Рассказы
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2017
Ольга Аникина поэт, прозаик, критик. Родилась в Новосибирске, закончила Новосибирский медицинский институт. Училась в Литературном институте им. Горького. Публикации в журналах «Сибирские огни», «Новый Мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба Народов», «Новая Юность», «Волга», «Дети Ра» и др. Автор трёх поэтических сборников. Роман «Тело ниоткуда» (М.: Современная литература, 2014) стал дипломантом премии им. Н.В. Гоголя в номинации «Вий». Шорт-лист (2014), дипломант (2016) Волошинского конкурса.
С
НАЧАЛА ДО КОНЦА
Стоял
ноябрь, через два дня мне исполнялось одиннадцать лет, и, может быть, именно поэтому
со мной, а не с кем-то другим по дороге из школы случилось чудо.
У
входа в подъезд, возле маленького подвального вентиляционного окна, я нашла двух
замёрзших птиц с оперением, невозможным для наших сибирских мест: одна птица была
жёлтой, а другая – оранжевой.
В
Новосибирске ноябрь – это настоящий зимний месяц, когда температура воздуха может
опускаться ниже пятнадцати градусов. Уже в октябре земля глубоко промерзает, замирает
река, а на деревьях не остаётся ни одного жёлтого листа. Небо и земля блёкнут, становятся
чёрно-белыми, и любое цветное пятно на снегу светится ярче и праздничнее, будь то
шапка, сумка или китайские ватные сапоги, обшитые дешевой плащевой тканью. Птицы,
сидящие на льду, прижавшись друг
к другу, с глазами, закрытыми от холода, нахохленные, с судорожно вжатыми в заледенелый
пух шеями, были похожи на два рваных цветных теннисных мяча. Они, кажется, даже
уже не дышали, так мне почудилось, когда я, присев возле подвального окошка, сдёрнула
с рук варежки, и почти бессознательно, с настоящим священным трепетом, потянулась
к ним.
Они
легко дались в руки – ещё одно волшебство, в которое дома никто так и не смог поверить.
Птицы дрожали, их острые коготки царапали мои ладони, но вырваться они не могли
и не пытались. Мне стало страшно их держать, меня тоже затрясло от волнения, но
разжать пальцы было немыслимо. Вот в таком виде нас и увидела стоящая на пороге
мама – меня с ошалевшими глазами и двух разноцветных канареек с раскрытыми клювами,
торчащими из моих кулаков.
Дома
мы посадили птиц в старый круглый аквариум, прикрыли его верхнее отверстие марлей
и придвинули поближе к батарее. Сначала канарейки не двигались, и мама сказала мне,
чтобы я не ревела, если новые питомцы вдруг умрут: никто не знает, сколько времени
провели они на морозе. Потом птицы зашевелились, и мы на нитке спустили к ним поилку,
сделанную из пластиковой баночки. Жёлтая птаха, видимо, была сообразительнее оранжевой,
она первая нашла воду и стала пить. Потом мама насыпала в аквариум пшена, но пшено
осталось нетронутым до вечера. Когда в комнате выключили свет, из-за стекла послышался
шорох и тихое чириканье. Я так и заснула, слушая, как в аквариуме тонкими голосами
переговариваются две канарейки.
Знающие
люди нам сказали, что птицеводы, разводящие канареек на продажу, таким способом
выбраковывают неудачные экземпляры: они просто выбрасывают птиц на мороз. Когда
мы с мамой пригляделись получше,
мы обнаружили, что у кенара оказалось всего по два пальца на каждой лапе, а у жёлтой
самочки – на фоне идеально ровной окраски – на шее было
хорошо различимое серое пятнышко. Но для нас это не имело никакого значения, и мы
купили волшебным птицам большую клетку, стеклянную поилку и целый килограмм специального
канареечного корма. Кроме того, знающие люди хорошо осмотрели кенара и заявили,
что, похоже, он очень молодой, и относится к разновидности певчих, то есть при благоприятных
условиях эта птица может научиться петь не хуже соловья. Самочка,
похоже, была постарше и ничего интересного не представляла, кроме того, что, освоившись
на новом месте, она сразу предъявила самцу свои права на власть: кенару разрешалось
подходить к зерну и поилке только после того, как наестся и напьётся маленькая леди
с серым пятнышком на шее.
Научить
кенара петь – это теперь была моя главная мечта и задача. В моём детстве интернет
ещё не существовал, а книжки по содержанию птиц было не так-то просто достать. Я
бегала по библиотекам, знакомилась с орнитологами и выяснила: для того, чтобы кенар
запел, ему нужен учитель. Учителем может быть любой певчий экземпляр, и необходимо,
чтобы он жил в том же доме в отдельной клетке. К моему горю, взять учителя напрокат
стоило дорого. Так дорого, что мама не только наотрез отказалась от этой идеи, но
и, заметив в моём дневнике какое-то количество троек-новобранцев, вообще пригрозила
отдать моих птиц продавцам на птичьем рынке или выбросить их в форточку. Тогда я
нашла другой выход.
Один
из орнитологов сжалился и одолжил мне на два-три месяца маленькую клетку. Туда нужно
было отсадить кенара, для лучшего его обучения. Это оказалось кстати ещё и по другой причине: стервозная жёлтая самочка начала отгонять
самца от поилки весьма наглым способом: когда кенар наклонялся попить воды, она
подлетала к нему и била клювом по голове. Темечко у бедняги полысело, но он был
благороден и смирен, и не отвечал своей экспрессивной даме ни единым выпадом.
Кроме
того, в ларьке с кассетами, которых в девяностые годы было великое множество, я
купила запись соловьиного пения. Это была редкая кассета, но продавец достал её
мне под заказ, за немалые для пятиклассницы деньги. Теперь я могла включать кенару
учителя и ждать, когда он сообразит, что от него требуется.
Кенар
оказался способным, и первые звуки, похожие на песню, он начал выводить уже две
недели спустя. Он имитировал короткие фразы, какие-то триоли и форшлаги. На большее
дыхания у него не хватало: он словно бы медленно разучивал соловьиный язык по отдельным
рваным кусочкам, дотошно повторял каждый однообразный ход и замолкал. Он был похож
на меня, когда я училась в музыкальной школе: так же, как кенар, запинаясь на ошибках,
я играла какую-нибудь пьесу Da capo al fine[1], повторяя по сто раз корявые мелизмы, с трудом
выползающие из-под моих напряжённых пальцев. Вроде бы это тоже была мелодия, гармоничные,
приятные звуки, но в них не было главного: завершенности, и, оборванные на середине
фразы, они в определенный момент начинали резать ухо. К концу третьего месяца кенар
воспроизводил короткие чистые отрывки и остановился на этом этапе.
Клетку нужно было возвращать. Орнитолог мне сказал,
что для дальнейшего обучения самцу уже не нужна изоляция, и его можно вернуть на
общую территорию, тем более что с марта по июнь канарейки размножаются, а значит,
можно купить им маленькое гнездо и смотреть, что из этого получится.
Самочка больше обрадовалась гнезду, чем старому боевому товарищу.
На следующий же день она начала таскать в своё новое приобретение перья и прочий
мусор. Кроме того, леди не забыла былую неприязнь к супругу, и время от времени
норовила стукнуть того клювом. Но у кенара уже имелось своё собственное утешение
и защита: замолчав на сутки после переезда, он возобновил занятия пением, и мне
казалось, что заученные короткие соловьиные фразы помогают ему проще переносить
тяготы семейной жизни.
Однажды, когда я вернулась домой из школы, в кухне
неожиданно раздалась высокая трель. Она длилась всё время, пока я стаскивала с ног
неудобные китайские сапоги, пока вешала на крючок уже тесную в плечах, ношеную цигейковую
шубку, пока мыла в руки в ванной комнате. Я замерла возле входа в кухню, а кенар,
сделав короткую паузу, снова вытянул вверх пушистую рыжую шею и, зацепив с необычайной
лёгкостью минорную триоль, начал полоскать и полоскать в своём маленьком горле какой-то
новый пассаж, уже не соловьиный, а свой собственный. Это было так чисто и хорошо,
что я смотрела во все глаза на стоящую высоко клетку, замерев и не смея вдохнуть.
А певец весь вечер сидел на своей жёрдочке напряжённо и почти неподвижно, вытягивая
из воздуха свою новую песню.
Потом вернулась с работы мама. Она тоже улыбалась,
слушая нашего «ученика». Мы ужинали, а он всё пел и пел. «Не охрипнет?» – тревожно
спросила мама. Я пожала плечами. Мама сняла стоящую на холодильнике клетку и поставила
её на стул. Кенар замолчал. Он переступил лапами на жёрдочке, потом перепрыгнул
на противоположную.
Кенар повернулся к нам другим боком, и мы увидели,
что на месте, где раньше у него был левый глаз, теперь видна только влажная чёрная
дырка, блестящая и страшная. От этой впадины по рыжей щеке и шее птицы бежала тёмно-коричневая
дорожка, и оканчивалась она густой вязкой каплей. Кенар качнулся, снова неуверенно
переступил лапами, вскинул голову и запел.
Всё это время самка настырно выковыривала клювом пёрышко,
застрявшее между прутьев – ей ни до чего больше не было дела.
БОЖИЙ
ДАР
I
Несколько
месяцев назад Роберт попал впросак. Он не мог найти выхода. Он начал просыпаться
ночами, сидеть на кухне до утра и курить в форточку. Его стали мучить боли в желудке.
Бровь его дёргалась почти постоянно. Есть статусы в социальных сетях, в которых
значится: «всё сложно». Раньше Роберт над ними посмеивался, а сейчас смеяться перестал.
Не только над ними, но и вообще.
Роберта
назвали Робертом в честь поэта. Того самого. И хотя время шестидесятников отходило,
и начинались новая эпоха, «тот самый поэт» был личностью положительной, и в семье
решение было принято единогласно. Этот ли факт сыграл в жизни Роберта роковую роль,
а может быть, покладистый характер и удивительное обаяние, которыми его наградила
природа, но получилось так, что Роберт всегда нравился людям. Было в нём нечто располагающее.
Особыми талантами он не отличался, да и внешностью обладал скорее заурядной, хотя
и не лишённой приятности: высокий рост, крепкая фигура, продолговатое лицо с мягким
подбородком. У Роберта были русые волосы, которые могли выглядеть и тёмными и светлыми.
Коричневые вкрапления на серо-зеленоватой радужке придавали ей странный оттенок;
не знаю, почему, но многие считали Роберта кареглазым, хотя мне всегда казалось,
что его глаза голубые.
Роберт
умел говорить с людьми, и казалось, что в процессе разговора он как будто становился
похожим на своих собеседников. Но происходило это не путём пошлого подхалимажа, а по причине высокой чувствительности.
В минуты волнения у него начинала дёргаться левая бровь и угол рта; так было с детства,
так осталось и на всю жизнь. Впрочем, эта трогательная особенность обычно играла
ему на руку, потому что вызывала ответные
подрагивания материнского и бабушкиного, а впоследствии
вообще всех жалостливых женских сердец.
Очень
часто такие натуры, как Роберт, становятся артистами или художниками, но его родители
однажды решили, что знание права всегда будет в цене, и юрист при любых обстоятельствах
не останется без заработка. Роберт с восторгом узнал, что юристами были и Гёте,
и Чайковский, и даже Станислав Лем, и, в целом, ничего
не имел против такого хода судьбы. Ему, как и почти всем любимым детям, легко давались
все школьные предметы, и поэтому Роберту было из чего выбирать: с аттестатом, в
котором пятёрки были ровненькие, словно бы выпущенные из одного пулеметного дула,
он попал точно в цель: двери юридического факультета перед ним распахнулись во всю ширь. Впрочем, мне кажется, что,
если бы родители увидели в Роберте врача или бухгалтера, он отлично бы справился
и с той, и с другой ролью.
Сначала
Роберт стал старостой группы, потом – председателем профкома. Через два года после
окончания института Роберт, имея хорошие связи, умудрился сколотить свою маленькую
юридическую фирму, и дела у него пошли совсем неплохо. Да и в целом жизнь его сложилась
бы удачно, если бы в течение нескольких лет к Роберту медленно не подползал бы один
каверзный вопрос. И наступил день, когда вопрос подполз совсем близко и встал перед
ним, как лист перед травой.
– Определись, короче, за кого ты: за этих или за
тех, – сказал ему однажды Лёва, неизменный товарищ со времен студенческой, походно-палаточной
юности. Сам он давно уже определился, да так, что однажды даже пострадал за свои
приоритеты. – Что для тебя важнее? Власть или свобода?
Роберт
тогда улыбнулся и похлопал Лёву по плечу. Друзья потому и друзья, как говорил Эпикур,
что они смотрят всегда в одном направлении. Роберт и Лёва в тот вечер, помнится,
пропустили ещё по одной и разъехались в хорошем расположении духа. И эпизод забылся.
Забылся,
но неожиданно тот же самый вопрос, негодуя, вскоре задала Роберту его собственная
жена. Она стояла над ним с половником, и глаза её горели.
–
…как ты с ними общаешься? Они же все, вот и Лёва твой
тоже – просто искатели проблем! Не нравится им – пусть валят за границу! Скатертью
дорожка!
Роберт
в ответ на эту тираду многословно похвалил рассольник и внезапно вспомнил про деньги,
которые жена просила выделить ей на личные нужды. Домашний вечер был спасён. Но
этим дело не кончилось.
–
Нам нужно быть предельно осмотрительными в выборе клиентов, – сказал Роберту один
из партнёров. – Надо думать о репутации. Обстановка накаляется.
И
партнёр предложил новую стратегию. Обе фирмы должны были отказаться сотрудничать
с представителями определённых взглядов. Роберт потёр виски и положил рацпредложение
под стекло.
Через
несколько недель снова объявился Лёва. Он звал Роберта на важное общественное мероприятие
в центре города. В одном из парков была сооружена сцена, а служители порядка заблаговременно
оцепили бульвар на небольшом отдалении от неё.
Роберт
демонстративно захлюпал совершенно здоровым носом. Сославшись на простуду, он остался
дома, слушать, как жена сотрясает воздух и поносит ненавистного Лёву с единомышленниками.
Лёва после того случая не звонил другу и не брал трубку. «Как же так? – спрашивал
себя Роберт, понимая, что происходит непоправимое. – Из-за какого-то митинга!» Но
Лёва был непреклонен.
В
социальных сетях раскол ощущался ещё острее. Люди с разными взглядами обливали друг
друга грязью, бились за свои убеждения не на жизнь, а на смерть, если таковая возможна
в виртуальном мире. Роберта одновременно отфрендили один
некогда дружественный коллега и бывший клиент, которому он выиграл дело. В чём причина?
Роберт терялся в догадках. Но контрольный выстрел в голову не заставил себя ждать.
К
Роберту через посредников обратился клиент, и ему нельзя было отказать. Но Роберт
должен был отказать.
Клиент
Х был неофициальным лидером таких, как Лёва. Но его проклинали
такие, как жена. Да и партнёры никогда не поняли бы Роберта,
подпиши он злосчастный договор. А вот родители, например, как люди старой закалки,
восхищались этим человеком, потому что Х был неоднозначной, яркой фигурой. В голове
Роберта творилось чёрт знает что. К тому же журналисты пронюхали про контакты Роберта
с Лидером и, сделав конфликт достоянием общественности, ждали, какое решение будет
принято.
Жена
схватила в охапку дочку и демонстративно уехала с ней в отпуск, бросив Роберту на
прощание презрительную гримаску.
«Почему,
почему всё это навалилось так внезапно, так жестоко?» – думал Роберт, опустошая
пачку за пачкой и привычно смахивая дым в форточку, хотя дома, кроме него, никого
не было. Он вдруг понял, что ему глубоко плевать и на власть, и на свободу. Это
были вещи абстрактные, и он, чувствуя, что должен сделать выбор, видел сложность
не в самом его факте, а в том, что последует за ним. Великие нравственные вопросы,
из-за которых его близкие люди спорили до хрипоты, казались Роберту сущей ерундой,
ведь ему предстояло решить задачу сложнее и страшнее. И он мог вытерпеть что угодно,
кроме противостояния: друг или жена, родители или партнёры. Чтобы оттянуть решение,
он был согласен на всё, даже на инфаркт. Время от времени он прислушивался к собственному
сердцу, но сердце оказалось на удивление крепким. «Ну хорошо,
не инфаркт, пусть тогда будет инсульт, хоть самый маленький. Микроинсульт». Но и сосуды работали отменно.
Уродливая,
несправедливая жизнь крепко вцепилась в Роберта, она признала в нём своего, плоть
от плоти. Как так получилось – Роберт не понимал. То ли частица, сродни компьютерному
вирусу, внедрилась в давно отлаженную систему, то ли он сам – инородное тело, наконец-то
обнаружившее себя. Нужно было наконец шагнуть хоть куда-нибудь,
сделать хоть что-нибудь.
Но
Роберт не двигался, он сидел на кухне, и сквозь него проходили дни, недели и годы.
Рассвет сменялся полночью, снегопад перетекал в последний жар бабьего лета. Стоящие
на кухне предметы отражали падающий свет, и оказывались на поверку обтекаемыми цилиндрами,
суровыми параллелепипедами, частями усечённого конуса. Они издавали звуки, чайник
трубил, тарелки тоненько звенели, а на выпуклой деке дуршлага обозначились струны,
похожие на струйки воды. Кухонные ножи, висящие на магнитной подставке, в зеленоватом
ночном освещении походили на острые листья странного тропического растения, они
словно бы шевелились на ветру. Холодильник с налепленными на него разноцветными
туристическими магнитами напоминал яркую рубашку неформального лидера, а горбоносый
кухонный кран оказался вылитым Лёвой. Электрическая плита с её выбеленным лицом
заливала кухню футуристическим сиянием.
II
На
следующий день Роберт побрился под ноль. Утром, в первой
попавшейся по дороге парикмахерской. Он попал в руки симпатичной южной девицы с
прозрачными усиками над верхней губой и аккуратно подведенными оленячьими глазками. На её бейждике
значилось «Гуля», и Роберт про себя нарёк её Гюльчатай. Она сперва всё отказывалась брить Роберта наголо,
видимо, решив, что у того нет денег на модельную стрижку.
–
Я вас очень хорошо подстригу, такой красивый будете, – убеждала девица. – Потом
придёте заплатите. Жалко же! Ай, как жалко.
И
Гюльчатай, цокая языком и отводя глаза от зеркала, осторожно,
словно бы пугливо прикасалась к Робертовой макушке, и
казалось уже, что девица беседует именно с ней, надеясь найти в отросшей шевелюре
верную союзницу. Но макушка отказалась. Гюльчатай вздохнула
и, заметно расстроенная, принялась за работу. Последний
раз коснувшись его затылка опасной бритвой и, наконец,
сняв с обновлённого Роберта чёрную накидку, она отошла на два шага, посмотрела на
свою работу и вздохнула:
–
Ну, теперь из вас Фантомас получился. Не говорите никому,
что у нас были. И хозяйки нашей сегодня нет, хорошо.
А
Роберту нравилось. Он засмеялся, похлопал себя по свежей лысине
и заплатил Гюльчатай как за модельную, она взяла деньги
и потеряла к нему всякий интерес.
По
дороге на работу затылок Роберта обдувал непривычный холодок, и ему казалось, что
голова его как будто плывёт по воздуху отдельно от тела. Немного покалывало за воротничком:
видимо, туда попали волосы, не желавшие навсегда покидать хозяина.
Придя
в офис, он первым делом вызвал к себе зама.
–
Как там у нас с договорами?
–
Да, Роберт Александрович, новые вот тут, в папке… – зам запнулся, глянул на начальника
и хмыкнул, – Эк вы нынче. Прямо как я.
И
провёл рукой по голому темени.
Роберт
подписал две или три бумаги и вопросительно уставился на зама.
–
А где договор с Х?
–
Так мы ещё не составляли, – пожал плечами зам.
–
Ну так составьте. – Роберт пролистал оставшиеся бумаги;
их он уже видел. – К завтрашнему дню.
Зам
взял протянутую папку, встал с кресла и выждал паузу.
–
То есть мы сотрудничаем с ним, я правильно вас понимаю?
Роберт
поднял глаза от монитора.
–
А что, у нас так много клиентов, и мы бросаемся ими направо и налево?
–
Да хватает клиентов, вообще-то. – Зам тоже открыл папку и переложил в ней какие-то
листы. – А вот партнёров не густо.
–
Партнёры нам денег не платят, – сказал Роберт, и стало понятно, что разговор он
закончил. – Работаем.
Зам
захлопнул папку и вышел.
В
обед Роберт позвонил Лёве. Лёва работал в больнице.
–
Не могу, старик, у меня дежурство.
–
Раньше можно было.
–
Раньше много что по-другому было… – Лёва вдруг куда-то пропал, в трубке зашумело,
застучало, и снова послышался голос:
–
Ну давай приезжай. Зайдёшь со стороны приёмника, как обычно.
Только не раньше десяти, лады?
В
дребезжащем больничном освещении Роберт заметил про себя, что, оказывается, Лёва
постарел. Под его глазами выбухали отчётливые желтоватые мешки, кожа на щеках слегка
обвисла. В ординаторской стоял обычный Лёвин беспорядок. Роберт всегда удивлялся,
как в его друге сочетается патологическая бытовая неряшливость и занудная врачебная скрупулёзность, когда дело касалось вверенного
ему отделения реанимации. «Дома солдат снимает шинель», – отвечал Лёва на все попытки
приучить его к порядку. Ординаторскую, похоже, Лёва считал своим вторым домом.
Он
раскопал из недр хлипкого больничного шкафчика чашку для Роберта, такую же, как
у себя – с коричневой чайной каёмкой. Порезали, разлили.
–
Ну, давай. За нас, – сказал Лёва. – В реанимации пить за здоровье не принято.
Первая
пошла хорошо. Лёва развалился в кресле, которое, хоть и выглядело ненадёжно, оказалось
вполне достойным своего седока.
–
Никто из твоих подопечных сегодня не… того? – спросил Роберт. – Не будет как в тот
раз?
–
Не, эти ребята нормальные. – Лёва подцепил колбасу на кусок хлеба. – Завтра всех
разберут по отделениям. Да уж, никогда не забуду, как ты у меня дефибриллятор держал.
–
Если надо, и сегодня подержу.
–
Типун тебе знаешь куда? – Лёва огляделся, ему показалось, что в дверь ординаторской
кто-то заглянул. – Жена тебя, что ль, отпустила?
–
Мои все в отпусках, – поморщился Роберт.
–
Да-а… – протянул Лёва. – А я
четыре года в отпуске не был. Чёртова система. Столько времени и сил угрохал, а даже на квартиру дочери заработать не могу.
–
Но ты же не пойдёшь лекарства продавать, – Роберт взял
в руку пузырь, поглядел на Лёву вопросительно, и тот махнул, дескать, наливай.
–
Нет, Боб. Не пойду.
–
И правильно.
Роберт
выудил из банки огурец, немного помедлил над ним и сказал безо всякого перехода:
–
Лёва, думай обо мне что хочешь, но с вашим Х я не работал
и работать не буду.
Сказал
и закусил огурцом.
Лёва
посмотрел на него внимательно и тоже взял из банки огурец.
–
Ну что ж, Боб, я, собственно, ничего другого от тебя и не ожидал.
Роберт
смотрел на Лёву, тот сидел, спрятав ладони подмышками и слегка наклонив голову.
Он разлил по чашкам то, что осталось в бутылке.
Лёва
выпил молча. Потом развёл руками. Роберт всё так же смотрел, как старый товарищ
щёлкнул суставами пальцев, повертел в руках пустую чашку, потом взял со стола и
сосредоточенно начал листать какие-то истории болезни. Наконец он закрыл их и отложил
в сторону.
–
Ну так, значит, так. – повторил
Лёва, почти уже примирительно.
–
Да, так, – сказал Роберт и, немного помолчав, добавил:
–
Хотя и не совсем так, – и, видя вопросительный Лёвин взгляд, ответил:
–
Но я почему-то думал, что всё это тебе не важно.
Роберт
ехал домой в такси, и отрывочные мысли донимали его всю дорогу; он то пытался вспомнить, как работает дефибриллятор, то перед глазами
вставали Лёвины мешки и щёки, и опасная бритва летала в воздухе возле его уха, а
в шорохе целлофанового пакета, брошенного водителем на заднее сидение, Роберт слышал
хруст пальцев, который уже не раздражал, просто становилось тоскливо, потому что
был в этом хрусте какой-то болезненный призвук, похожий на эхо сломанной ветки или
на треск сосновых дров, прогорающих в костре. Он чувствовал, как бровь снова начинает
дёргаться. Сначала это сильно раздражало Роберта, и он пытался избавиться от тика,
плотно сжав пальцами кожу лба, но всё было бесполезно; он вздохнул, разжал пальцы
и оставил всё как есть.
Дома
он внимательно рассмотрел своё отражение в зеркале. Да уж, это очень не понравится
жене, думал он. Скорее всего, тоска вернётся, а может быть, и останется теперь навсегда.
Он чувствовал это и смирялся: всё будет так, потому что, единожды потеряв, человек
уже не сможет остановиться. Это как в уравнении: вычитая слева от знака равенства,
придётся вычитать и справа, иначе всё зашатается и рассыплется, только в математике
всё-таки легче отсечь целое число.
Роберт
прошёл на кухню: натюрморт из кастрюли и чайника был таким же выпуклым, хоть сейчас
садись и рисуй. Кран, похожий на Лёву, отвернул от хозяина свой блестящий нос и
теперь смотрел куда-то в стену. Роберт повернул его к себе и открыл вентиль. Воды
в трубах не было.
Он
расстегнул рубашку, сел на диван и закрыл глаза. «Дома солдат снимает шинель», повторил
про себя Роберт. Перед тем, как отпустить себя из замкнутого пространства навязчивых
мыслей, он почему-то вспомнил девушку из парикмахерской, её пушистые усики и недовольный
взгляд, и представил её себе так ярко, что нехотя улыбнулся.