и др. стихи
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2018
Алексей Порвин родился в 1982 году в Ленинграде. Публикации в журналах «Волга», «Нева», «Дружба народов», «Воздух», «Новая Юность», «Носорог», «Урал», «НЛО» и др. Автор стихотворных книг «Темнота бела» (М.: Арго-Риск, 2009), «Стихотворения» (М.: Новое Литературное Обозрение, 2011), «Live By Fire» (Cold Hub Press, 2011), «Солнце подробного ребра» (СПб.: ИНАПРЕСС, 2013) и «Поэма обращения. Поэма определения» (СПб.: MRP, 2017). Лауреат премии «Дебют» в номинации «Поэзия» (2012), входил в шорт-лист премии Андрея Белого в номинации «Поэзия» (2011, 2014). Живет в Санкт-Петербурге.
***
От сырости деревья пустотелы,
выпростали россыпь зверьков
(как дробь, разлетевшихся по белым
просторам), но не прольётся кровь.
О взгляде, направляемом в туннельный
сумрак в самом сердце дерев –
дрожание лиственной молельни
не скажет, огнём души зардев.
Внутри стволов – лишь превращений морок,
звери были чем-то иным
до входа в держащую измором
округлость? Она вбирает дым.
Вбирает всё – и своего добьётся.
Что её кора в языке?
Лишь горечь небесного болотца,
что стала растением в тоске.
***
Маки роняют на поле
росу, а тишину тьмою пропитав,
снова людскую душу побороли:
обновлённый въедлив состав.
Властную силу у всяких
ошмётков отними, летний небосклон,
слово в звучаньях смутных и двояких –
навсегда возводят в закон.
Речью крепчают отъёмной:
мы держим города счастья на себе:
счастливы те, кто в правде чернозёмной
засыпал, забыв о борьбе.
Ёжик даётся в ладони –
обрывок мировой карты на игле
тёмен, а людям скажет: узаконю
забытье в прибрежном тепле.
***
На выходе из мёрзлого сада
торгуют фруктовым льдом
реки: она молчащего смлада
согревала, называлась дом?
Потоками цветений вишнёвых
и яблочной прочь волной
смывало мысль о тяжких покровах,
не похожих на словесный зной.
А ныне льды прорублены, чтобы
ловить беготню идей,
метать блесну в остатки потопа,
не давая говорить воде –
Каким бы ни был отствет на теле,
он лучше, чем ткань, сумел
согреть – и сердцевину метели,
и вкусивших ледяной пробел.
***
В шапку брошен холод – и звоном
вторит молчанью в углах
Площади Времён Бережёных,
где искры угасают впотьмах.
Холод брошен в шапку – и звоном
выскажет: слышащий свит,
как верёвка в море незваном,
что к горлу подступает, саднит.
Флюгерный кораблик облеплен
снегом минувшего дня:
парус шевельнётся, как в пепле
остатки золотого огня.
Флюгерный облеплен кораблик:
правду вдохнувшая снасть –
для сугрева выпросит рублик,
звенящий нарастающим несть.
Руины
Свет на свет меняли, не зная: нас
к дому приравняли; грозящий снос –
отправлял минуты сюда – не в даль
(звёздами растущих вовне) недель.
Время переходит из одного
звука тесного в другой,
из комнаты в комнату, никого
не встречая внимательной виной.
Из архитектуры набрать имён
низких – это участь ушедших вон:
как перестановку привычных стен
восприняв – слиянье, зарю, обмен.
В звуке поцелуя просторный свод –
и не видно, выход где:
кто «стены обрушились» обзовёт
расширенье бескрайнее в звезде…
***
Как страница, чей возглас – дым,
выдрана сквозная мера,
прошелестев двойным
пониманьем себя и мира –
«Песню вспомним, забудем век:
кто мельчайшим звуком тмится,
во всём найдёт побег,
и не властна над тем – темница».
Скажешь, голос зарёй тесня:
меньше слов – и выдох глубже.
Опустошенье дня
не в груди, а звучи снаружи.
Шелест в угол двоякости
загнан (выскользнет букашкой?)
– словарь, как срок, скости,
отбываемый вещью каждой.
***
Тишина предночная тяжела,
а в потёмках выбрала забыть до поры
патина, что въелась в тела:
который час – листва едва ли скажет.
На тарзанке катались над рекой
силуэты тёмные, как гирьки часов
слишком старых, чтобы людской
решимостью отчиститься до блеска.
А внезапные всплески полутьмы
озарили помысел пейзажных красот:
лопнула верёвка, а мы
её к родной ли речи приравняли?
Замиранием птичьим на ветвях
и звездой досказано прошедшим дням:
«без тяжести людской нельзя исчислить
время, что оставлено нам».
***
О механизме правды, какой
взволнуются луга и люди,
скажет не сердце, а этот покой:
он же тишину рассудит.
Не время, вовлечённое в спор,
нам древние припомнит звенья
фразовой цепи, держащей простор:
солнце – колесо забвенья.
Край поля наклонился уже
в пылающее время года,
скатятся в пламя вот-вот по меже
голос, человек, свобода.
А ты огнём на самом краю
и словом о любви удержан –
видеть, как выдан просвет бытию:
стебель для волненья – стержень.
***
Былые статуи растолочь,
присыпать горстью гипса
душу, где крошится ночь
(иней с осколками слипся).
Пролез обузданный гололёд
не в сердце, а поглубже:
там горнист зовёт вперёд
(сразу рассыпется стужей).
Где крошки хлебные превзойдут
идею вечной веры,
голуби не доклюют
время у запертой двери.
Забьются скважинки языка
толчёным пионером;
хлебный свет, ты ключ, в снега
спрятанный умным манером.
***
С чувства слезшая краска
опадает хлопьями слов,
обнажая ржавый рассказ
о принципах предметного лова –
Первый: сердце – приманка,
а второй назвать – «человек»:
на таких началах возвиг
кто – царство смыслового тумана?
Звери, в небо сбегая,
донесут: ржавело ружьё,
присыпало прахом брега,
что стали всех раскатов чужее.
Ветер выгонит клочья
замутнённой правды вослед
лишь тебе, слезящийся взгляд:
звук выстрела растает далече.
***
Ильная горечь, мутные клубы
разучили зольный цвет всего;
рыбьи, конечно, языки глупы,
но чем другим возгласить торжество?
Парус поставлен, как дыханье для
предночного пенья о тебе:
отсвет на знанье и покой деля,
тобой теченье яснеет в судьбе.
Некуда деться: ясность превзошла
тишину, что всяким сжата ртом;
время, твои ли под водой тела –
закат чешуйчатым выжгли огнём…
Рыба плеснёт, натягивая снасть
своего упругого прыжка
между волненьем и тобою, страсть:
готов кораблик речного цветка.
***
Нечем ощутить прошедшее,
значит, в предосеннем лесу
прибавилось тишины звериной,
неотступного движенья по следу.
Облако летит над помыслом,
пылью ниспадая на всех:
прощённые переходом в почву
обретают форму слова о сердце.
Капля дождевая видит ли –
нечем ощутить в темноте,
где – верная пролегла дорога:
кто полюбит распылённое время?
Капля дождевая встроится
в душу, заменяя чутьё:
«прошедшее превратится в зверя,
чтоб выслеживать следы световые».
***
«Над малыми встанет малый» –
пророчество выбрало меркнущий двор:
о сердце, зачем ты сжало
о всякой правде искрящийся сор?
Зацвёл халцедонский лихнис
(другое название «барская спесь»)
– на запах его отклинись,
глухая к музыке водная взвесь.
Дворовую лужу хлещет
ребёнок прутом, загоняя во вдох
мельчайшие эти вещи –
пылинки, фразы, закатный всполох.
Ты каплями впредь не висни,
биений прозрачное облако, брось:
всё стиснуто силой жизни –
сильнее неба, безжалостней слёз.