Из цикла «Жизнь незамечаемых людей»
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2018
Владимир Аристов
родился и живет в Москве. Стихи печатались в периодике, в журналах «Юность»,
«Новый мир», «Знамя», «Комментарии», «Уральская новь», «Арион»,
«Воздух» и др., переводились на различные языки, входили в отечественные и
зарубежные антологии («Строфы века», «Самиздат века» и др.) Рассказы, эссе,
статьи публиковались в журналах и сборниках, в трудах литературоведческих
конференций. Автор десяти изданных поэтических сборников, последняя вышедшая
книга «Открытые дворы (избранное)» (НЛО, 2016). Опубликованы также роман
«Предсказания очевидца» (2004), пьеса «Театр одного философа» (2013).
Литературные премии: им. Алексея Крученых (1993), им. Андрея Белого (2008),
«Различие» (2016). По образованию физик и математик, окончил МФТИ, доктор
физико-математических наук. Предыдущая публикация в «Волге» – роман «Mater studiorum» (2017, № 5-6).
Предваряющие пояснения
Традиционно
подразумевается, что автор литературного произведения – демиург, судья и палач
своего создаваемого мира и его героев. Но можно задать вопрос: по какому
собственно праву?
Чем
он лучше своих героев? Всегда в создании так называемого художественного мира
можно проследить тенденцию прямо сомкнуть концы и начала, оплести все
причинно-следственной паутиной. Так что ни о какой автономии персонажей и речи
не может идти, хотя вроде бы они живут своей жизнью, совершают непредсказуемые
поступки. Но писатель по сути все знает про них, в любой момент может поступить
как угодно. Он всевидящ, всезрящ(ч) и т.д.
Но
может быть, все же допустима большая свобода персонажей? В чем она может
выражаться? Да хотя бы в отсутствии прямых логических связей между частями
произведения. Что же, это будет вариант почтенного абсурда? Нет, в абсурдном
рассказе писатель, как правило, связал строго детерминистской косицей все куски
якобы разбитого и разрозненного зеркала. Речь идет о другом. О той
беззащитности слабых голосов вещей и людей, которые способны неожиданно войти в
будто бы уже размеченную ткань произведения, но не разорвать ее, а раздвинуть
нити и заглянуть. И тогда мы увидим и услышим многие голоса людей и вещей,
дотоле заглушаемые громким голосом писателя-творца, который в приказном порядке
повелевал своим героям подчиняться его воле. Они войдут сами по себе, не требуя
особого разрешения. И образуя хор голосов разных точек и клякс бытия, не
требующих от пишущего сразу санкции на свои существования. Множество
разрозненных вроде бы элементов, обрывков историй, восклицаний способно будет
образовать нечто вроде мерцающего эпоса. Где множественность способна, а иногда
(или часто) неспособна войти с пишущим и читающим в особый резонанс. Но в чем
нельзя усомниться, – в том, что созданное не зачеркивает, а прибавляет и даже
утверждает, не пытаясь прояснить единственную, хотя и яркую волю творца. По
аналогии с «абсурдом» в попытке играть словами (в «вымышленной этимологии») «ab surdom» – «от
глухого», здесь слышащего лишь себя, можно обозначить такие опыты не
абсурдными, но «аб-аудиунтными» рассказами: «ab auidiunt» – «от
слышащего», т.е. слышащего всех.
Обмен
мыслями
В одной стране, легко догадаться в
какой, был разрешен свободный обмен мыслями. И возник сам собой толкучий базар,
где все пытались обменять что-то свое на что-то исконно чужое. «Меняю восемь
низменных мыслей на одну возвышенную» – такие надписи мелькали постоянно.
Правда, в довольно однородные ряды почему-то затесалась детская сиделка, причем
второй категории, как она сама себя определила, и ее не поняли. Особенно ее не
понял некий моложавый человек в шарфе с мохером, больше похожем на махровое
полотенце. «Что сюда может принести сиделка?» – спросил он небрежно. «Я сам так
работал, тоже сидел подолгу, но что я вынес из этого?» – спросил он ее, – «хотя
когда сидел, перечитал все книжки в доме, а их, замечу, было немало, счет шел
на десятки, такое сидение рассредоточивает, а здесь люди собрались, чтобы
сосредоточиться», – сказал он, обматывая еще раз горло шарфом. Она почти
согласилась с ним, но тут ее внимание привлекла точка, появившаяся на горизонте.
Точка угрожающе росла, пока не превратилась в две точки. Те, в свою очередь,
переросли в три точки. Тут многие отвлеклись и стали смотреть на нее, которая,
в свою очередь, смотрела на три точки. «Разве можно заниматься свободным
обменом, когда три точки маячат перед глазами?» – спросила она. И большинство с
ней согласилось.
Филателисты
Инженера Т. давно волновал вопрос: что
было бы, если бы он не пошел туда, где сейчас был, а свернул по другой тропинке
и оказался в другом собрании? И нельзя ли это совместить? И вот как-то раз под
вечер, остановившись на перекрестке, он рискнул и пошел сразу и по левой улице,
и по правой. По левой улице он пошел в районное отделение общества
филателистов, где давно собирался побывать, по правой – в театр, где также хотел
оказаться, но все ноги не доходили. Он вовсе не раздвоился, а просто шел
одновременно по двум улицам сразу, и это его не очень удивляло. Правда, его
остановила одна мысль: он предположил, что дома сейчас его ждут кое-какие гости
и, возможно, и разгневанная жена, которой он давно обещал передвинуть
стиральную машину с места на место. Но он пренебрег этим предположением и
углублялся дальше в улицы. При входе в театр его и других зрителей долго
просили вытирать ноги, хотя дождя почти не было. Зато в обществе филателистов
его встретили как родного и спросили, почему он давно не был у них, хотя он не
помнил, чтобы вообще заглядывал сюда. Разговор сразу зашел о членских взносах,
но его деликатно об этом долго не спрашивали. Потом стали выяснять, кто что
принес для обмена, хотя он думал, что вряд ли кто-то хорошую марку носит с
собой. В театре всех долго заставляли ждать, накапливая в предбаннике, но
наконец запустили в зал, и все быстро разошлись согласно своим билетам. Но
спектакль долго не начинался, хотя театральный занавес явно колыхался, и
слышалось перешептывание и приглушенные шутки актеров из-за этого старинного и
местами даже потертого бархатного красного занавеса. Все это не могло не
раздражать зрителей, но некоторые начинали почему-то даже дремать от этого.
Инженер Т. предположил, что в театре есть специальная фея раздражения, которая
всех заворожила. В обществе филателистов его спросили, что он им принес
показать, и инженер Т. сказал им честно, что сейчас находится в театре и ждет
начала представления. Это заинтересовало некоторых, и они стали спрашивать, что
за театр и почем билеты. В театральном зале раздражение тем временем достигло
своего апогея, и некоторые зрители стали пробуждаться, и кое-кто стал выходить
на сцену и трясти тяжелый и немного даже пыльный занавес. Кое-кто искал щель
между двумя половинками занавеса, но ее не было. Тут инженер понял, что в том и
состоит скрытый замысел режиссера, – когда зрители сорвут занавес, спектакль
неожиданно и начнется. Все это, как мог, он рассказал филателистам, а те
спросили его, мог ли бы он им рассказать, какие у него есть или хотя бы были
марки. Он сказал, что в памяти хранит одну Новую Гвинею и еще одну –
африканскую, правда, со смазанным темным рисунком обезьяны, кажется, Уганды. Но
тут ему сказали, что такие у них уже есть, и нет ли у него в памяти еще
чего-нибудь. И тут он ясно представил ту марку, что когда-то действительно у
него была – простая марка 20-х годов. И тут же на голой стене он спроецировал
немного смутно, но так, что все всё отчетливо увидели эту детскую драгоценную
марку без зубцов.
Борьба
с одеялом
Приснилось ему, – хотя сведения были
недостоверные, – что он ночью был Лаокооном. «Приснится же такое», – подумал
невольно он, проснувшись. Понял он, что такой сон возник, потому что одеяло
просто сковывало его во сне и мешало свободе движения. Все стало на свои места.
Вещи больше не боролись с людьми, когда их об этом не просят. Воцарился хрупкий
и благодатный мир.
Вероника
Лакмусова
У Вероники Лакмусовой было много подруг.
Даже очень много. И ее телефон разговаривал, не умолкая. Вероника училась сразу
на двух факультетах университета: биологическом и химическом. «Вот вырасту
большой, – думала иногда Лакмусова, – осную один
факультет химико-биологический, чтобы таким, как я, неповадно было разрываться
сразу на две части». По вечерам она часто мечтала и мысленно готовилась стать
швей-мотористкой. Но с изумлением, кажется, узнала, что швей-мотористки сейчас
не очень востребованы и, более того, не нужны. И Вероника Лакмусова
стала мечтать по ночам о том времени, когда они были всем нужны. У нее был один
друг, который мечтал стать ее женихом и где-то через год сказал ей об этом, –
все думали, что она сочтет его перезревшим – раз он так долго думал, но она
сказала, что он еще зелен и пусть лучше подготовится к своему предложению.
Однажды к ней зашла ее подруга, и они проговорили долго, не замечая ничего, но
наконец Вероника Лакмусова указала подруге на свои
ручные часы – мол, время, и подруга ушла от нее вдохновленная.
В
очереди за дождевыми червями
Он встал в очередь за дождевыми червями,
то есть за мотылем – хотя, может, он их спутал, – потому что все встали. Рядом
с монастырскими прудами. Но очередь казалась бесконечной, и он скоро из нее
ушел. Он стал думать о будущем, но не своем, а одного другого человека. И тот
появился вскоре перед его внутренними глазами, в глянцевитом черном плаще,
облитый дождем и с фонарем в руке. Человек спросил его, не видел ли он пожарный
багор, но он ответил, что не видел, поскольку с трудом представлял себе, что
это такое. Человек поманил его в будущее пальцем в каплях дождя, обещая, что в
будущем дождя не предвидится, но он не поверил и прошел мимо, собираясь мечтать
уже о своем будущем.
Не
все так просто
Однажды Иван Овцебыков решил поменять не
только фамилию и имя, но и пол. Друзья отговаривали его, замечая, что может
возникнуть ряд сложностей. И он согласился с их аргументами. Оставаясь все же
человеком со странностями. Но разве есть хотя один человек без странностей. Например,
у него был знакомый, который все время стремился уехать за границу. Не то что
ему это было так уж нужно, но он хотел хоть разок взглянуть своими глазами, как
там, потому что ни разу за границей не был. Но ему не давали нужного паспорта,
потому что у него когда-то была судимость. Вернее, он находился под следствием.
У него возник конфликт с соседом на почве ревности, соседу показалось, что
здесь пахнет политикой, и подал на него суд. Суд счел доводы смехотворными, и
дело было прекращено. Но он как честный человек на вопрос анкеты «Находились ли
вы под следствием?» отвечал «Да», и паспорт поэтому все не получал, надеясь,
конечно, что за давностью все потом уладится. Когда он рассказал об этом одному
своему приятелю, тот привел его на пустырь, достал монету достоинством в 5
рублей и начертил на земле квадрат полтора на полтора метра. «Оставайся в этом
квадрате и никуда не уходи, можешь делать физические упражнения, думай о чем
хочешь, но за границу квадрата не смей выходить», – наказал ему приятель, а сам
ушел. Через час приятель вернулся, а он все еще находился внутри квадратной
камеры, нарисованной на земле. «Теперь можешь сделать шаг за пределы», – сказал
ему приятель. Он вначале несмело, но все же переступил порог. «Чувствуешь
теперь освобождение?» – спросил приятель. «Возможно», – почему-то робко ответил
он. «Как видишь, не надо далеко ходить, чтобы в любой момент почувствовать себя
свободным», – сказал приятель и удалился. А он остался в радостном недоумении,
все закружилось у него в голове в беспорядке, и он вспомнил почему-то, что
когда-то хотел пойти инструктором во Дворец пионеров. Пионеров сейчас почти не
было, но Дворец остался. Некоторое время назад ему предлагали пойти туда, чтобы
вести кружок моделирования. Но не авиа- или судомодельный кружок, а
моделирования мысли. Тогда он спросил их, да справится ли он? Но сейчас он
решился. Не без робости вошел он под своды Дворца, который произносил все еще с
большой буквы. Не знал он, как встретят его, но встретили его с распростертыми
объятиями. Оказалось, что у родителей сейчас очень модно учить детей
моделированию мысли. На первом же занятии он спросил учеников, видел ли
кто-нибудь свою мысль? Никто не отозвался. Он сказал, вам надо научиться видеть
мысль, играть с ней, может быть, даже работать с ней, как с особым предметом.
Научиться жонглировать мыслями. «Кто видел жонглера?» Поднялась половина рук.
«Вам надо увидеть мысль, как канатоходца, идущего над бездной и ищущего
равновесия. Кто видел канатоходца?» Не поднялось ни одной руки. Тогда он пошел
с детьми цирк, благо тот был неподалеку. Но дневное представление было 12-, и
его не пустили, пришлось срочно вызывать родителей, и некоторых по документу
пропустили. «Понравилось?» – спросил он детей. Половина ответила «да», и это
понравилось ему – значит, у детей появилось свое мнение. «Видели канатоходца?»
– спросил он, и тут все ответили утвердительно. «А какой вам кажется сама мысль
о человеке на канате над пустотой: круглой или продолговатой?» Не все поняли
вопрос, но голоса тех, кто поняли, разделились пополам. Лишь один мальчик начал
говорить что-то свое, дети решили, что мальчик просто выдумывает, но он как их
наставник дал мальчику сказать. «Так какой тебе видится эта мысль?» – «Мне
кажется она высоким мостом с тремя арками». Наступило общее молчание. «Но под
средней аркой кто-то сейчас появился». «Кто же?» – спросил он мальчика.
«Какой-то человек лежит в спальном мешке. Мне кажется, что этот человек – это
Вы». – «И что, он спит?» – «Нет, он взял свой мешок и ушел». – «Но мост хотя бы
остался?» «Нет, моста тоже больше нет», – растерянно сказал мальчик.
«Постарайся, чтобы к следующему разу мост снова был. Постараешься?» – спросил
он мальчика. «Попробую», – только и смог произнести мальчик.
Скомканный
лист бумаги
Он сжал в ладонях скомканное заявление.
Невозможно было представить, что он уйдет с этой работы. Тем более по
собственному желанию. Почему он должен кого-то просить, чтобы его уволили по
его же собственному желанию. Нелепость какая-то получается. Если собственное
желание есть, то для свободного не может быть преград, а он просится на волю,
как птица какая-нибудь из клетки. Да и как он расстанется с этим зданием, где
каждая ступенька знает его, а он ее, кстати, надо бы пересчитать ступеньки на
лестничных пролетах, он столько раз наказывал себе это, да так и не собрался.
Куда ему податься, если он все же решится разгладить свое заявление в своих
ладонях. Которое так упруго. И не сжать его до невидимой точки. Да, он не
всесилен настолько, хотя упражнял свои руки. Куда ему уйти с этой работы, – да это
все равно что пытаться сойти с эволюционного круга, – почти что как постараться
не быть человеком, а кем он еще может быть. Слышал он, что открылась недавно
подготовительная школа ангелов, но туда его не примут, – он знал это. Несмотря
на рекомендации. Да и в эту суровую школу все же не хотелось ему. Стать кем-то
еще? Ни тем, ни другим, ни третьим? Но он себе отменил инъекцию боли, и стало
полегче. Перебежками ото дня к новому дню под ослепительным ночным городским
северным сиянием. Да ради этих шагов он готов был позабыть и о своем заявлении,
и вообще обо всем. Потому что он хотел только жить с комком этой белой бумаги
между ладоней, которая пульсировала и сжималась в такт его дыханию.
Жеребьевка
Выбрали три команды, как показалось,
состоящих из лучших физико-математиков, состоящих из молодых, моложавых и
просто старых. Жеребьевкой должны были определить, кому достанется задача
простая – легче легкого, вторая – более тяжелая, а третья такая, над которой
бились в течение тысячелетий лучшие умы человечества. «Вот, – ворчали все в
предчувствие своей участи, – дед Архимед бил, не разбил, его бабка еще,
наверное, била, внуки и внучки били безрезультатно, а нам за одну ночь – хоть
бейся лбом, хотя мозговым штурмом – а к утру вынь да положь
ответ».
Умелая
юность
«Если бы юность умела» – эта фраза постоянно
была у него на слуху, и почему-то какая-то «омела» тоже лезла в уши. Ему было
29, и он считал, что юность его закончится в 33, но надо было торопиться. Он
считал, что кое-что умел, но достаточно ли? Он знал плотницкое дело и хорошо
работал топором. Слесарил и умело действовал напильником. Знал не понаслышке,
что такое штангенциркуль. Мог воспроизвести несколько сложных формул и дать
точное определение неопределенного интеграла. В спорте он тоже неплохо
ориентировался, но даже если бы он был чемпионом двора по теннису – а он им не
был – то вряд ли кто-то назвал его особенно умелым. Все же «омела» не давала
ему покоя. Казалось бы, почему эта рифма «умела» – «омела» могла помешать.
Стихов он не писал и не собирался, но предполагал, что сумел бы, если бы очень
захотел. Наконец он не выдержал и решил выяснить, что это за слово такое,
которое он слышал и раньше, но которое препятствует его умению. Он не ошибся,
такое слово действительно было, и в первом попавшемся под руку словаре он
прочел: «омела – род вечнозеленых полупаразитных кустарников семейства ремнецветниковых». Прочтя, он вздохнул с облегчением, но
все же встревожился. Он знал теперь, что вечнозеленая юность возможна, но чтобы
тебя проводили из юности действительно по уму, а не по одежке, он должен
соединить ум и умение. Порознь они у него уже были.
Меланхолия
Молодой конструктор Д. почему-то
загрустил. Музыка завода, заводская или, как он говорил, «заводная» музыка
больше его не волновала. Сейчас он работал в экспериментальном цеху, где долго
готовились разные опыты. Сейчас было как раз время подготовки, и он мог
отдохнуть, предавшись отвлеченным мыслям. Чувствовал он себя не очень хорошо,
но не только в этом было дело. Он сидел на тяжелой станине, покрытой темной,
давно высохшей масляной краской. «Если мучаешься угрызениями печени, не думай,
что ты становишься возвышенным», – проговорил проходивший знакомый инженер. Но
Д. и не думал. «Прими что-нибудь для души», – быстро, почти на бегу проговорили
два молодых рабочих. Но Д. их почти не слышал – он глядел на огромный ангар, на
почти бесконечную аэродинамическую трубу и понимал, что мысли его далеко.
Высоко вверху шептал, работая, вентилятор. Д. казалось, что снаружи от серого
неба, видневшегося в просветах, долетают какие-то фразы на незнакомом языке.
Ему даже показалось на время, что это смесь немецкого с китайским. Он понимал,
что что бы он сейчас ни подумал, не будет он собой полностью. Между им и миром
был какой-то зазор, как между вентилятором и серым воздухом, который он впускал
к нему. Медленный пропеллер не уносил его от земли, но держал над ней, так что
он не чувствовал ожог от подошв.
Покупка
дачи
Один человек решил продать свою дачу, в
которой давно не жил. К нему сразу нагрянуло несколько покупателей, не знакомых
друг с другом. Каждого интересовало что-то свое. Один спросил: «Далеко ли от
дачи до моря?» Ответ «километров с пятьсот» его полностью удовлетворил, и он
продолжал торговаться. Одна молодая семья хотела во что бы то ни стало
приобрести эту дачу, причем по низкой цене. Все, вернее, некоторые пытались
войти в их положение. Торговля продолжалась до утра, и галдеж стоял такой, что
стекла дрожали, хотя почти не звенели, потому что были покрыты достаточно
толстым слоем пыли. На шум к утру подтянулись заинтересованные соседи, и даже
милиция приехала в мотоцикле с коляской, но узнав, что начальная цена совсем не
та, что им сообщили по телефону, разочарованно уехали обратно прежней дорогой.
Больше всех в азарт вошел хозяин дачи – если бы можно было, он сам у себя бы
купил ее, но юридически это было невозможно, и он стал спрашивать покупателей,
не продадут ли они ему и свою дачу, если таковая имеется. Большинство молчало
как рыба, но один человек средних лет набрался духу и сказал, что дача у него
есть, но вряд ли понравится какому-нибудь покупателю. Хозяин нынешний дачи
сказал, что покупает не глядя, и они ударили по рукам. После этого поднялся
такой шум, что человек едва успел выбежать из своего дома, но у первой утренней
электрички его догнал скромный хозяин второй дачи. Но электрички в то солнечное
воскресное утро почему-то не ходили, и их охотничий азарт стал сходить на нет.
То, на что у них хватило лишь сил, – клятвенно обещать друг другу встретиться
завтра вечером на квартире первого вновь и снова начать торговлю.
Два
ветеринара
Молодой ветеринар П. на конференции,
посвященной лечению домашних зверей, познакомился с молодой девушкой Ц.,
которая по совпадению тоже оказалась ветеринаром. Сказали им кратко вначале на
конференции, что главное – вообще любить жизнь, а затем – ее представителей.
Пытался один совсем молодой ветеринар, когда зашла речь о клятве Гиппократа,
сказать о том, что у того подходящая лошадиная фамилия, а когда его не поняли,
еще более неуклюже пытался пошутить что-то о власти гуигнгнмов,
пока один седой ветеран ветеринарии не осадил юношу, чтобы он не умничал, и тот
скрылся за чучелом одного из животных. Молодой ветеринар П. тоже не все понял и
спросил ветеринара-девушку Ц., но та не стала разбираться в глупостях, а
спросила: «Вы где родились?» П. ответил, не вставая, что родом из городка Н.,
где вырос на улице Бебеля. Ответом был тихий вздох изумления: «Вы знаете, я
тоже на той же улице выросла, хотя и в другом городе – в городке М., вернее, не
совсем на этой улице, но рядом с ней, всего в трех кварталах – я ходила обычно
за водой туда – там на пересечении улиц Бебеля и Крупской и располагалась
водная колонка. Правда, улицу Крупской потом переименовали и вернули ей историческое
название». «Какое же?» – «Клары Цеткин». Ветеринар П. тут же спросил ее, почти
не подумав: «Наверно, вы и пошли в ветеринары, что подсознательно думали все
время о мухе цеце?» Молодая девушка Ц. изумленно ответила ему: «Как вы
догадались? Думаю, все так и было».
Разные
носки
Хотелось бы сказать, что этим все
началось или этим и закончилось, но в реальности не то и не другое, – просто он
продал непарные носки. Причем примерно помнил кому. Но как теперь до него –
вернее, скорей всего до нее – докричаться, достучаться. Не позвонишь – телефона
при продаже с покупателей он не требовал, да и смешно было бы. Но как теперь
он, вернее, она будет разгуливать в разных носках. Это, конечно, забавно, но
внутренне он вздрогнул, представив это на миг. Началось все в то утро с того,
что он мысленно выгуливал собаку. Не то что ему очень хотелось живую собаку, да
и средств, скорее всего, не хватило бы, но почему-то он представлял, как она
тихо скользит среди палой разноцветной, но в основном уже темной листвы, и не
мог отвлечься от этой мысли. Он продавал по утрам носки, сидя у асфальтовой
дорожки, по которой шли из высоких домов к автобусной остановке люди. В то утро
он увидел девушку с глазами цвета льна. Откуда взялось такое несколько нелепое
определение, он не знал, но не сомневался, что это именно так. Хотя, по его
мнению, лен был бесцветный, а эти глаза были светлые, но совсем другие, и
представлял, какие могли бы быть льняные носки, но ему поставляли только
шерстяные и хлопчатобумажные и в основном такие, что сквозь редкую ткань можно
смотреть на белый свет. Тут же он встретил еще юношу со светло-карими глазами,
и это оттенило по контрасту те глаза цвета льна. Когда он разбирал носки,
разложенные на низком лотке у самой земли, он заметил чьи-то руки, которые выбирали
носки. Он сидел на низком матерчатом стульчике – так было удобнее – и не стал
сразу поднимать глаза – он видел только руки – несомненно, что если она дошла
до жизни такой, что выбирает носки у дороги, то скоро ей придется продать и
кольца. По ее просьбе он стал показывать носки, все еще не подымая вверх
глаз.
За
кадром
За кадром он оставался всегда – не
помещался, настолько он был странный. В монтажной, то есть, как он называл это
место – отделе кадров, где отделяют удачные кадры от несостоявшихся или даже
засвеченных, зерна от плевел, агнцев от козлищ, ему сообщили, что и на этот раз
он как актер не попал туда, а попал в нетуда. «Ваше ослепительство», – как обычно к нему обращались, и на этот
раз засветил нашу пленку, а попросту говоря, мы вырезали все, где ты дежурил
там у арки со своей кепкой.
Эффекты
Она была эффектной женщиной. Прошло
несколько лет. Кое-кто думал, что она стала еще эффектней, но она думала
по-другому. Она одно время работала в цирке, ставя номера с эквилибристикой и
акробатикой и иногда в них участвуя. Но она повредила немного ногу и ушла из
профессии. Потом она преподавала в двух местах: в физкультурном и одном
сельскохозяйственном вузе. У нее было двое сыновей. Оба хорошо зарабатывали на
жизнь и предложили ее поддержать, только чтобы она ушла из этих мест. Но она
отказалась по понятным причинам и даже обиделась на время. Все же некоторая
склонность к театральности и тяга к сцене привела ее в недра театрального вуза,
где питали слабость к эксцентрике. Там один режиссер как раз затевал новый
спектакль, и их познакомили. «Как у вас с фантазией?» – спросил при встрече
режиссер. «У меня ее нет», – сказала она. «У меня тоже», – откликнулся он, и
здесь они поняли друг друга. Задумывал он по слухам что-то грандиозное, но для
нее, и не такое видавшую, все показалось частично знакомым. На сцене
воздвигалась изнанка театра – грим-уборная, где на виду у всех актеры должны
были гримироваться, облачаться и разоблачаться. На переднем плане была
театральная вешалка, над которой режиссер собственной рукой написал плакат:
«Театр начинается с этой вешалки и ею же заканчивается». Не все в труппе поняли
смысл изречения, и кто-то его вскоре сорвал. В ее обязанности входило прежде
всего создание системы подвижных зеркал гримерной, все это должно было
выглядеть нагромождением безобразных зеркал. В этих загадочных зеркалах
уродливое лицо становилось красивым и наоборот. Гримерная напоминала комнату
смеха, но большинству было не до него. Кто-то даже вспоминал королевство кривых
зеркал. В это узкое пространство режиссер намеревался втиснуть несколько пьес
мирового репертуара, чтобы здесь шли они рядом, в чем-то взаимодействуя, а в
чем-то и нет друг с другом. Она ему резонно возразила, что сейчас каждый
уважающий себя провинциальный театр норовит поставить на сцене дайджест из
основных драм Шекспира, и режиссер замедлил свои приготовления. Но вообще его
замыслы были небезупречны и самопротиворечивы. С
трудом удалось уговорить его не использовать натуральную кровь в изображении
сцен насилия – для первой пробы он не пожалел пробирку собственной крови, но
плеснув ее на одно из зеркал, убедился, что получилось ни на что не похоже. Она
предложила ему заменить кровь на клюквенный или томатный сок, он налил по
полстакана каждого сока, попробовал и сказал, что подумает. В ее обязанности
входило обеспечить динамические номера, чтобы все со всем совмещалось и не
вызывало сомнения. С двух сторон сцены из-за кулис должны были вбегать
полностью оголенные юноша и девушка, но, влетев на сцену, должны были настолько
мгновенно надеть одежду, чтобы никто не заметил их наготы, лишь сожаление о
чем-то промелькнувшем должно было остаться в театральном подсознании зрителей.
Вот юноша уже демонстративно одет и, прихорашиваясь, разгуливает по сцене и все
вглядывается в глубь зеркал, где должен увидеть себя из другого времени – там
он сидит школьником и что-то выпиливает лобзиком из фанеры. Однажды, когда она
поставила для режиссера фактически половину номеров, неожиданно на репетиции
возник первый из ее сыновей. Но он пришел в ужас и вскоре ушел домой. Через
некоторое время независимо появился его брат, которому первый не приходился
близнецом. Второй сын разместился в театральном кресле, и было видно, что
происходящее его сильно увлекает. Наконец он сказал режиссеру, что может
отциклевать пол на сцене. Такое предложение застало всех врасплох, и никто не
знал, что сказать. Вскоре он приступил к делу, и никто не возражал. Помимо
основной работы он специально на одном из квадратных метров положил такой
паркет и довел до такого блеска, что туда можно было смотреться, как в зеркало.
И вначале осторожно, а потом, постепенно преодолевая робость, все, включая
режиссера, стали по очереди подходить и заглядывать в этот пол, и некоторые
наконец стали узнавать себя.
Наблюдение
за поведением часов
Некий натуралист составил план и
наблюдал, как ведут себя часы в его микрорайоне. Собственно, часов, доступных
любому взгляду, было немного. Обычно люди скрывают время и смотрят украдкой на
карманные часы на цепочке или на горящий экран мобильного. У некоторых проще
попросить сигарету, чем спросить «сколько время?» Не все любят такой вопрос и
предпочитают услышать «который час?», как будто им жалко поделиться минутой.
Описанный выше натуралист вовсе не ожидал, что все часы вдруг пойдут вразнобой
или вдруг, не ровён час, разом остановятся. Но все же их поведение казалось ему
не во всем гармоничным. Ему казалось, что он смог бы стать дирижером хода
часов, поскольку их совместный хор требовал тончайшей настройки. Он хотел, чтобы
они шли в такт его гармонической мысли. Он думал о некотором рассогласовании
между своей склонностью к наблюдению и даже созерцанию и стремлением управлять
этим едва уловимым трепетом разнородных механизмов, которые, однако, по своей
организации в чем-то близки к живым существам. Однажды он ждал одного человека
под часами и заметно нервничал. Он понимал, что его нервность почти не связана
с ходом больших круглых часов, висящих высоко над его головой на столбе. Он
знал, что человек этот должен появиться вскоре, и даже приготовил букет цветов
на всякий случай. Он поднял голову и пытался уловить движение часовой стрелки,
которая двигалась медленно, как его жизнь. Здесь же под часами он изобрел
годовую стрелку и прикрепил ее к циферблату, куда дотянулся не без труда. Ему
пытались помочь, но он отказался от помощи.
Парикмахер
мысли
Он мог ностальгировать по любому поводу
– иное ничтожное событие, произошедшее с ним когда-то, он мог раздуть до
размеров слона и любоваться им вблизи. Но и в настоящем происходящее могло
приобретать огромные масштабы. В тот момент его любимой книгой была «Веселая
наука». Он попросил ее набрать в зеркальном изображении, и поэтому, когда он
стриг очередного клиента (а в его обязанность входило постоянно стричь
клиентов), он читал отраженной в зеркале обычным образом ту любимую книжку, ибо
в то свое время ницшеанствующего читателя не мог ни
минуты прожить без ее строчки. Допустим, в редком перерыве читал он в обычно
набранной книжке:
Не стой среди равнины.
И не тянись в эфир.
Появлялся очередной клиент, он судорожно
хватался за ножницы и в тройных гранях зеркала прочитывал из другого, но столь
же случайного места:
Лучше враг из цельного куска,
Чем друг, приклеенный слегка.
Заходил иногда заведующий и, зная его
слабость, закрывал книгу, но он, зная слабость заведующего или по наитию,
приготовил отдельные страницы книги, которые, как крылья, висели над ним, и в
сияющей лысине клиента, умытой им до зеркального блеска, он мог не без труда,
но уверенно прочитать, шевеля губами:
Похить ее, ту, что тебя чарует!
Так поступает он; она ворует.
Пытался он, конечно, писать что-то
навстречу Ницше. Влекла его афористичность, и он мгновенно и мысленно записывал
такое: «Он устроил, а затем утроил пир внутри своего организма». Не было,
казалось бы, ничего общего с «Веселой наукой», но он не сомневался в своих
поисках и считал, что связь эта найдется.
Этажерка
Она досталась ему случайно. Сосед
выставил ее в коридор. Она была расшатана во всех суставах, и по-видимому
никому не нужна. Когда он дотронулся до нее, то сосед сказал, что можно взять
ее с собой. Все равно на нее уже ничего не поставишь. Сосед сказал, что она
досталась от прежних хозяев, с которыми они обменялись квартирами. Вроде бы
жена била мужа этажеркой, и потом пришлось эту этажерку склеивать. Сейчас она
уже ни к кому не относилась. И он забрал ее к себе. Она стояла в углу, и видно
было, что она едва удерживается на земле. Но ему казалось, что она не упадет, –
она в невесомости как в неведении. Он вспомнил, что первые бипланы называли ее
именем, и она казалась ему не приземленной, а немного парящей над уровнем пола.
Он положил на нее книгу в черной обложке, и этажерка выдержала, лишь
качнувшись, как одинокий цветок на бетонной плите.
В
творческой лаборатории
Слово «лаборатория» всегда вызывала у
него, непонятно почему, ассоциацию со словом «колба». Некоторые его знакомые
подчеркнуто произносили это слово как «лобалатория»,
намекая на связь с совсем другим словом. Но он не видел там никакого «лба», а
слово «колба» видел». Поэтому когда одна газета, где он работал внештатным
корреспондентом, попросила его взять интервью у одного из писателей, он
невольно представил, что у того на полированном бюро обязательно стоит
тщательно вымытая колба. Но никакой колбы не оказалось и в помине, писатель к
тому же напустил на себя важности и отказался отвечать на некоторые вопросы.
Хотя потом разговорился и наговорил много лишнего. В частности, он сообщил,
уверяя, что это правда, что все рассказы пишет его сосед, а он как признанный
мастер придает им лишь стилистический блеск, который и делает рассказы столь
привлекательными. «Как известно, так поступал Дюма-отец, – заявил писатель, – а
чем я хуже Дюма-отца? Я даже лучше, потому что тот платил за поденный труд
сущие гроши, а это было время, замечу, рабовладения и крепостной зависимости, а
в наше относительно свободное время я плачу ни много ни мало 150 рублей за
страницу сырого текста, текста-сырца, как я его называю. Страница для моего
соседа по лестничной клетке – сущие пустяки, он пишет ее за 20 минут». «Он что,
тоже писатель?» – задал вопрос внештатный корреспондент и надолго пожалел об
этом. «Нет, он не писатель, и никогда им не был», – был ответ. «Откуда же он
черпает сюжеты?» – «Мой сосед уверяет, что – из космического интернета». – «Что
это такое?» – «Я не знаю, но я проверял по обычному интернету, – никаких
подтверждений о копировании или заимствовании не появилось, так что
какой-нибудь ВАК не смог бы придраться, даже если бы очень захотел». – «Ну а правка
стиля занимает много времени?» – «По-разному, но обычно раз в десять больше,
чем выдача на гора сырой руды. Например, мне поступила на рассмотрение фраза
“Однажды в жаркую пору урожая…” Я ее зачеркиваю, предварительно представляя,
что она никуда не годится, а потом мысленно возвращаюсь, считая, что в ней
что-то есть, и восстанавливая по частям, словно бы заново ее создавая, и вот
звучная, но невзрачная с виду фраза, начиная вначале тихо, а затем ослепительно
сиять, так что мне остается только закрыть глаза и благоговейно произнести ее
над письменным столом – тоже по сути мысленным – и отполировать, вернее,
отшлифовать ее так, чтобы можно было к ней прикоснуться».
Шумная
мысль
Однажды ему в голову пришла шумная
мысль, но вскоре покинула помещение. Поскольку особо там делать ей было нечего.
Остался лишь легкий шум, как сожаление. Не надо было трясти головой, как
погремушкой, чтобы услышать чудесный по-своему звук. Он представлял, что это
звонко-звучащие металлические семена одуванчика рассеиваются им в его сознании,
да и в сознании других тоже. Звук оставленный не был ни на что похож. То был
след самой мысли как таковой. За которой хотелось устремиться, но она уже убыла
из этого места. Но оставленные ею следы порождают столь же удивительные следы,
хотя и менее отвлеченные от мира.
Неравенство
обязанностей
Всегда он, насколько себя помнил,
боролся, пусть даже мысленно, за равенство прав и обязанностей мужчин и женщин.
Поэтому он был до глубины возмущен, когда узнал о том, что произошло – дело
очень давнее – когда на прием к нашему министру культуры-женщине пришла одна
певица, тоже женщина, но в брюках. Министр в ответ пробормотала что-то
нечленораздельное, но по-видимому членовредительское. Возмущению его не было
границ, когда он ясно осознал, что до сих пор к никакому министру-мужчине не
может прийти мужчина, но в юбке. Сказано – сделано. Он тут же надел на себя
миди-юбку, оставшуюся от бывшей жены. Юбка завалялась в шкафу, и он давно
собирался ее выбросить, но оказалось, что даже она пригодилась. Он хотел уже
пойти на улицу в юбке, чтобы эпатировать встречных-поперечных, особенно женщин,
но тут в дверь позвонили. Оказалось, что это пришел его приятель-сосед, чтобы
вернуть долг, а именно соленый огурец, который он одолжил тому вчера в качестве
закуски. Сосед спросил его, куда он собрался в такую рань, и когда он сказал,
что идет шокировать публику, тот открыто рассмеялся, сказав, что в четыре утра
встретить на улице кого-нибудь мудрено. Он подумал, что сосед что-то путает,
потому что по его часам сейчас четыре часа дня, да и светло, как днем. Но сосед
возразил, и они даже немного поспорили, стоя здесь же в коридоре, но задушевная
классическая музыка из радио, которое он забыл выключить, собираясь на улицу,
действовала успокаивающе. И они решили спросить третейского судью – жену
соседа. Когда они вошли в квартиру соседа, то жена соседа сразу сказала, что
юбка эта ей давно нравилась, и она даже тайно завидовала его бывшей жене. Он не
решился предложить миди-юбку жене соседа для продажи, поскольку юбка была сильно
изношена. В этот момент в дверь постучали – пришла соседка-активистка с нижнего
этажа, она принесла одну бумагу – оказалось, что она собирает подписи всех
женщин их дома. Речь шла о петиции, носившей форму свободного волеизъявления, о
том, что женщины требуют, чтобы 51% обязанностей был возложен на мужчин, и лишь
49% – на женщин. Жена соседа тут же подписала бумагу, и женщина-активистка
как-то косо посмотрела и в его сторону. И он тоже подписал, как ему показалось,
изменившимся почерком, хотя и не дрогнувшей рукой.
Научная
среда
Возможно, откуда-то с Апеннинского полуострова занесло его
фамилию – Децибелли, причем многие его научные
коллеги считали, что она располагает к занятиям исследованиями. Впрочем, все
это было не важно, лишь бы хоть какие-то результаты были. Между ними нашелся
один известный насмешник, который пытался назвать его Имбецилли,
но научная среда вытеснила его за свои пределы. Децибелли
был в курсе всей мировой научной литературы, знал и каждый крик научной моды –
почему-то при этом ему всегда представлялся Фрэнсис
Крик, первым взломавший код ДНК. Но и своих идей у Децибелли
было немало, и он их всегда старался всем рассказать, не всегда, впрочем,
встречая одобрение. Сейчас он пытался утверждать, что помимо вторичных половых
признаков должны быть третичные, и как еще более тонкие, они должны были
принадлежать сознанию, что можно было бы обнаружить в мозге. Некоторые тут же
усомнились в этой идее. Аспирант Вадим Ч. Предложил Децибелли
поговорить с Татьяной А., которая славилась суровостью суждений, а, с другой
стороны, была женщиной и могла непосредственно оценить столь многообещающее, но
и вызывающее утверждение Децибелли. Он рассказал об
этом почти сразу Татьяне в коридоре. Спросил он ее: «Как носителю женской
логики, не кажется ли тебе, что ей должны соответствовать некоторые структуры в
твоем сознании?» Она сказала: «Предъяви конкретные факты, а пока что говорить?»
Бурное обсуждение продолжилось за обедом – идти в столовую или кафе было
дорого, поэтому обедали тут же за общим столом в лаборатории: в основном
бутербродами из долей крутых яиц с серым хлебом, чай предпочитали брать
краснодарских сортов. Частично обеды проходили здесь, чтобы поддержать Вадима
Ч., который не мог снимать квартиру, и поэтому жил постоянно в институте, ночуя
на раскладушке в соседней комнате. Он не часто покидал это место, поэтому
однажды, когда он захотел выйти на улицу, на вахте его не узнали и отказались
отпускать за пределы института, так что пришлось писать докладную директору.
После обеда Децибелли задумался. Единственный способ
проверить свою догадку он видел в эксперименте, но мог поставить эксперимент
только на себе, потому что под рукой больше никого не было. Довольно часто –
даже знакомые девушки – упрекали его в некоторой излишней мягкости, так что он
мог предположить, что отдельные женские признаки – что было ему наиболее
интересно – и само собой разумеется, мужские он может обнаружить в своем
сознании. Он предположил не без основания, как ему казалось, главное –
научиться передвигаться в своем сознании, и тогда все обнаружится. Различные
способы движения были ему не чужды – это он связывал отчасти с тем, что «Децибелли» хорошо перекликалось с «мотоциклом» – поэтому
так обидело его «Имбецилли» насмешливого коллеги,
поскольку эта фамилия ассоциировалась с малоподвижной бациллой. Пришло ему на
ум, что лучше всего передвигаться в своем сознании с помощью своей мысли.
Причем он был уверен, что то, что он представит – какой образ – на том и
поедет. Сразу появилось какое-то средство передвижения, похожее, правда, на
летающую тарелку, хотя он не видел ни одной ранее, и как он ни пытался
представить что-то еще, пока ничего другого не появлялось. Будучи выходцем из
академической среды и где-то даже доктором наук, он, конечно, с презрением
относился к теории летающих тарелок, но ничего поделать не мог. Также стала
видна какая-то далекая чернота. Тут он не удивился, ведь это внешне сознание –
нейронная сеть, а изнутри – космос. И где-то космосы разных людей пересекаются,
образуя целую толпу сверхкосмосов. Децибелли все же решился, поскольку ничего другого не
оставалось делать, как использовать летающую тарелку и попробовать на ней
лететь в глубины своего космоса. Тут почему-то опять послышался голос
неотвязного насмешника, который прямо заявлял, что Децибелли
будет чувствовать себя не в своей тарелке. Но Децибелли
и не собирался проникать внутрь, он подумал, что может двигаться и на ней. Он
присел на ее обширный, как бы фарфоровый край, свесив ноги, как в омут, в
ближний космос. Причем несмотря на некоторую покатость, сидеть было удобно и не
скользко. Он обратил внимание, как много на тарелке было щербин и сколов.
Наверное дистанции были пройдены большие, налет световых лет и миль был
немалый. Он ясно понимал, что то, что он представит, то и появится, и смело
двинулся в достаточно темные глубины сознания и подсознания. Наконец он увидел вдали некие светящиеся
тела, которые по мере приближения казались – он сам не знал почему – все более
прекрасными. На самом деле это были студенистые беловатые формы, парившие среди
россыпи крупяных звезд. Но они ему нравились несказанно, и он предположил –
пока его некому было переубедить, что это искомые чудесные женственные, женские
признаки в его сознании. Почему-то ему показалось, что они называются
Мумиями-троллями. Он хотел их переименовать, понимая, что все зависит от него,
но ничего сделать не мог. Он мог в любой момент улететь обратно в лабораторию,
но делать этого ему пока не хотелось.
Письмо,
которое позвало в дорогу
Насколько он помнил себя, его всегда
удивляло, что он является директором-распорядителем валютного фонда. Утром,
проснувшись, он ощупывал сам себя – все доступные части лица, чтобы убедиться,
что все это ему не снится. Но все было в порядке. Голова на плечах. И все же он
не переставал удивляться. «Так получилось», – утешали его знакомые. Сегодня
утром он получил письмо от своего дальнего родственника из Олонецкой
губернии. Судя по почтовому штемпелю, письмо шло четырнадцать лет, но он сразу
стал подозревать, что много дольше. В письме родственник просил у него в долг
полтора миллиона рублей. Судя по древности бумаги, по особенностям стиля,
потому что после слова «долг» был виден затертый твердый знак, он допустил, что
письмо отправлено к нему где-то в начале двадцатых годов. Тогда из-за инфляции
полтора миллиона соответствовали, наверное, полутора рублям по нынешнему курсу.
Он задумался, в это время в комнату вошла его малолетняя дочь – где-то
отличница, где-то двоечница, – в руке у ней была искусственная стрекоза,
которую они приготовили на уроке химии. Стрекоза противно дребезжала крыльями,
потому что наверное была плохо сделана, она вылетела из дочкиной руки,
поднялась высоко в угол комнаты и стала смотреть на улицу, куда ее никто не
думал отпускать. Он рассказал дочке о письме и о том, что не знает, что отослать
родственнику: полтора рубля почта не примет, а чтобы отослать полтора миллиона,
надо ждать заседания совета директоров фонда. «Пошли сто пятьдесят рублей», –
сказала дочка, и он поразился мудрости ребенка. Сто рублей у него были в
наличии, и он посмотрел на свет купюру, чтобы убедиться в подлинности.
Пятидесяти рублей не было, но нашлось у дочки, которой он не так давно подарил
эту банкноту в качестве сувенира. Правда, возник вопрос, куда переводить
деньги, поскольку Олонецкой губернии сейчас могло не
быть. Тут дочка вспомнила, что у ее учительницы есть бабушка, которая примерно
из этих мест, и через нее вполне можно будет проделать задуманное. Они сразу же
засобирались в дорогу, потому что путь предстоял не очень близкий: вначале на
такси, потом на метро, потом на других видах общественного транспорта. Уходя
уже из комнаты, он оглянулся: стрекоза дремала в верхнем углу комнаты, полуприкрыв свои сиреневые глаза, покоясь на своей
магнитной подушке. Он вспомнил хокку, которое слышал недавно на одном юбилее,
которое было произнесено при торжественных обстоятельствах:
Отпусти стрекозу на север –
Она полетит на юг,
Потому что угадывает твои тайные
желания.