая жанровая
оптика – узнаваемый стиль при одновременном многообразии художественных форм и
ракурсов. Небольшие произведения, срастающиеся в лирические циклы. Единичное
как целое и как часть целого.
Что определяет тягу к Глазовой читателя,
и не только элитарного? И стихи, и отрешённая, полная достоинства манера
поведения поэта. Обитание Анны в иноязычной обстановке (работа в США,
проживание в Германии) благодаря многоязычию
углубляет объёмность её личного восприятия.
В книге «Земля лежит на земле» продолжается
органический эксперимент автора с адресатом. Если раньше Глазова обращалась не
к человеку, а к существу, которое не может ответить (к землеройке в книге «Для
землеройки»), то в книге «Земля лежит на земле» адресат – гипотетический
человек («один человек»). Однако безусловное понимание вынесено за скобки. Что
остаётся, кроме безусловного понимания? Для Анны Глазовой здесь важно вероятное
– то, что может случиться с гипотетическим человеком. Вероятное как реальное.
Образность у Анны Глазовой зарождается и
растёт, как корневая система, вглубь. Но и у неё есть маркеры, словно выдвижные
стёкла на парнике. К примеру, разрез идиомы у Глазовой настойчиво работает на
сбой привычных настроек.
один человек
взял (как в жёны) в наследство
не дом и не землю,
а граничный камень
<…>
а когда возвращался в себя,
становился старше собой.
<…>
кто отдал себя на исчерпание
Поэт расшатывает функцию слова как
термина, как «граничного камня», стража межи. Такое слово теряет власть, его не
слушаешься, не попадаешь под его чары – оно, мечущееся, слушается тебя. Слово
колеблется и благодаря эффекту эха, когда Глазова произносит его на небольшом
фрагменте тексте несколько раз в разных контекстах и даже значениях:
оказавшись в горах или на голом песке
сходит с кожей
с этого света
на этот свет
или может быть сходит с себя
песок
или горы
медленно трогают за живое;
люди сходят
за что-то людское.
У Глазовой в книге живёт и водомер, и
землемер, не кафкианский, вернее, не совсем кафкианский, ибо повторённое слово в любом случае растёт из
кожи впервые сказанного. Её люди действительно мерят природу, как и она измеряет их.
В книге единичны вещи, явления, слова,
они все одновременно автономны и ищут своё место в окружающей и внутренней
метафизике.
О работе Анны Глазовой со стихиями я
писала в другой статье, но здесь не могу также не акцентировать эту тему как
инструментарий, бур, позволяющий автору говорить о смерти, о рождении, о жизни.
Середина, центр, фрагмент, выпуклость, вогнутость: полотно земли нарезано
авторским взглядом, этот нож работает с контуром. «Солнцу приходиться
зарываться глубже в себя», а «мой-реке»
не скажешь «стой». В разительно контрастном – схожее
(свёрток, скважина), в похожем – разное (полость, пустота). Во фразе
«всё живое любит неживое» взаимонаправленность, и прямой и обратный порядок
слов: рыба стремится к кораблю, корабль стремится к рыбе. Почва лежит на
планете – эту интерпретацию названия книги знаю от самой Анны, с которой
посчастливилось лично познакомиться и пообщаться на конференции в Марбахе в октябре 2017-м. Мы говорили с Аней о психологии
творчества. Она поделилась: «Я пишу сразу после пробуждения, даже не открывая
ещё глаза, на границе между сном и явью. Там сознание яснее всего работает.
Если упустить этот момент, мысли уже слишком притупляются. Это окно максимум в
час-два». Обратите внимание, что Анна говорит о сознании и
мыслях, а не о бессознательном и озарениях. Ночью слышнее нехватка сущего. Но чтобы слышать её при пробуждении, нужна особая
музыка внутреннего слуха, полное переключение голоса на слух.
[1] Михаил Эпштейн.
Парадоксы новизны. О литературном развитии ХIХ-ХХ
веков. М.:Советский писатель, 1988. C. 166-169.