Рассказы
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2018
Марина Крапивина родилась в Москве в 1971 году. Окончила Московский государственный университет
печати. Автор пьес и сценариев, финалист драматургических конкурсов и театральных
фестивалей: «Любимовка» (Москва),
«Евразия» (Екатеринбург), «Текстура» (Пермь), «Золотая маска» (Москва),
«Свободный театр» (Минск) и др. Пьеса «Ставангер»
опубликована в журнале «Современная драматургия» и поставлена в Таллине (реж. Ю.Муравицкий), в Лиепае (реж. К.Богомолов), в Уфе (реж. Александр Серов). По сценарию Марины
Крапивиной снят документальный фильм «Слово на ладони», 2015 (реж. Юрий Малюгин) и др. Как автор
рассказов публикуется впервые.
День
рожденья
У тети Нади сегодня день рожденья. МЧС опять
предупредило о феноменальных заморозках. Мы встретились с сестрой у метро, сели
в автобус. По дороге сестра инструктирует:
– Выйдем на остановку раньше, у ДК, зайдем в «Пятерочку»,
купим водки, мама вино не может.
– А закуска у вас есть? – спрашиваю я.
– У нас все постное, мы постимся, – мрачно сообщает
сестра.
Выходим из автобуса у ДК.
– О, смотри, у вас тут палатка с цветами сохранилась и
овощная каким-то чудом! – я уже давно не видела ларьков.
– Тогда ты купишь цветы, – ответила сестра, закуривая
на ходу.
– А подарок какой?
– Ночнушку купила, продукты
и водку пополам, и ты цветы, окей?
Входим в «Пятерочку». В любое время дня и вечера здесь
одинаково многолюдно. На весь микрорайон с кирпичными пятиэтажками это
единственный доступный супермаркет. Небольшие продовольственные магазинчики,
которые раньше были на каждом шагу, с некоторых пор ползуче заменили отделения
коммерческих банков, мебельные и спортивные магазины, стоматологические клиники
и салоны красоты. Основной контингент микрорайона пенсионеры, которые не
являются клиентами Райффайзенбанка, или Альфа-банка,
или Ситибанка, они никогда не заглядывают в магазин
немецких кухонь (даже просто посмотреть), никогда не купят коньки или горные
лыжи, и не будут заменять вставные отечественные челюсти на
импортные импланты.
Застраивался район в 50-е годы как рабочий поселок при
заводе, по сути, это был моногород, как и большинство первых советских спальных
районов с хрущевками. Когда-то здесь было все свое:
свой ДК, свои школы, детские сады, свои фабрики-кухни, стадион, своя
музыкальная и художественная школы. В художку мы еще
с сестрой ходили, потом все закрылось. Сейчас из всего изобилия остался только
ДК. Теперь ДК в основном заточен на детские студии и кружки: по хореографии, по
музыке, изостудия. Для взрослых недавно открыли сетевой эконом-класса
фитнес-клуб, куда ходят в основном женщины, даже не в основном, а только
женщины двух категорий: пенсионного возраста или очень полные домохозяйки,
чтобы сбросить вес. Но диета и физкультура их быстро вводит в депрессивное
состояние, хватает их недели на три, и похудеть они не успевают. Пенсионного
возраста продолжают ходить, как ни странно.
Как и в любом ДК, здесь сохранилась
сцена, и она не простаивает: яркие ужасного дизайна афиши, похожие на школьную
стенгазету, регулярно сменяют друг друга: сейчас на жителей микрорайона,
улыбаясь, взирает какой-то бесцветный парень с гитарой – Владимир Вибер, неделю назад фасад ДК украшала огромная афиша с
группой «Песняры», а до этого были фотографии
юмористов Винокура и Петросяна.
Мы все еще в «Пятерочке». Сестра движется по знакомой
траектории, я за ней: алкоголь, селедка, консервы, овощи. Взяли
«Путинку» – по акции, ватные помидоры – по акции, рыбные котлеты – по акции,
пельмени «Медвежье ушко» – по акции, а к чаю – и так дешевые без всяких акций
конфеты «Коровка». Двигаемся к кассе, где меньше всего народу, с
указателем «Не больше пяти покупок». У нас хоть и побольше,
но мы все равно пристраиваемся. На кассе непривычно интеллигентный кассир – в
очках с каким-то профессорским налетом. Когда сестра говорит: две пачки серого
«Ротманса», к нему подходит сильно накрашенная продавщица с пятитысячной
купюрой. Она явно заигрывает с «профессором»:
– Поменяй пять тыщ
на четыре.
Он так же игриво посматривает на нее поверх очков,
что-то отвечает про наличность и трудности со сдачей и начинает пробивать синий
«Ротманс» вместо серого.
– Не синий, а серый, – раздражается
сестра.
– А, серый. У нас есть серый? – спрашивает кассир
загримированную под Клеопатру продавщицу.
Видя, что он уже пробил синий, а перебивать придется
долго, я встреваю:
– Синий мне отдайте, мне все
равно.
Кассир по инерции еще продолжает искать серый, на
столе у кассы все еще лежит красная пятитысячная купюра. «Клеопатра» ждет,
когда мы, наконец, отвалим. Я получаю синий «Ротманс», сестра серый, мы
засовываем продукты в пакеты, уходим.
Идем мимо серых пятиэтажных домов, которые почти все
будут снесены как хрущевки, согласно планам реновации,
жители этих домов повторят судьбы когда-то живших на этом месте крестьян,
которых в 50–60-х вот так, быть может, из одной деревни в двадцать дворов
заселили сразу в один-два пятиэтажных дома. Тогда это было экономично. Одна
деревня – один подъезд, три деревни – один дом. А теперь эти пятиэтажки
нерентабельны, слишком много занимают места, слишком мало в них живет по
теперешним стандартам людей. Весь микрорайон можно компактно заселить вообще в
один высокий дом, а освободившуюся площадь застроят еще десятком небоскребов и
торговыми центрами. Красота!
Мы подходим к нашему двору, плотно заставленному
машинами. Двор этот существует с 56-го года, весной здесь пахнет сиренью, летом
здесь прохладно и зелено от высоких тополей, зимой как-то уютно ходить по узкой
дорожке среди огромных сугробов. Я всегда замечаю, что здесь тихо, потому что
давно ничего не строится. Двор образуют, собственно, три дома, которые
единственные из всего микрорайона, оказывается, реновации не подлежат, потому
что они хоть и пятиэтажные, но хрущевками их не
признали, это такой сталинско-хрущевский гибрид: на фасаде из серого кирпича
уже успели убрать архитектурные излишества – лепнину, а вот потолки в квартирах
оставили трехметровые; как и в хрущевках, нет лифта и
мусоропровода, но в квартирах большие просторные комнаты и места общего
пользования – туалет и ванная. Одним словом, долго думали и не включили только
эти три дома в список сносимых. Сестра говорит, уж лучше бы и нас снесли, а то
будем тут стоять, как три тополя на Плющихе, среди бульдозеров и стройплощадок,
а потом запертые внутри небоскребов, как-то жутковато.
Мы с трудом (потому что с сумками) поднимаемся на
четвертый этаж, открываем дверь. Тетя Надя лежит в своей комнате перед
телевизором, я захожу, поздравляю ее с днем рождения, который уже давно не
праздник даже для меня, а уж тем более для нее, 73-летней. Она равнодушно
кивает, не отрываясь от телевизора, там идет очередной сериал про хороших
сотрудников СМЕРШа и плохих шпионов или про бандитов.
Где будем отмечать: у вас или на кухне? – Давайте на кухне, у меня диван
сломался, теперь не задвигается.
На кухне сестра вынимает из холодильника остатки
квашеной капусты, рыбные консервы, банку с кабачковой икрой, какие-то
свекольные котлеты, все постное. Из пакетов извлекаем примерно такие же
продукты, чистим картошку, ставим на огонь кастрюлю с водой, открываем
консервы, разливаем водку. Тетя Надя, тяжело переваливаясь (у нее артрит), идет
на кухню, тяжело садится. Чокаемся, поздравляем с днем рожденья, пьем,
закусываем, вдруг где-то начинают сверлить.
– Это сосед опять, он уже три года делает ремонт, – говорит
сестра, налегая на шпроты и кабачковую икру.
– Это который гантели на пол
бросает?
– Нет, гантели Марк качок бросает, а это Борисенко
сверлит, он недавно переехал.
– Это не Борисенко, – говорит тетя Надя, подцепляя вилкой селедку с кольцом лука, – это Пуляевы сбоку, они полки вешают.
– Да какие Пуляевы, не слышишь, что ли? – кричит сквозь дрель сестра, – у него перфоратор бошевский! – у нее есть способность отличать на слух бошевские дрели от наших.
Какое-то время мы сидим молча под звуки перфоратора. Это длится минут двадцать, водка доходит до половины. Тетя Надя хочет пойти к себе в комнату, чтобы начать смотреть «Поле чудес», она смотрит только из-за Якубовича (он ей нравится как мужчина) и из-за того, что она отгадывает все вопросы. А мы забираем водку и идем в комнату сестры, чтобы посмотреть какой-нибудь скачанный фильм. На этот раз мы смотрим «Бегущий по лезвию 2049» с Райаном Гослингом и уже постаревшим Хариссоном Фордом. Мне нравится Форд, сестре нравится Гослинг. Какое-то время мы спорим, голубой Гослинг или не голубой.
За окном давно стемнело, в свете фонаря видны крупные снежинки, фонарь мигает, это действует на нервы. Сестра ставит на паузу фильм, и мы выходим на балкон покурить. Во дворе с разных углов появляются три бабки в окружении пяти-семи кошек. С балкона их лиц не видно, но слышно, как ласково они воркуют с животными. Они достают какие-то кулечки, пакетики с объедками, выкладывают все это в старые пластиковые контейнеры, кошки трутся об их ноги. Видно, что это дело всей жизни бабок, кормление кошек гораздо важнее, чем общение с детьми, внуками и соседями. Выкурив по сигарете, мы уходим с балкона, снимаем куртки, возобновляем просмотр фильма. Выпиваем еще по рюмке, закусывая капустой или селедкой. Так проходит вечер, наступает ночь, спать совсем не хочется, потому что фонарь мигает, часы тикают, хочется пить после селедки и всей этой ужасной постной еды, в голове стучит, на сердце тяжело. Хочется уехать домой, но ужасно не хочется одеваться, выходить на мороз, идти десять минут к остановке, ждать минут пятнадцать автобуса, ехать десять минут до метро, бегом, чтобы успеть до часу, сделать пересадку на метро, чтобы добраться до своего микрорайона на другом конце города, потом там ждать ночной автобус, опять ехать, идти по морозу, заходить в круглосуточный магазин, потому что у кошки кончилась еда, входить в подъезд, подниматься по лестнице на второй этаж, искать ключ, снимать пальто, разуваться, кормить кошку, ставить чайник, жадно пить после селедки сладкий чай, разбирать диван в крошечной комнате, пить мелаксен или донормил, включать ноутбук, искать сериал, засыпать под сериал, потом просыпаться под рекламу «азино три топора сруби бабла», думать о плохом, стараться не думать о плохом, стараться совсем не думать, встать, покормить кошку, выпить валосердин капель сорок, лечь, слушать свое сердце, выключить свет, закрыть глаза, потом открыть глаза, вставить наушники в уши, включить релаксирующую музыку, заснуть.
Урок труда
Не знаю, как сейчас, а в те времена, еще до перестройки
и гласности, в общеобразовательных школах были уроки труда. И это были
единственные уроки с раздельным обучением девочек и мальчиков. Девочек на этих
уроках учили домоводству, в которое входило приготовление пищи и пошив одежды.
А мальчики должны были освоить столярное дело – допустим, научиться делать
табуретки. Я не сидела на тех табуретках и не видела их, но отчетливо помню
трудовика. Он всегда ходил в ярко-синем тренировочном костюме и почему-то в
спортивной шапочке для лыжников, но это был не петушок, а такая,
с помпончиком и ромбовидным орнаментом по нижнему краю.
Из-под шапочки у него росли кустистые брови, а голос
был неприятно высокий. Еще на плечах у трудовика всегда болтался синий рабочий
халат, слегка облепленный стружкой, а из карманов вечно торчали какие-то
инструменты: лобзик, молоток, отвертка.
А вот учительницу по труду почему-то звали не трудовичкой по аналогии с трудовиком, а просто – Любовь
Ивановна. Помню я ее смутно. И вообще не уверена, что именно ее звали Любовь
Ивановна, может, она была Людмила Ивановна, а может, Светлана Николаевна, это
непринципиально.
Учила она нас, как я уже сказала, двум вещам – шитью и
кулинарному делу. Про шитье сейчас я рассказывать не буду, это отдельная и
большая тема, да и про готовку особо рассказывать нечего. Кулинарные уроки были
довольно приятные: приготовили первое или второе, или третье, и сразу съели,
вот и весь урок. Из всех блюд я запомнила вегетарианские щи и салат «Весенний»
(видимо, из оставшейся после щей капусты). А все остальные блюда – и пирожное
картошка, и рыбные котлеты, и свекольные котлеты, и блинчики, и прочее и прочее
– все это затмили бутерброды с селедкой.
Со щами в общем более или
менее понятно. На урок девочки принесли овощи: Байкова – капусту (полкочана),
Логинова – морковку, Малышева и Свирина – картошку, Самогаева и Сапцова – помидоры, Цибизова – лук и зелень, Балашова – перловую крупу, Петрова
– соль и перец. А кто-то ничего не принес. В этот раз, но эти кто-то
обязательно принесут продукты для приготовления второго блюда на следующий
урок. А из оставшейся капусты (ее всегда больше, чем нужно) порубили салат «Весенний».
В общем, щи сварили и съели. И рассказывать нечего.
А вот с селедкой была целая история. Этот урок труда
совпал с кануном какого-то праздника: 7 ноября, 8 марта или 1 мая, только не
Нового года. И почему-то Любовь Ивановна в тот день решила научить нас
разделывать селедку и правильно нарезать хлеб, чтобы сделать правильные
бутерброды. День наверняка был укороченный, а урок труда был последним уроком.
На первых партах на листах
школьного ватмана навалено несколько буханок хлеба, разложены ножи, а в
целлофановых пакетах лежит бочковая селедка, хорошая, надо сказать, селедка,
жирная, в меру соленая, душистая, пряная. Мне такая
теперь редко попадается.
И вот Любовь Ивановна сначала рассказывает, как в
промышленных масштабах нарезать буханки мягкого черного (Дарницкий) хлеба:
поставить буханку на попа, на малую грань (боковую) и острым ножом разрезать
сначала ее вдоль на две половинки, а затем сложить эти половинки и быстро
нарезать поперек – так получается сразу по два куска хлеба.
А теперь, девочки, научимся разделывать селедку. В
жизни это пригодится. Сначала селедку надо выпотрошить. Для этого острым ножом
поддеваете дырку на животе у рыбы (наверное, это анальное отверстие), и вот
поддеваете там и дальше разрезаете брюхо к голове, а не наоборот, режете тоже
вдоль, как буханку. Освобождаете тушку от внутренностей: кишки, пузырь, печень,
молока и икра. Затем надо отрезать голову и срезать ножницами плавники, потом
ножом проводим вдоль по хребту (надрезается шкурка), затем легко (как чулок) шкурка снимается, а затем селедку надо очистить от
костей. Как это сделать? Очень просто! Вы берете тушку и разрываете ее опять же
вдоль по надрезу на две половинки: в одной половинке останется весь хребет с
ребрами, и он теперь легко отделяется от мяса, а вторая половинка уже без
костей. Теперь осталось только нарезать готовые кусочки, чтобы положить их на
хлеб.
Под присмотром Любови Ивановны девочки порезали только
первую буханку и первую селедку. Похвалив всех за работу, Любовь Ивановна
унесла первую тарелку с бутербродами в учительскую. И
перед уходом напомнила, что есть бутерброды строго-настрого
запрещается.
Остальные буханки и селедки девочки нарезали и
разделывали самостоятельно.
Вскоре многие из учащихся стали слышать урчание в
животах, это заработал условный рефлекс, который они проходили на уроках
зоологии. Не то чтобы они были голодны, как те собаки на картинках с трубками в
пищеводе, нет, они все пообедали в школьной столовой, но уже прошло часа два с
тех пор, а селедка и свежий черный хлеб ударяли в голову.
И вот хлеб стал резаться неровно, то и дело на доске
оставались какие-то обрезки, корки, одним словом, брак, который немедленно
съедался. И от селедки оставалось все больше обрезков. Во-первых, мясо не
всегда идеально отходило от хребта и костей, а во-вторых, Галя Тюрина объявила,
что молока и икра съедобны! Бабаева и Романова стали
спорить, утверждая, что только икра съедобна, а молока это вообще рыбья
молофья! Это слово было довольно расхожим в 80-е,
сейчас его и не слышно совсем. Менее осведомленные девочки, которые уже успели
засунуть в рот молоку, стали плеваться. Но среди остатков были, конечно, не
только эти рыбьи субпродукты, после нарезки тушки всегда оставались какие-то
нестандартные куски, которые можно было положить на нестандартные корки хлеба и получались нормальные нестандартные бутерброды. А
кто-то, конечно, не удержался и разок попробовал самые
жирные и полноценные куски селедки, подумаешь – один кусочек!
Одним словом, когда раскрасневшаяся Любовь Ивановна
очередной раз зашла за тарелками, она заметила, что количество хлеба и кусочков
сельди не сходится. Наверное, слишком толсто режут. Она велела резать потоньше.
В следующий раз вроде все сошлось, но на тарелке
лежали очень хилые бутерброды и в гораздо меньшем количестве. Каждый раз она
пересчитывала бутерброды, недовольно хмурила выщипанные брови. А потом она
заметила, как девочки жуют. Началось выяснение, почему они едят: ведь я же
запретила. Девочки оправдывались, что они съели только корки и только икру (про
молоку уже никто не сознавался), но Любовь Ивановна стала рассматривать селедку,
и там тоже обнаружила недостачу.
Нет, это, помните, вы нам рассказывали про утряску,
усушку, естественную убыль, бой! Это бой, Любовь Ивановна! – Нет, Байкова, бой это с яйцами! А с селедкой это называется
недостача!
Но всему приходит конец на этом свете. Прозвенел
звонок, и урок труда закончился. Девочки, насквозь пропахшие
селедкой, с плохо отмытыми руками, надевают пальто в раздевалке, застегивают
молнии на сапогах, нахлобучивают шапки на не очень хорошо промытые головы,
берут портфели, мешки со сменной обувью и расходятся по домам, где давно уже
стоят накрытые столы с такой же селедкой, разделанной без их участия, а еще там
стоят открытые шпроты в масле, печень трески и порезанная колбаса
сервелат из праздничных наборов.
С того дня я могу с закрытыми глазами разделать селедку, могу отделить мясо от костей, могу снять кожу, я все это умею, но никогда, никогда я не покупаю неразделанную, бочковую, хоть и вкусную и душистую от пряного рассола селедку, как и не люблю ходить на равнинных лыжах по равнинам (это сложилось после уроков физкультуры). Селедку я, конечно, ем, иногда, но беру ее редко, и только уже порезанную, и никогда не ем ее с черным хлебом, а только с белым или с вареной картошкой, а еще лучше с репчатым луком. И только под водку, конечно.
Полоса
отчуждения
Что-то есть и жуткое, и притягательное в зонах
отчуждения при железных дорогах в пригородах. С одной
стороны, эти «места отвода» вдоль полосы – всегда промышленная зона с какими-то
одиночными постройками, пристанционными комплексами, какими-то ангарами,
гаражами, трубопроводом, бетонными заборами с неизменным граффити, запасными
путями, унылым и каким-то мертвым пейзажем, с дикой растительностью, сильно
пересеченной местностью, оврагами, болотцами. И вся эта среда вроде бы
враждебна человеку. В то же время там всегда встречаются люди. Что они там
делают? Ведь эти места совсем не предназначены для прогулок. Сама я никогда не
ходила по таким местам, пошла бы только со сталкером,
для таких мест определенно нужен сталкер. Я же всегда
смотрела на полосу отчуждения из окна электрички или поезда. И мне всегда
казалось, что придорожные овраги и лесополосы просто созданы для совершения
тяжелых преступлений, каких-то темных дел, бандитских стрелок. Жилищем такие
места выбирают для себя маргиналы, а еще одичавшие умные собаки.
Вот внезапно выходят из перелеска двое молодых мужчин
восточной наружности. Они в джинсах, хороших рубашках, но как будто из 70-х эти
рубашки, в руках у них по полторашке пива, почему они
решили именно в таком месте отдохнуть, устроить пикничок? А может, там, откуда
они вышли, валяется только что растерзанное женское тело или мужское с ножом в
печени? Мужчин уже не видно, а на пригорке из перелеска показалась пожилая дама
с короткой стрижкой и двумя породистыми собаками: далматинцем и вроде бы
кремовым ретривером. Почему она приходит выгуливать
собак именно сюда – на полосу отчуждения? Наверное, она любит сюда приходить. С
этим связано какое-то воспоминание, а может, просто живет в ближайшем доме.
Поезд идет дальше, и женщина с собаками исчезает, кадры сменяют друг друга. И
вот на пригорке появилось два безжизненных мужских тела в черных толстовках и
черных джинсах, они спят, переплетясь ногами, похоже, это наркоманы, и приняли
они какие-то тяжелые вещества, отчего отправились в другое измерение или в
несколько сразу. А вот мальчик лет десяти-двенадцати перетаскивает свой
велосипед через рельсы, а там этих рельсов целая туча. Видно, что в стороне,
куда направляется мальчик, за деревьями мелькают жилые панельные дома, значит,
он там живет, а этот путь короткий; заметно, как он торопится и как боится
запутаться в этой рельсовой паутине, но преодолевает страх.
Все они – обитатели, постоянные и временные «резиденты» этой полосы отчуждения – они не видят нас, наблюдателей из змеистых, смертоносных, быстро проносящихся поездов, они ходят гулять, пить, курить, нюхать, убивать, играть, колоться, совокупляться, договариваться, решать вопросы, спать, собирать грибы, рукоблудить, рисовать на бетонных заборах, драться – к железной дороге как к месту, где их никто не увидит, но в том-то и дело, чтоих видят, фрагментарно, и никогда за этими занятиями, видят тысячи глаз и в то же время не видят. Они как будто специально, сделав в этих кустах и оврагах свои тайные дела, должны обязательно показаться нам, проезжающим, «поездным», как они нас, наверное, называют, эти жители мертвой зоны полосы отвода. Чтобы закрепить свое существование. И мгновенно скрыться за поворотом. И неважно, что я больше не увижу их никогда, они теперь существуют, потому что их увидели.