Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2017
Андрей Пермяков родился в 1972 году в городе Кунгуре Пермской области. Окончил Пермскую государственную медицинскую Академию. Жил в Перми и Подмосковье. В настоящее время проживает во Владимирской области, работает на фармацевтическом производстве. Стихи, проза и критические статьи публиковались в журналах и альманахах «Абзац», «АлконостЪ», «Арион», «Вещь», «Воздух», «Знамя», «Графит», «День и ночь», «Новая реальность», «Новый мир» и др. Автор книги стихов «Сплошная облачность» (2013) и трёх книг прозы. С 2007 года постоянный автор журнала «Волга». Лауреат Григорьевской премии (2014).
Советы пьющему вторую неделю
Из шкафа к тебе выползает удав.
Говоришь ему: удав, ты не прав!
Уползает удав.
Из двeри выходит граф.
Говоришь графу: «Гав».
Непременно сбегает граф.
Под столом качается гриф.
На бессмысленных ножках гриф.
С лысой, длинною шеей гриф.
И уходит, двери прикрыв.
Он довольно хороший гриф.
С-под обоев шевелится мёртвая дрянь.
Ты на дрянь построжее глянь –
Непременно исчезнет дрянь.
Никакой, словом, лени или тоски.
Кто не пьют – дураки.
Но как явятся кролик или лягушка в лорнете –
Беги.
Голый стой под вторым фонарём.
Мы тебя подберём.
Вахта
Четыре с половиной моряка:
приземистые все, как будто гномы.
О, фотокарточка – висячая строка,
одною буквою причастная иному.
Вот половинка – это кто? Рука,
Полбороды, у глаза папиллома.
Без ленточки, без имени, без дома –
Желтеющий кусочек дурака.
А эти тоже: рожи, папиросы –
Ушедшей жизни безымянный сор и пар.
Но будет славный грипп и славный жар,
Когда ответствует на тихие вопросы
Не морок, не колдун и не кошмар –
Отсутствующий в кадре полматроса.
О несложении
Вымытый с вечера лес интересно горчит,
явленный из выцветающих лент –
дивный оркестр, где единомоментно звучит
непременно один инструмент.
Эта гроза вчера как навсегда была,
а теперь – ничего и лужи.
Сныть немного переросла,
сделалась снытью ненужной.
Воздух похож на гранит.
Нет, сам-то он лёгкий, покорный,
но цветом похож на гранит –
красный такой, отборный.
Красный весьма, от комаров звенит.
От комаров звенит, и сам по себе звенит.
Само по себе звенит в этом воздухе бесполезное:
о притяжении ветки и пламени, ветки и лезвия,
камня и птицы –
воздуху нынче весьма хорошо звенится.
Вот примерно из этого вызванивается, является.
Подрастает, иногда выживает.
Бывает смешное, как заяц, бывает – кусается.
Из ничего бывает.
Нет, в этот раз не придёт, Сегодня – не хватит отчаяния.
Зато ароматом сосны другое вечно и прочно:
свет беспечальный, луч неурочный,
ветер молчания.
Лес обещанием ночи.
Много ног
Небольшие летят, ошибаются,
подымаются, снова летят.
Наверху облачата шатаются –
золотые, навроде утят.
Самый краешек, краешек краешка:
чуть пониже – беда и вода.
Не заметишь, так сразу растаешь как
златый свет по волне навсегда.
Что ещё золотого в окрестностях?
Да, пожалуй, что всё золотое.
В сентябре вдоль сплошной сельской местности
золочение тоже сплошное.
Изгибаются хуже перчатки,
кучелапы, смешны, горячи
пауча- пауча- паучатки,
золотые мои москвичи.
Недобрый водоём
Он тянул за длинный трос,
и кричал «Уроборос»[1]!
Только не «Уроборос» он кричал,
но «Уробоос».
«Уробоос!», громко так, «Уро-бо-оос!»
Сиречь на удмуртском – «телеги».
На Сиве там летом причал,
а зимой переезд-перевоз.
И полыньи, укрытые в сильно обманчивом снеге.
(Снова не так? Надо не «в снеге» – «в снегу»?
Наверное, надо. Но за прапрадеда отвечать – разве сейчас могу?)
Он как умел, так и кричал.
Лошадь тянул на причал.
Вытягивал всякий товар.
А снег – он ведь очень ковар…
Ладно, хоть самого себя спас.
Долго болел.
Конь оптимальный – тот вообще околел.
Но это, как говорят: «Раз на раз».
Такая вот драма конца позапрошлого века.
Такая, считай, что трагедия на одного.
Длительный шрам на судьбе неплохого вполне человека,
но в плане утечки времён – так совсем ничего.
Так, совсем ничего. Так: совсем ничего не осталось.
Хотя б премалейшая малость, чтоб память чуть-чуть зацепилась.
Дети остались? Но дети – иная шалость.
Опять обманул: речка Сива не переменилась.
Чуть похудела, но так бывает нередко:
к старости злые всё время худеют, я знаю.
Зато на закате нет-нет да блеснёт монетка.
А, нет. Не монетка, карасик. Но он – как монетка.
Или всё же монетка? Нет, точно карасик.
Или
речная душа прапрадеда Курбаная.
За валом
Камень сей день весьма специальный, тающий.
А резьба по нему непременно делана ворожеями:
лев приветствующий, лев припадающий,
гуси с переплетёнными шеями.
Воздух пред камнем тающий, специальный.
Воздух – он свет и ещё немного.
Ближний, как будто дальний;
свет ближний, как будто дальний:
это бывает на ровных и мокрых дорогах.
Вот такие они – предварительные итоги:
Чуть более половины жизни, чуть менее половины грусти.
Резные по камню пророки
под сенью чудных дерев.
Удвоенные переплетёнными шеями гуси.
Лев непременно приветствующий, чуть припадающий лев.
Заблудился
– Католики, потому, как язычники, сивилл почитают,
Что истинной благодати от Духа Святого не знают.
Правды Христовой, унылые люди, не ведают,
Тем себе путь ко спасению тихой души заповедают.
Насколько же лучше, достойнее их чечевицы-птицы.
Всякая из которых готова ко благу сей-часъ обратиться.
Всякая чечевица наша превыше любого их кардинала,
У неё пилеолус, шапка такая, от Господа – алый-преалый.
Про нас говорят, дескать, мы деревяшки несчастные.
А мы через Крест Святой, знаешь, Кому сопричастные?
У Него про нас всё размерено.
Ты тут давай не думай, забрёл, так ложись, помирай.
Станешь надёжным деревом, скажем, рябиною – сразу и в Рай.
Да хоть бы, не к ночи будь сказано, даже орешником.
Всё много надёжней, чем сдохнуть великим грешником.
Паче ежели от топора тебе выйдет мучение.
А то выдумали себе: сивиллы, крещенье…
Искусство обращения
Иногда наступает лето премногих лет,
а в том самом лете самый-пресамый час.
Это когда в ночи ещё виден яблонев цвет,
а самая ночь – нет.
Такое в июне случается один раз.
Или несколько раз,
но тогда – за несколько лет.
Сверчок практикует джаз;
тихо, как зреет квас,
с подоконника падает свет.
И разбивается свет.
Тихо, как будто для нас,
падает свет.
И разбивается свет.
Здесь завершён сонет,
в коем был, кроме прочего, квас.
А самый-пресамый час длится, туман садится.
Падает лист в лето премногих лет.
Девятихвостый лис в лавку хвостом стучится,
девятихвостому лису снится разбитый свет.
Съездил в Даурию в командировку
Время было насекомое, неприятное:
люди вешали людей наутре.
Ходили при власти, зато неопрятные,
пели песни о красной заре.
Пели другие песни? Конечно, пели.
А отчего не петь, когда верили?
Смеялись про пули, возможно, боялись шрапнели
и песня про деву в походной шинели
надолго присутствует в плеере.
Неподобное сочетание удобных звуков:
Унгерн идёт на Ургу –
сон невпопад и, безусловно, не в руку,
как письмо от врага врагу.
Совершенно другая война, невозможные лица.
Невозможные краски давно сокрушённых степей.
И ведь поди ж ты – зачем-то снится
как железки летят в людей.
Скоро минует сто лет и ещё одно лето,
а в четверти сна, вперемешку в потёмках чужой квартиры:
чёрный сапог барона, чёрная рама велосипеда.
Странное красного мира.
Крышечка от кефира.
Неверная рука
Се – Стюард Грейнджер на коне,
се – томагавк, отменно алый.
А се – глядящее извне
сплошное любопытство зала.
Эпоха фильмов невпопад
про невпопадную эпоху,
когда стреляют наугад
так хорошо, что даже плохо.
Сперва погоня много миль,
затем глухая оборона.
И дольше века длится фильм,
и не кончаются патроны.
Культурный шок
Слово «машинописный» сделалось желтофиолью –
ушло с говорильного горизонта.
Это не очень плохо, это совсем не больно.
Далее proetcontra:
Всё-таки пишущие машинки – они ж кузнечики.
А «Роботроны», пришедшие им на смену – совсем японки.
Эти машинки надо было трогать за плечики,
а «Роботроны» имели нечеловечески тонкие плёнки.
Ну, и вот. Ну, и сделал прогресс ещё один шаг.
Поздравляю, прогресс, иди, мы тебе не мешаем.
Только вот если честно: самому-то тебе оно как?
Это ж как с мелкого рублик за гаражами.
Переулок
У дома был палисадник и задний двор.
На заднем – конюшня, где куры
(Заместо лошадок – куры).
Горка к реке называлась Иренский угор,
кошка – Мартышкой, а по-настоящему – дурой.
Тихие травы росли до середины угора.
После была крапива и горькие травы.
До середины угора – педаль до упора,
дальше канава.
Велосипедом всё-таки лучше, где проще.
Крутишь педали, а небо само тебя крутит.
Из переулка немножко левее, к берёзовой роще.
В ней прудик.
«Роща» мне представлялась именем собственным, вроде Наташи
Удивлялся, позднее увидев в подписях к Левитану
рощу не с прописной.
Наша была холоднее, чем у Левитана, но краше.
Стояла вполне на пригорке, была устроена странно –
никак подобраться весной.
Слякоть, затем половодье, далее снова слякоть.
Когда дорога получится – весна уже завершится.
Плакать не будем, зачем из-за слякоти плакать?
Но вот теперь на машине можно б решиться.
Едешь на малодорожнике, будто и не дурак,
по переулку вместо угора к берёзовой роще,
где кошка мышиного цвета по имени Крыса
гоняла кошку Мартышку, ту самую дуру.
Хочешь вернуться, только вернуться – никак.
И развернуться никак.
А горка такая лысая.
——————————————————————
Минувшее проще.
И велосипедом проще.
Плещется рыба Вагак.
Как-то оно вот так вот. Как-то оно вот так.
Фотокадр
Малоприметное слово «момент» –
тонкое слово:
точный ритмический эквивалент
иного.
Мелко толчёный, тоненький звук,
пока ждали света.
Томный последний оранжевый жук
прошлого лета.
Точно бы слепок обнявшихся тел –
прочный о прочном.
Беркут взлетает, взлетает, взлетел.
Точка.
Два
1. Природно-социальное
ветер выдохнул [вджух]
а ничего –
изыдите, оглашенные
никого {вдруг и} не осталось
2. Социально-природное
драпировки
дикого вдруг:
ЕУЫ – лилия Кручёных
АУЕ
Ехать в марте
Лене Шарафиевой
Машину чуть-чуть подбросит, затем ещё чуть подбросит.
За лобовым несусветное моросит.
К вечеру подморозит, к вечеру так подморозит,
будто мороз не знает, что гитлер уже разбит.
Всю следущую неделю нам минус два – минус пять.
Наверное, ветер. Снег со снегом, наверное.
Оттого ни ветра, ни тебя не обнять,
но так-то всё равномерное
(А на волосах у тебя непременная льдинка,
а в радио песня про волки да вороны,
а посёлки Обманка Вторая и Невидимка –
в разные стороны).
За Невидимкою будет Горнозаводск.
В Горнозаводске будет уют.
В Горнозаводске будет киоск –
в киосках пока продают.
Будет нам, будет прекрасное.
И непременное.
Белое будет, красное.
Обыкновенное.
(А что от шарфа как бы по детству колко,
то ненадолго.
Всё вообще ненадолго.)
[1]Про ударение мы знаем. Это не ошибка в орфоэпике, суть будет дальше.