Александра Кабанов. На языке врага: стихи о войне и мире
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2017
Александр
Кабанов. На языке врага: стихи о войне и мире. – Харьков: Издательство «Фолио»,
2017. – 282 с. – (Сафари)
Книга Александра Кабанова «На языке
врага» начинается ещё до того, как начинаются в ней стихи. От внимательного
читателя, знакомого с современными реалиями российской общественной жизни, если
он потрудится прочесть выходные данные на второй странице, не ускользнёт такая
«милая» и горькая шутка, просочившаяся, по уверению автора, «самостийно» и
являющаяся просто совпадением. Может быть. Но даже если это и совпадение, то весьма знаковое. И горьковатый привкус грустной шутки не
исчезает. Итак, в выходных данных читаем: На языке врага / Александр Кабанов –
Харьков: Фолио, 2017. – 282 с. Заметили? 282 с. – это, разумеется, количество страниц в книге. Но в
сочетании с названием – «На языке врага» – и тем фактом биографии Александра
Кабанова, что поэт он по рождению и гражданству всё-таки украинский, а книга на
русском – напрашивается и другая расшифровка сокращения с.
– статья. Пресловутая 282 статья российского законодательства,
предусматривающая ответственность «за разжигание межнациональной розни», как бы
честно предупреждают автор и издатели, возможно «светит» всем – и нам, и вам –
читателям. Скажете, бред? Кто знает. Ещё четыре-пять лет назад появление книги
на русском с таким названием в украинском издательстве казалось невероятным,
невозможным. Теперь даже никому не надо объяснять, почему это стало возможным,
что это название означает. Тот грустный случай, когда хочется говорить о
стихах, а разговор неизбежно скатывается к политике. Тот грустный случай, когда
и читателя и, думаю, поэта нет-нет да вдруг смутит и такой вопрос: а ведь если
бы события пошли по-другому и обошлось без войны – возможно,
многих из этих стихов и не было бы? Книги с таким названием точно не было бы. Нет,
был, конечно, у Александра Кабанова цикл «Русско-украинская война» (и он
присутствует в книге), создававшийся ещё 2011-2012 годах, но это была некая
«антиутопия», нехорошее предчувствие, попытка «отвести витающую в воздухе беду,
заговорить её» – как говорит сам поэт в одном из интервью. Там, в стихах этого
цикла ещё не упоминаются ни «иловайская дуга», ни «преданые комбаты», ни
«бурят, сымающий унты», ни даже Донецк и Луганск, ни даже сам Майдан и ряд
персон, с ним и последующими событиями связанных. То есть это
была именно «мрiя» (по-русски – «мечта», а нам в украинском слове «мрiя»
слышится ещё и «морок», «мерещится», т.е. некоторые отрицательные коннотации,
которые не слышны в русском слове) – дурная, порочная, не отпускающая, но всё
же ещё не воплотившаяся в реальности. Но заговорить, к несчастью, не
удалось, сквозь «мрiю» проступил 2014 год:
Нас
кто-то отловил и запер,
прошла
мечта, осталась мрія,
и
этот плотник нынче – снайпер,
и
с ним жена его – Мария.
(«Война предпочитает гречку…»)
(Кстати, обратим внимание, что в
стихотворении мечта и мрiя
разделены, противопоставлены, т.е. поэт считает, что это не одно и то же и
значения слов – русского и украинского – не вполне совпадают).
Это стихотворение, видимо, не было бы
написано. Как не было бы написано и это:
Снилось
мне, что я умру,
умер
я и мне приснилось:
кто-то
плачет на ветру,
чье-то
сердце притомилось.
Кто-то
спутал берега,
как
прогнившие мотузки:
изучай
язык врага –
научись
молчать по-русски.
Взрывов
пыльные стога,
всходит
солнце через силу:
изучай
язык врага,
изучил
– копай могилу.
Я
учил, не возражал,
ибо
сам из этой хунты,
вот
чечен – вострит кинжал,
вот
бурят – сымает унты.
Иловайская
дуга,
память
с видом на руину:
жил
– на языке врага,
умирал
– за Украину.
(«Снилось мне, что я умру…»)
–
или, возможно, оно имело бы другое продолжение после первой строфы.
Вопрос сам по себе не нов. В год
столетия революций можно вспомнить Булгакова, Набокова, Газданова,
Платонова, Катаева и многих других писателей, которые, возможно, и не стали бы
писателями, или были бы совсем другими писателями – другой темы, если бы всё
сложилось не так, как сложилось. Согласились бы мы отказаться от этого пласта
литературы, если бы нам предложили «отменить» 1917 год? А Кабанов? Согласился
бы он отказаться от своей книги и ряда стихотворений, если была бы возможность
«отменить» текущую войну? Вопрос, разумеется, чисто умозрительный, и в
практической плоскости – некорректен. По отношению к Кабанову он некорректен
ещё и потому, что как поэт он состоялся задолго до событий 2013-2014 годов –
«На языке врага» его одиннадцатая книга, и, следовательно, его литературная судьба
от этих событий не зависела. И как бы предвидя подобный вопрос и снимая его,
поэт включает в свою новую книгу множество стихов, написанных ранее – вплоть до
1991 года. Хотя интересно, наверное, было бы поразмышлять о взаимосвязи
развития таланта вообще и того фона исторических событий, в которые он помещён.
Всякий ли талант проявится, если этого фона просто нет? Найдёт ли автор в таком
случае свою тему? От чего это зависит? От масштаба дарования? Необходимо ли
автору быть в самой гуще событий или можно «наблюдать издалека»? Ну, вот
Александр Кабанов находится в «самой гуще» событий, и его новая книга, во
многом всё же ещё и документ, живое свидетельство. Книга составлена из
следующих блоков (блок-постов?): «Выход из котла» (5–58
с.), «Из цикла “Русско-Украинская война”» (60–132 с.),
«Стихи разных лет» (135–275 с.). Внутри «Стихов разных лет» обособлены «Приборы
для бытия» (158–275 с.). Спешим заметить, что в целом
«войны» меньше: 132 страницы против 140 страниц «мирных» стихов, из которых 117
приходится уже просто на «бытие». Т.е. внутри книги «выход из котла», к
счастью, состоялся. Очевидно, что в некотором смысле поэт берёт на себя роль не
только свидетеля, но ещё и «проводника из котла». Следуя за ним от
стихотворения к стихотворению, читатель постепенно добирается до «бытия». Это, разумеется, тоже далеко не «Солнечный» или «Цветочный город»,
а, например, Брюгге – «город киллеров и лебедей», где одна из насущных проблем
та, что «лебеди гадят по всюду от избытка своей красоты», но зато «здесь убийцы-профессионалы
не работают, просто живут» – ну, хотя бы так, хотя бы так, и за то уже спасибо
– после котла-то – что не работают!
Разумеется, и «котёл» в книге понимается
не только в смысле провальной военной операции, но это ещё, видимо, и «плавильный
котёл» взаимовлияний русского и украинского языков, миропонимания, русского и
украинского взгляда на общую историю. «Плавильный котёл» истории, «плавильный
котёл» языков, «плавильный котёл» человеческих взаимоотношений и т.д. И в этом
смысле «выход из котла» можно понимать не только как выход из окружения, но и как
неизбежный результат этой «переплавки» – что-то, в конце концов, всё равно
получится. Вопрос: что и какой
ценой? Что будет спасено, а что потеряно?
и
полночь – медиатором луны –
лабает
«Мурку» в африканском стиле,
я
понимал, что люди – спасены,
но,
кто тебе сказал, что их простили?
(«Я понимал: избыточность – одно…»)
Кстати, у раздела «Выход из котла» есть
подзаголовок, или эпиграф: «Язык не виноват. Всегда виноваты люди».
Но даже и в смысле военной операции
понятие котла не локализуется только событиями 2014 года. Например, в этом же
стихотворении («Я понимал: избыточность – одно…») упоминаются полицаи и Бабий
Яр. Строго не локализуется и география военного котла: это не только Донецк,
Луганск, «иловайская дуга» или «аэропорт». «Котёл» – он везде, и прежде всего,
как и говорил классик, – в головах: и простых граждан, и «преданых комбатов»,
марширующих на столичном параде, и президента («Наш президент распят на
шоколадном кресте…»), и поэтому – «наша война ещё нагуливает аппетит». А
аппетит и котёл тоже находятся где-то рядом. Против этого разгулявшегося
аппетита и есть у поэта, похоже, только одно оружие – ирония – подчас очень
злая, доходящая то до публицистичности, как в стихотворении «Наш президент
распят на шоколадном кресте…», где чуть ли не прямым текстом говорится о личных
экономических интересах первых лиц государства как подоплёке происходящих
событий:
Наша
война ещё нагуливает аппетит
мимо
креста маршируют преданые комбаты,
но
Пётр поднимает голову и победно хрипит:
«82%
процента какао, спирт, ванилин, цукаты…»
–
то до фантастического гротеска, как в стихотворении о «первом украинском
драконе», где высмеивается болезненное стремление, переписывая историю,
постоянно доказывать свою уникальность, особость (когда никто, в общем-то,
никаких доказательств и не требует), что наводит на подозрения о мучительных
комплексах доказывающих. Апофеозом становится некая «драконья библия»:
А
вслед за слонами, поддатые люди гурьбой,
в
татуировках, похожих на вышиванки,
читаем
драконью библию: «Вначале был мордобой…
…запорожцы
– это первые панки…»
(«У первого украинского дракона были
усы…»)
Слоны, между прочим, появились в
предыдущей строфе из драконьего чрева «пританцовывая и трубя “Семь-сорок"».
Что это как не комичная полемика с древней шуткой «Россия – родина слонов»,
которую в патриотическом угаре «поддатые люди» воспринимают всерьёз и пытаются
оспорить даже и этот шутовской титул? Дуростью дурь
поправ? Так бывает? Бывает, оказывается, и так.
Порою и злость,
и гротеск сменяются просто весёлым абсурдом, карнавалом, как в стихотворении «И
однажды, пленному эллину говорит колорад-иудей…», где показано, что
первоначальный смысл многих одиозных жестов утерян настолько или жесты эти
стали до того обыденны, что дезавуированы самими исполнителями: «зигуют»,
например, все, даже и те, кто вроде бы должен быть историческим и генетическим
врагом всех зигующих:
…За
оливковой рощей – шахтёрский аид в огне,
и
восходит двойное солнце без балаклавы,
перемирию
– десять лет; это кто там зигует мне,
это
кто там вдали картавит: «Спартанцам слава!»?
«Гиркинсону,
шалом!» – я зигую ему в ответ…
Зигующий Гиркинсон – это уже практически Ильф и Петров. Я, например,
расхохотался, когда дошёл до этого места. Обыденность жеста, в этом случае,
вовсе не означает обыденность зла, как может показаться на первый взгляд, а
скорее напротив – его постепенное изживание (всё-таки в стихотворении «перемирию
десять лет»), поскольку никто уже не помнит смысла жеста или, по крайней мере,
смысла этого в него не вкладывает. Воля ваша, а «зигующий Гиркинсон»,
получающий в ответ такую же зигу, да ещё с присловьем
«Шалом!» – это очень смешно. Во всяком случае, «зига» от него выглядит комично,
абсурдно. А то, над чем посмеялись – перестаёт быть страшным, хотя, оговоримся,
не всегда перестаёт быть опасным. Возможно, что здесь присутствует и ещё один
пласт: намёк, по сходству фамилий, на «легендарного героя» кампании 2014 года,
который по сюжету стихотворения через десять лет перемирия превращается почти
уже в фольклорного персонажа, в эдакого «опереточного еврея» или нелепую
нежить, которой пугают детей, и всё «геройство» и «легендарность»
которого закономерно обнуляются этим издевательским приветствием – «Гиркинсону,
шалом!»
Есть здесь место и просто анекдоту:
и
пасутся людские стада
под шансон с подневольных небес:
«Я
тебя разлюбил навсегда,
потому,
что ты против ЕС…»
(«На Днепре, в гефсиманском
саду…»)
Но порою поэт
доходит и чуть ли не до полного отчаяния и самого настоящего прощания с
родиной:
Комиссары
нюхали кокаин,
отвыкая
от солонины,
больше
в мире не было украин,
потому
что кончились украины.
(«Комиссары нюхали кокаин…»)
–
или даже ей, Родине, упрёка:
И
с похмелья каялись устало,
уходили
в землю про запас,
Родина
о нас совсем не знала,
потому
и не любила нас.
Потому,
что хамское, блатное –
оказалось
ближе и родней,
потому,
что мы совсем другое
называли
Родиной своей.
(«Отгремели русские глаголы…»)
А в стихотворении «Говорят, что смерть –
боится щекотки…», где описывается мистическое соитие со Смертью, это отчаяние
разрешается уже просто мантрой: «Смерти – нет, смерти – нет, наша мама ушла на
базу…». Этот финал может иметь аж три прочтения: это и
формальное сообщение детей о том, что их матери, Смерти, сейчас нет на месте –
она ушла на базу; или их же, детей, заговор, отгоняющий беду – они не хотят
верить, что мать умерла, боятся в это поверить, пытаются себя уговорить, что
она просто ушла на базу; и как зашифрованное сообщение тайны высшего
порядка – смерти нет.
Но, конечно, ни иронией, ни гротеском,
ни фантасмагорией не исчерпывается поэтика Кабанова. Война эта в первую голову
– трагедия. Помнится, накануне событий 2013-2014 годов в сети была
распространена такая максима: если русских и украинцев пошлют воевать друг с
другом – они встанут спина к спине и начнут стрелять в тех, кто их послал. Не
встали. Стрелять стали друг в друга. Потому что и тех и других запросто провели
на «мякине патриотизма». А если, например, мякину «русского мира» заменить
словами или именами, которые приходят на ум каждому образованному человеку при
попытке ответа на простой вопрос «а что же это такое?», то получается вот такое
безумие, которое без этого не всегда и опознаётся:
В
телеящике, в телемогиле,
на
других берегах:
пушкин с
гоголем Крым захватили,
а шевченко – в бегах.
(«Этот гоблинский,
туберкулезный…»)
Поэзия, как известно, рождается от
сопряжения понятий далековатых, а родившись, дарит читателю чувство практически
личного переживания случившегося. Можно без устали повторять «трагедия,
трагедия, абсурд, абсурд», а слушатель будет только пожимать плечами или
зевать. А можно, сопрягая «далековатые понятия», и так:
Дикий
воздух гудел, как пчелиные соты,
где
природа – сплошной новодел,
я
настроил прицел и, сквозь эти
красоты –
на
тебя, моя радость, глядел.
Вот
инкуб на суку пустельгу обрюхатил,
опускается
ночь со стропил:
жил
на свете поэт, украинский каратель –
потому,
что Россию любил.
(«Чистилище»)
Даже не очень важно, что эта за «моя
радость», кто это. Важно, что смотрят на неё в настроенный прицел. Думаю, никто
не хотел бы оказаться в такой ситуации ни в роли «радости» ни, особенно, в роли
того, кто смотрит. А сопряжение пропагандистского клише «украинский каратель» и
безыскусного «Россию любил» фиксирует, делает для читателя ощутимее патовую
ситуацию лирического героя, «раздвоенности его бытия», схожую с выбором, перед
которым часто ставят детей эгоистичные родители: кого ты любишь больше – маму
или папу?
Такая «бесцеремонность» поэта,
заставляющего читателя и себя самого почувствовать «в котле», кого-то может и
раздражать. Но это и хорошо. Поэт и должен быть раздражителем. Даже название книги
– «На языке врага» – уже заставляет русскоязычного читателя встрепенуться: «Это
ведь на нашем языке, на русском! Это мы, что ли, враги? Как так случилось,
почему?» Ведь, чтобы «выйти из котла», сначала необходимо понять, что ты там
находишься, а для этого задать себе некоторые вопросы. В книге около 300
стихотворений, и все они в той или иной степени, теми или иными способами
(ирония, гротеск, фантасмагория, прямая речь, даже порой и нецензурная)
работают на эту задачу. Но самый главный способ – это, безусловно, сама поэзия.
И уж, разумеется, не поэту, не проводнику из котла
отвечать по упомянутой в начале 282-ой статье, а тем, кто создал ситуацию, в
которой его книга с таким названием стала необходима.