Хельга Ольшванг. Голубое это белое
Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2017
Хельга Ольшванг. Голубое это белое. – М.: Книжное
обозрение (АРГО-РИСК), 2017. – 96 с. – (Поэтическая серия журнала «Воздух»).
Новую книгу Хельги Ольшванг вы не найдете в
большинстве магазинов, она вышла крошечным тиражом – но в наступившем году это
одно из самых заметных поэтических событий. Стихи этой книги можно было бы
определить как «стихи о любви», если бы такое определение не было занято дурновкусными компиляциями классики, которые сейчас в
изобилии водятся на магазинных полках. Однако «о чем» всегда оттенено и
подсвечено многочисленными «как». Новое обращение к древнейшей лирической теме
требует смелости и обновления архаики. Естественное желание говорить о любовном
чувстве не гарантирует оригинальности, но сила поэтического осмысления и
переосмысления способна проницать, осваивать, взламывать и преображать те коды,
о которых говорит в своей книге «Фрагменты любовной речи» Ролан Барт. Эмпатия любви,
заставляющая ощутить окружающий мир причастным к вашим переживаниям, – тема
новых стихов Хельги Ольшванг.
Вопрос о природе этой причастности, развиваемый вплоть до радостно-тревожного
сомнения в ней, – то, что оттеняет тему.
Любовь часто ассоциируется с аффектами и безрассудством, но она не противоположна уму: когда любящий осмысляет то, что с ним происходит, он вступает в зону такого опыта, который одновременно универсален и глубоко индивидуален. В этом состоянии сказать, например, что «голубое это белое» означает и подметить некий зрительный закон, и выразить только свое восприятие. Стоп: только ли свое? В стихах Ольшванг есть адресат – или соавтор? – этого восприятия, фигура, без которой стихи невозможны.
Один из центральных образов книги Ольшванг – платоновский андрогин, составленный из мужчины и женщины; только любовные объятия помогают разделенным половинам соединиться вновь: «но мы – те, кто сейчас из ног и ног и языков и спин составит зверя, / знали, что будет так темно»; «а я едва иду на четырех ногах, / медленно обнявшись на ветру». Это единое существо смотрит на мир, «не разнимая нас».
Фольклорное сравнение любовной пары с животным о двух спинах встречается и у Рабле, в начале одной из самых радостных книг на свете, – а несколькими главами позже Рабле объясняет, что означают белый и голубой цвета: «радость, удовольствие, усладу и веселье» и «все, что имеет отношение к небу». Одно и другое, по мысли Ольшванг, нераздельно, как любовная пара. Два цвета могут занять место в конце потока образов, завершить цепь переживаний:
можно что-то бессмысленное оставить
болото автобусы ты не сплю
к лесу кафе работаю над от да ведь способы арка белое
blue blue.
Этот перечень кажется разрозненным, нам не показаны связующие звенья, временные связи, – но важно то, что он приводит к заполняющему все сдвоенному цвету. Сдвоенному – но все же не слившемуся в один, не какому-то «голубелому». Может быть, острую ценность слиянию двух любящих придает возможность разъединения. В еще одном стихотворении местоимение «мы» раскрывается парадоксально тройственно: «я и ты и я». Две составные части и новое «я», получившееся из них. Но далее звучит «ты и я и снова ты» – итак, единство не разучилось удивляться самому себе, не отказалось от анализа.
Современная поэзия часто вспоминает о невозможности коммуникации, о травме и насилии, и взгляд на мир изнутри любовного чувства остается той константой, к которой в итоге мало кто подступается по-настоящему, той вехой, которую мало кто переставляет на свой участок. Этот взгляд, между тем, способен уподобить круговращение облаков самой обыкновенной стирке, притязая на хотя бы недолгое обживание «чего-то большего»:
Кипячение перистых и кучевых,
нежный цикл тёмного – туч,
отжим, гроза, второй отжим,
наизнанку стирается ночь…
Здесь есть место не только нежности, но и, как выясняется в конце стихотворения, гневу. Перед нами не глянцевая идиллия: напротив, мы присутствуем при усложнении гармонии.
Сама по себе метафора, о которой мы только что сказали, не так хитра, как синтаксис. Ряд назывных предложений в начале стихотворения – лучший способ сразу развернуть большую картину. Мастерство, далекое от непосредственности, чувствуется тут везде. В смысловых различиях между парными стихотворениями, как бы вариациями на одну тему. В отсылках – для которых нужна серьезная смелость после той поэтической ситуации, когда от цитат некуда спрятаться, – к Цветаевой, Пастернаку и Пушкину:
Нет мест, а есть где быть.
Нет воли и покоя,
а есть сам свет и счастье видеть в нем
родных и птиц, растения и буквы,
и два-три города –
их, верно, тоже нет,
но я пока что этого не знаю.
Наконец, в работе со звуком, подчас настолько тонкой, что она почти неописуема – чем описывать, лучше читать и слышать:
Приближенное ты, прощай,
скала искромсанная –
ни глаз, ни носа, ни виска, ни шеи
нам со мною
там нет, скорее, это шрам
с изнанки стянутых
пространств, где больше не стоим –
ни я (мы) и ни ты (не ты).
Вся эта игра местоимений у Ольшванг подводит к вопросу: можно ли считать то единство, которое составляют любящие друг друга люди, их простой суммой? Этот вопрос – земной отзвук богословских споров о Троице и платоновской концепции троичности души. Слово «отзвук» принципиально: все стихи книги «Голубое это белое» построены на тонком, не оглушительном и не назойливом звучании. У воссозданного платоновского человека не только четыре ноги и четыре руки, но и четыре уха – аппаратура, позволяющая уловить эту музыку, едва намеченную, протягивающуюся от одной легкой опоры к другой: «Слышишь – играют, / но музыки словно бы нет – / так и висит на смычках, / на подпорках».