Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2016
Кусчуй Непома (Михаил Петров) родился в 1966 году в Рыбинске. Окончил
Ленинградский технологический институт им. Ленсовета и
аспирантуру того же института, а также курс режиссуры драмы Ленинградского областного
колледжа культуры и искусства. Переводчик испаноязычной
литературы. Публикации в журналах «Полдень. XXI век», «Бельские просторы».Автор сборников «Иоахим Воль,
передвигатель шахматных фигур» (Луганск:Шико,2011) и «Треугольник
случайных неизбежностей» (Луганск: Шико, 2013). В «Волге» публиковалась повесть «Там-машин» (2014, №11-12). Живет в Санкт-Петербурге.
ФАНТАСТИЧЕСКИЕ ИСТОРИИ, ЗАПИСАННЫЕ ВО ВРЕМЯ СВОИХ СТРАНСТВИЙ ЙОЗЕФОМ КРААЛЕМ[1], АЛХИМИКОМ ИЗ ПРАГИ
Currente calamo[2]
История Банея Ифраси, фантастическая и сентиментальная
Баней Ифраси за всю свою театральную карьеру славы не снискал. Роли ему доставались второплановые, и он уже давно смирился, что гамлетов и макбетов ему не сыграть. Впрочем, к своей работе он относился добросовестно и на судьбу не обижался. Однако справедливости ради стоит сказать, что faustus dies[3] у Банея Ифраси все-таки был. Однажды ему довелось сыграть кресло. Обычное кресло, на четырех ножках, с подлокотниками и спинкой. Конечно, оно было наделено человеческими чертами. Такова была задумка режиссера. Несмотря на возраст и уже, казалось бы, ограниченную пластику, роль Банею Ифраси удалась. Некоторые злословили, что роль кресла – это главный профессиональный успех Банея. Но Баней не обижался. Характера он был мягкого и незлобливого. В отличие от большинства его коллег.
Спектакль этот быстро сошел со сцены. И «главный профессиональный успех» Банея Ифраси вскоре забылся. Но, как оказалось, не навсегда.
Однажды в этом театре накануне премьеры «Чайки» пропало игровое кресло. Чей-то злой умысел или нерадивость кого-то из служащих театра, сейчас об этом можно строить только догадки. Факт, что кресло – реквизит важный и незаменимый – исчезло. И за оставшиеся до спектакля несколько часов найти или сделать другое такое было невозможно. Вот тогда и вспомнили о «главном профессиональном успехе» Банея Ифраси.
Отказать Баней не мог – как же, репутация театра, премьера, Чехов, «Чайка». Вот он и отстоял весь спектакль плетеным креслом. Премьера имела оглушительный успех. И большей частью именно из-за Банея Ифраси. Когда одно из кресел после окончания спектакля вдруг встало на дыбы и обратилось в человека, зал сначала онемел, а потом взорвался аплодисментами. И взрывался ими всякий раз, когда в роли кресла в «Чайке» выступал Баней Ифраси. Вот это и был его faustus dies.
Как-то в театре произошло недоразумение. Одна особа, имеющая некий чин, позволявший ей скандалить в случае неудовольствия, опоздала к началу спектакля (в тот раз давали не «Чайку», в программе стоял совсем другой спектакль). Места, соответствующего сану особы, не нашлось. Все ложи и прочие приличные места были заняты. Что делать? Как предотвратить скандал? Вышли из затруднительного положения весьма оригинальным образом: особе предложили исключительный вариант – не простое кресло в ложе или партере, а Банея Ифраси. Естественно, в виде кресла, причем у всех на виду – в первом ряду зрительного зала. Все разрешилось ко всеобщему удовольствию.
То ли удовольствие это было какое-то нечеловеческое, то ли важная особа отвлекла на себя все внимание, но про Банея Ифраси забыли. И он, скованный ревматизмом, после спектакля так и остался стоять креслом в зале. Удивительное дело, но и потом никто не приложил усилий, чтобы вернуть Банею Ифраси человеческий облик. Обычное равнодушие к судьбе маленького человека, скотская неблагодарность, присущая особям человеческого рода, обычное дело. Однако Йозеф Крааль приводит иную версию этого неординарного события. Согласно его мнению, Баней Ифраси вдруг осознал, что лучшего места в жизни ему, человеку одинокому и не пораженному тщеславием, не найти. И зрительный зал – не такое уж и скверное дело.
Поначалу его отличали от прочих театральных кресел, сажали в него самых почетных и именитых гостей. Стало даже считаться престижным посидеть на Банее Ифраси. И очередь на это место занимали задолго, будто к дорогому стоматологу или визажисту. А потом в театре случился ремонт. Кресла демонтировали, свалили в кучу в подсобном помещении, а по окончании ремонтных работ расставили уже в другом порядке. И Банея Ифраси среди пятисот кресел распознать стало уже невозможно. Впрочем, дирекция театра для поддержания мифа и полезной традиции повесила на какое-то кресло в первом ряду позолоченную табличку «Баней Ифраси». Золота в ней не так уж и много, особенно по сравнению с выгодой.
Йозеф Крааль отмечает, что стоимость билета на это место иная, чем на прочие, но это ничуть не гарантирует того, что вы на самом деле сидите на Банее Ифраси.
История Адриана Лупу, фантастическая и романтичная
Адриан Лупу работал дамских ручек целовальщиком. Целовать ручки дамам он умел, как никто иной. Ну разве сравнится слюнявое чмоканье руки каким-нибудь лавочником или чиновником с мягким поцелуем Адриана, поцелуем, в котором нежная женская кожа различала множество оттенков – от ласки до жестокосердия, от легкости до многозначительности, от краткости мгновения до изнемогающей вечности! Да-да, у Адриана был такой талант, и он обратил его на собственное благо и на благо прочих жителей города. К сорока пяти годам он стал настоящим профессионалом в дамских ручек целовании. И если раньше он сам ходил и предлагал свои услуги, то со временем накопил средств и открыл маленькую конторку на привокзальной площади, где бок о бок стояли прочие мелкие лавочки и заведения. В конторке у Адриана было два окошка: в одно заказчики пропихивали денежку и бумажку с заказом: кто, зачем, когда и с каким смыслом. В другое – дамы просовывали свои ручки. И Адриан прикладывался к ним своими волшебными губами. Он не видел лица дамы, и дамы не видели его. Целование ручек – вопрос весьма щекотливый, а тактичность у Адриана Лупу была в крови.
Адриан надевал на левую руку мягкую кожаную перчатку, осторожно брал ею женскую ручку и прикладывался губами, передавая в одно мгновение всю заказанную клиентом палитру чувств. Вам нужно запечатлеть на ручке прощальный поцелуй, по которому дама понимала, что новое свидание завтра в тот же час и в том же месте, или же наоборот, осознавала, что все, конец игре, можно рвать письма и каяться перед мужем? Или же вам необходимо вложить в поцелуй любовный сонет? Или строго секретную записку о прибытии резидента вражеской разведки? Или избавить даму от избытка ласки? Или возбудить безответное чувство? Что бы ни заказывали, Адриан делал все легко и непринужденно. И от клиентов у него не было отбоя. И никто не уходил недовольным. Да, Адриан Лупу был человеком нужным и уважаемым.
Но однажды случилось то, что положило конец удивительному коммерческому успеху Адриана. Дело в том, что в один из июньских дней дамских рук целовальщик откусил даме палец. События, которые предшествовали этому печальному происшествию, сложились в удивительную историю. О деталях ее Йозеф Крааль, впрочем, умалчивает, ограничиваясь лишь следующим: на том пальце находился перстень с ядом, предназначенным для эрцгерцога Франца Фердинанда.
Как показала история, жертва Адриана Лупу оказалась victima cassa[4]. Но разве он мог знать об этом?
История Билла Шэя, фантастическая и вечная
Билл Шэй служил в одном из лондонских театров. Было это в то время, когда в театрах еще не было никакой машинерии. Работа Билла была незатейлива: он открывал и закрывал занавес.
В начале спектакля он, волоча за собой бархатное полотнище, громко объявлял: «Представление начинается! Тихо! Всем тихо! Представление начинается!» Когда заканчивалось очередное действие, он, закрывая занавес, не менее громко объявлял: «Антракт! Антракт!» А в конце спектакля: «Представление закончилось. Конец. Приходите завтра».
Время шло, и в какой-то момент в театрах появилась машинерия. И в том театре, где служил Билл Шэй, купили механическое устройство, приводящее в движение занавес. И Билл остался без работы. Однако первый же спектакль с новым устройством провалился. Публика освистала артистов, забросала гнилыми яблоками новенький, специально изготовленный по этому случаю занавес. То же самое случилось и в следующий театральный вечер, и в последующий. Владелец театра недоумевал: почему, отчего? Ведь на сцене те же артисты, они точно так же кувыркаются, произносят реплики, понарошку любят и убивают друг друга, а результат – каждодневная чистка занавеса.
Наверняка его недоумение так бы и не разрешилось, если бы однажды механизм не заклинило и снова не пришлось призывать на помощь Билла Шэя. И в самом начале представления, когда Билл вышел раскрывать занавес, гул смолк и послышались одобрительные реплики:
– Смотри-ка, старина Билл.
– Как он идет, красавец!
– Постарел, кажется, бедняга.
– Да что ты! Молодцом-огурцом!
– Тихо! Всем тихо! Представление начинается!
И тот самый спектакль, который еще вчера публика освистывала, сегодня закончился аплодисментами. И Билл Шэй снова стал, как и в прежние времена, вручную задвигать и раздвигать занавес.
Вскоре в Англии, да и во всем мире, уже не осталось ни единого театра, в котором занавес закрывался бы по старинке. И многие специально стремились в театр Билла Шэя, чтобы посмотреть именно на него, на Билла Шэя, услышать, как он шуршит занавесом и произносит: «Антракт, антракт!»
– Смотри-ка, как грустен старина Билл, переживает за героев.
– Да нет же, он переживает из-за внучки. Ведь он так хотел внука.
– А мне говорили, что этот спектакль он недолюбливает. Вот у него и такая морда кислая.
– Антракт! Антракт!
Если раньше Билл Шэй помнил все пьесы наизусть, то с годами память стала его подводить. Ведь память что камень на ветру – со временем щербинится. И старина Билл помнил уже лишь реплики, после которых должен был закрывать занавес.
Однажды Билл Шэй едва не прозевал свой выход. Оказывается, он забыл начало реплики и опомнился только лишь в самый последний момент. Опрометью он выскочил на сцену и дернул занавес, чем весьма не к месту повеселил публику.
И в тот же вечер Билл Шэй решил записать все реплики, которые ему следовало помнить вечно. Сколько спектаклей прикрывал он занавесом в течение своей жизни! Бессчетное количество! И в каждом – несколько ключевых для него, Билла Шэя, фраз.
Всю ночь скрипело перо по бумаге, до самого рассвета писал Билл Шэй. А на следующий день он не пришел в театр. Его нашли мертвым у себя дома возле стола. На столе – пачка исписанных листов, обглоданное перо и пустая чернильница.
Так закончилась vita terrena[5] Билла Шея. Йозеф Крааль подкинул те самые листы одному известному драматургу. И так началась vita aeterna[6]Билла Шея. Ведь вышедшая из-под пера драматурга пьеса до сих пор пользуется большим спросом в театральных кругах.
История Вилхема Бониха, фантастическая и назидательная
Йозеф Крааль в своем рассказе о редких видах коллекционирования упоминает одного замечательного злоумышленника по имени Вилхем Боних.
Профессиональный вор, Вилхем Боних специализировался на хищениях живописных произведений. Однако он не вырезал из рам полотна известных мастеров, не выносил картины из музеев или частных коллекций. Не организовывал ограбления художественных галерей. Вилхем Боних выполнял заказы коллекционеров, занимавшихся «высоким» коллекционированием. Он крал образы с полотен великих мастеров. А взамен (если условия сделки были таковы) оставлял на полотнах другие образы, едва отличавшиеся от подлинных.
Скажем, с картины Питера Брейгеля «Охотники на снегу» (написана в 1565, хранится ныне в Музее истории искусств, Вена) Вилхем Боних украл одну из собак в левом нижнем углу, заменив ее примерно на такую же, но не такую. Другой пример – сережка на картине Вермеера «Девушка с жемчужной серёжкой» (написана в 1665, хранится в Маурицхёйсе, Гаага). Сережка, которую ныне наблюдают почитатели творчества Вермеера, совсем не та, которую нарисовал знаменитый голландец. «Сдача Бреды» Диего Веласкеса лишилась в результате воровства нескольких испанских пик.
Существовали и более дерзкие преступления – изображение иного человека в дверном проеме на картине того же Веласкеса «Менины». Йозеф Крааль утверждает, что оригинальный образ Вилхему Бониху заказала одна испанская особа. Испытывая крайнюю степень ревности к своему мужу, она не могла выносить якобы похожий на супруга образ мужчины, подглядывающий за фрейлинами.
Йозеф Крааль не называет тех таинственных коллекционеров, однако уверяет, что существуют весьма престижные тайные коллекции украденных образов. Среди посвященных бытует мнение, что обладание неким образом, или фрагментом (на первый взгляд несущественным для живописного полотна), является более ценным с точки зрения коллекционирования, чем обладание всей картиной. Потому что смысл произведения искусства без данного образа меняется, а украденный фрагмент порой являетсяclavis intelligentiae[7] всего живописного полотна.
Финал жизни Вилхема Бониха столь же замечателен, как и его ремесло. Однажды ему заказали локон Лукреции Борджиа, которую Бартоломео Венето представил на портрете богиней Весны. Вилхем Боних удачно лишил даму на полотне одного локона, но по дороге к заказчику неожиданно умер. Медик лейб-гвардии гродненского гусарского полка Кшиштоф Ньемпойски констатировал смерть от отравления.
Йозеф Крааль недвусмысленно намекает на то, что у Вилхема Бониха были последователи. Безусловно, подобную кражу было легче осуществлять в прошлые века, когда мир не знал репродукций и тиражирования. Так что во времена нынешние операции по похищению образов с живописных полотен сами превратились в искусство.
История Килверта Розенблума, фантастическая и богоискательная
Йозеф Крааль рассказывает случай средневекового математика Килверта Розенблума.
Из общего утверждения «перед Богом все равны» математический ум Килверта делает вывод о том, что ни один смертный не может быть ближе к Богу, чем любой другой. Но также никто не может быть от Бога и дальше. Таким образом, заключает Килверт, все смертные равноудалены от Бога. Или, если рассматривать эту ситуацию симметрично, Бог равноудален от всех смертных. И тут Килверт делает conclusio paradoxalis[8]. NB. Парадоксальное для математика. Он утверждает, что Бог находится где-то среди живущих на Земле. Напомним, что в те времена Земля была плоской (или, по крайней мере, считалась таковой). То есть при известной степени осведомленности можно вычислить месторасположение Бога. Вопрос о геометрических параметрах Бога отходил на второй план при мысли, что Бог мог оказаться на месте кого-либо из смертных. А это делало простого смертного совсем иным. (Всякие провидцы, бесноватые и прочие проявления крайнего сознания – не есть ли подтверждение этому? – полагал Килверт.)
Однако, как рассуждает далее Килверт, люди не стоят на месте, они перемещаются на большие или малые расстояния. А значит, и Бог оказывался «непоседливым». То есть вероятно, что Бог мог бывать то в одном, то в другом человеке. И если составить систему математических уравнений и решить ее, то можно отслеживать перемещения Бога на Земле. И… и тут задача окончательно из области мыслительного упражнения переходит в область медицинскую. Но эту грань мозг Килверта не чувствует, да это и невозможно, скажет вам любой смертный психиатр. Однако во времена плоской Земли таких врачевателей не было. И Килверт Розенблум приходит к мысли, что, решив эту систему уравнений, он, Килверт Розенблум, сможет быть всегда в том месте, где Бог. Или – что тождественно – сделать так, чтобы Бог всегда был в нем, в Килверте Розенблуме.
Все присутствовавшие при сжигании Килверта Розенблума отмечали, что еретик необычайно спокойным, но громким голосом говорил, что он Бог. Говорил, когда его вели к площади, когда привязывали к столбу, когда под его ногами поджигали хворост, когда пламя полностью скрыло его от глаз. И даже несколько ночей после казни был слышен голос: «Бог во мне. Я – это Бог».
Йозеф Крааль приписывает эти ночные фигуры речи фантазии горожан, всегда жаждущих продолжения представления.
История Млехи Гуглака, фантастическая и героическая
Млеха Гуглак был парнем крепким, широкоплечим и коротконогим – словом, глыба, а не человек. Про таких говорят: легче гору сдвинуть, чем его. В своей жизни Млеха Гуглак испробовал множество занятий и за свои двадцать с небольшим лет побывал во многих уголках Киликии.
Однажды богатый купец из Сиса предложил Млехе работу. В те времена особым почетом считалось иметь в своем доме особую дверь – живую. Использование человека-двери имело несомненную выгоду: такая дверь открывалась сама собой, едва только кто-то подходил к ней. Не нужно замков и запоров, ведь человек-дверь никого постороннего в дом не пустит. Не нужны дверные молоточки, ведь человек-дверь сам предупредит хозяев, кто и зачем пришел. А Млеха Гуглак в силу своих природных данных мог стать дверью прочной, что для прижимистого купца было немаловажно.
Вскоре Млеха Гуглак овладел новым ремеслом. Он научился беззвучно открываться и закрываться. Знал, что в холодное время следует плотно прикрывать дверной проем, а в жаркое – оставлять щелочку для приносящего прохладу сквозняка. Научился на разные тона звякать колокольчиком в зависимости от того, кто подходил к нему. И все шло бы своим чередом: Млеха открывал бы и закрывал дверной проем, соседи исходили бы завистливой слюной, а купец надувался бы от самодовольства, если бы к Млехе не проявила беспокойство любовного толка дочь хозяина Патра.
Патра потеряла голову после того, как однажды воспользовалась глазами Млехи как дверным глазком. Однажды она увидела в них (вместо того, чтобы увидеть то, что творится за дверью) отдаленные места родной Киликии, где она никогда не бывала.
И с тех пор она не могла дождаться, когда отец уйдет из дому, чтобы снова смотреть в ясные глаза Млехи Гуглака. Девушку пленили картинки, что множились в взволнованной душе Млехи. И можно себе представить, каково было ему, когда девушка, завороженная увиденным в его глазах, приближалась к нему и, сама не замечая того, прижималась к Млехе. Он, чувствуя, как медленно подымалась и опускалась грудь девушки в такт осторожному дыханию, едва сдерживал себя от того, чтобы не заключить в объятия дочь купца. Со временем фантазия его разыгралась, и картинки в его душе приобрели proprietas phantastica[9]. Как в калейдоскопе, в воображении Млехи проносились сады Семирамиды, гигантская глыба на острове Родос, барханы африканской пустыни, Геркулесовы Столбы, ущелья македонских скал, древний город Пальмира…
И однажды Млеха не сдержался, объятия были столь крепкими и долгими, что в купеческом доме загулял сквозняк. А девушка все не могла оторваться от бряцающих ржавеющими доспехами крестоносцев, от прекрасных дам, не стесняющихся временной полноты, от единорогов, склоняющих голову перед одинокой красавицей, от бесстрашного рыцаря, гибнущего от рук сарацинов, от трубадуров, поющих неведомые песни на неведомых языках.
Потерявшая голову Патра видела пейзажи шелкового пути, пышное посольство армянского царя Хетума в далекие степи к Менгу-хану, девушек, одетых как мужчины, скачущих на лошадях как воины, и монгольских всадников, разрубающих на ходу сны. Видела она рабов на берегах Нила, пригнанных из Дешт-и-Кипчака, которые нежданно-негаданно обрели в древней земле новую родину и, сменив одни кривые сабли на другие, посадили своего султана на египетский трон.
Однажды свидетелем объятий стал отец девушки. Сначала купец хотел изрубить Млеху на куски, но потом рассудил с купеческой рачительностью, что не стоит доставлять радости завистникам-соседям. И решил: пускай незадачливый работник отправляется на заднее подворье – там давно износились ворота. И настрого запретил Патре выходить на задний двор.
На куски Млеху Гуглака несколько лет спустя изрубили мамлюки, разорившие Сис. Йозеф Крааль, бывший свидетелем его смерти, говорит, что Млеха необычайно долго сдерживал напор мамлюков и умер с именем любимой на устах.
История Брауна Колриджа, фантастическая и немилосердная
Браун Колридж, человек маленький и незаметный, служил при городском муниципалитете нищим. Разумеется, нищим он был не всегда. Но в стране случился кризис, и жизнь повернулась так, что мастер счётов и логарифмических линеек встал перед выбором: либо соглашаться на самую унизительную работу, либо, не дожидаясь голодной смерти, броситься в вонючие воды городской речки.
– Прежде всего у нас кризис милосердия, – сказал начальник биржи труда, рассматривая анкету Брауна.
Браун тяжело вздохнул. Да, он согласен, кризис, согласен, милосердия, но служить нищим, ему, квалифицированному бухгалтеру…
– Так это и хорошо, что бухгалтер. Верно будете оценивать выручку, налоги тут же в уме прикидывать.
Но прежняя работа помимо всего давала Колриджу странное, на первый взгляд, счастье: vita humilis et despecta[10]. А нищий, он у всех на виду.
– Дорогой мой, у вас будет такая рабочая одежда, что вас никто не узнает. Закончили работу, в подсобке скинули ее, надели цивильную, и все дела.
Выбор между речкой и госслужбой тяготил Брауна, но недолго. Кризис милосердия…
Деньги, потраченные на подготовку «нищего», позволили бы неприхотливому бухгалтеру Брауну Колриджу жить целый год. Гардероб у новоявленного нищего был солидным. Рабочую одежду шили лучшие портные города, на фактуру готового платья уходило больше времени, чем на кройку и шитье. За внешним обликом Брауна следили прекрасные специалисты: приехавший из Франции цирюльник Болакруа и осевший в городе парикмахер испанец Кабальо. Для Брауна заказывали ароматы у лучших европейских парфюмеров. Жалобные фразы, призванные возродить в гражданах чувство милосердия, сочиняли мастера литературного слога. Брауну давали уроки лучшие педагоги по актерскому ремеслу.
И вот по прошествии месяца Браун оказался на паперти. Нет нужды вдаваться в особенности его работы. Скажем только, что ежедневную выручку Браун сдавал в кассу муниципалитета. Одиннадцатого числа каждого месяца ему выплачивали аванс, а двадцать шестого – получку. Повышение уровня милосердия (а это повышение в первую очередь ощущала шляпа Колриджа) неизменно вело к начислению премии. При том что траты на одежду и на еду (милосердие оборачивалось и продуктами питания) были сведены к минимуму, средств Колриджу хватало на вполне сносную жизнь.
Однако к нищему привыкают, он становится частью городского пейзажа, а милосердие гаснет в рутине будней. И потому Браун вынужден был менять не только паперть на рынок, а рынок на площадь перед муниципалитетом, он вынужден был менять свой облик. Команда помощников изучала особенности нищих в разных уголках мира. И экзотические варианты нищенства обеспечивали дополнительный всплеск милосердия.
Йозеф Крааль познакомился с Брауном при трагических обстоятельствах. Точнее, как пишет сам Йозеф Крааль, именно он невольно послужил их причиной. Как-то раз Йозеф Крааль подал Брауну Колриджу милостыню.
Колридж выловил из шляпы свеженькую купюру и несколько мелких монет. На купюре красовался его собственный, Брауна, портрет. А на монетках – легко угадываемый профиль городского нищего. На следующее утро Колридж помчался к начальнику биржи труда.
– Почему-почему? Да потому что вы, уважаемый, наше национальное достояние, – ответил ему тот. – Одна из статей дохода в городской казне – ваши сборы. Со всего света к нам едут люди, исстрадавшиеся по проявлению милосердия. Едут, чтобы бросить пару монет в вашу шляпу. И, счастливые, отбывают обратно. Даже не заглянув в нашу прекрасную картинную галерею. Кстати, надо бы распорядиться, чтобы там выставили ваш портрет.
Изумленный Колридж стоял перед начальником биржи труда.
– Мы вложили в вас солидные средства. Появилась целая отрасль по поддержанию роста милосердия в людях. И вы еще спрашиваете, почему мы чеканим ваш профиль на монетах и помещаем ваш портрет на денежных купюрах и ценных бумагах. Разве это не повод для гордости?
Может, это и было поводом для гордости, но не для маленького человека, видевшего свое счастье в vita humilis et despecta. Браун Колридж бросился в воды грязной и вонючей городской речки.
Йозеф Крааль говорит, что с тех пор завелась традиция у молодоженов бросать на месте гибели Колриджа в реку мелкие монетки. Традиция несуразная, но ничего не попишешь.
История герцога О-ского, фантастическая и поучительная
Когда герцог О-ский в 25 лет оставил воинскую службу, его друзья и знакомые списали это на несчастный случай: во время маневров герцог упал с коня и сломал ногу. Нога срослась как-то не так, и герцог стал заметно прихрамывать. Это не мешает кавалеристу, успокаивали герцога друзья, однако тот написал рапорт об отставке.
Впрочем, другой поступок герцога вызвал куда больше толков. И первое время никто не мог дать ему сколько-нибудь внятного объяснения. Дело в том, что через два месяца после подачи рапорта герцог, человек далеко не бедный, вдруг поступил на службу в театр. Суфлером.
Когда герцог О-ский изложил директору театра свое намерение, тот поначалу оторопел, а потом что-то промычал о невозможности. Однако герцог О-ский приказал:
– Ведите меня на место службы.
– Но как… Вы… И…
– Не стесняйтесь, – смягчился он, – я человек свойский.
Директор привел герцога в маленькую комнатенку под сценой. Посреди нее – стол, на нем ящик. Над столом – дыра в потолке. Прямо на полу вдоль стенки – кипы бумаги, страницы репертуарных пьес. В углах – паутина.
Герцог залез на стол, встал на приступку и высунулся в отверстие в потолке. С одной стороны – настил сцены: ободранная краска, царапины и бесформенное восковое пятно от свечей. С другой – изгиб декорированной ракушки, скрывавшей суфлера от зрителей.
Герцог спрыгнул со стола, стряхнул с сюртука пыль и спросил:
– Когда я смогу приступить к работе?
– Но позвольте, у нас уже есть суфлер, – попытался возразить директор.
– Так увольте, – просто ответил герцог.
Директор театра, впрочем, давно собирался избавиться от благодушного старичка-суфлера, который плохо слышал, отчего суфлировал недопустимо громким голосом.
– Вы будете мне платить столько же, сколько платили моему предшественнику, – успокоил герцог директора, испугавшегося, что ему придется ежемесячно раскошеливаться на приличную сумму.
Комнатенку суфлера вычистили и отмыли. Герцог самолично разобрал кипы бумаги. Старые пьесы, снятые с репертуара, отдельные листочки с обрывками текстов, прочий хлам – все отправилось на помойку. Осталась лишь одна стопка бумаги. Впрочем, ее герцог вскоре тоже выбросил. Потому как обладал отменной памятью и быстро выучил пьесы наизусть.
На освободившееся место поставили небольшой буфет красного дерева, в нем всегда была наготове бутылочка модного абсента. Появилось и удобное кресло. Больше ничего в комнатенку не вместилось.
Вскоре после того, как герцог О-ский стал суфлером, посещаемость театра увеличилась. С одной стороны, многие захотели посмотреть на спектакли, в которых артистам суфлировал сам герцог О-ский. Странный поступок герцога объясняли тем, что, мол, тому захотелось быть поближе к прелестным женским лодыжками и пальчикам ног – поступок, конечно, сомнительный с точки зрения человека благородного происхождения, но вполне объяснимый. С другой стороны, актеры и актрисы, зная, что им суфлирует сам герцог О-ский, стремились играть как можно лучше.
Сборы от спектаклей возросли в несколько раз. «Черт с ним, точнее, с тем, что у него на уме, – думал директор театра про герцога. – Но что ни говори, это просто подарок судьбы».
Вскоре герцог О-ский стал отличным театральным суфлером. Актеры прекрасно слышали его подсказки. Зрители же их не слышали вовсе. Некоторые из них, особо рьяные, помнившие времена, когда суфлера можно было слышать чуть ли не с последнего ряда, специально вооружались слуховыми трубками, чтобы уловить голос герцога. Особенно усердствовали дамы, которые находили герцога О-ского весьма пикантным молодым человеком и мечтали услышать из его уст реплики шекспировских или древнегреческих персонажей. Но как они ни старались, не слышали ничего.
Однажды театр посетил первый министр государства. После спектакля он пробрался в комнату суфлера. Устроившись в единственном кресле, министр без лишних слов предложил герцогу стать его личным, министра, суфлером.
– Мне часто приходится бывать на разного рода приемах, светских и деловых, политических и прочих, – говорил он. – И везде мне как лицу официальному нужно быть на высоте. Уметь вовремя ввернуть красивую фразу, вставить цитату из Цицерона, остроумно пошутить, рассказать анекдот, прочитать как бы невзначай сонет Петрарки – словом, вы меня понимаете. А с вашей помощью я это буду делать с необычайной ловкостью. И это не просто моя прихоть, не мое личное желание заработать себе репутацию. Это дело государственное…
Кусочек сахара, смоченный абсентом, вспыхнул на мгновение на ложечке и жидкой карамелью стек в стакан, подсластив абсентную горечь – пауза на раздумье.
Дальнейшая история герцога О-ского, как справедливо замечает Йозеф Крааль, достойна non brevi annotatione, sed lata expositione[11], быть может, даже в романной форме. Ведь, к примеру, описание женитьбы герцога и судьба молодой герцогини О-ской займет целую главу. Отметим только, что она в дальнейшем стала пациенткой одного известного австрийского психиатра, потому что с некоторых пор стала жаловаться на то, что слышит какой-то голос, который подсказывает ей слова и поступки. На сеансе у психиатра она призналась, что ее решение выйти замуж за герцога О-ского тоже было продиктовано в прямом смысле этого слова…
Первый министр заблистал при императорском дворе. Однако блистал недолго. Однажды он позволил себе не слишком удачную шутку в отношении своего личного суфлера. Йозеф Крааль был свидетелем этого инцидента. Это случилось на каком-то важном приеме, на котором герцог О-ский был вместе со своей красавицей-женой (красоту молодой герцогини отмечали все, одновременно высказывая и недоумение по поводу ее союза с герцогом). Йозеф Крааль только что был представлен молодой герцогине, как вдруг услышал реплику первого министра:
– Какая бесчеловечная несправедливость! И почему такие красотки достаются хромоногим калекам, единственное достоинство которых – ладно складывать слова?!
И потому Йозеф Крааль ничуть не удивился, когда узнал, что на одном из приемов у императора личный суфлер подсказал первому министру фразу, которая отправила эту важную особу на эшафот.
История Анесио Асаларьядо, фантастическая и таинственная
Однажды профессиональному убийце Анесио Асаларьядо поступил заказ. В конверте фотография клиента, листок бумаги с фамилией и именем, отпечатанными на «ундервуде», печатной машинке, которая всю свою жизнь до этого времени фиксировала статистические отчеты. Половина суммы авансом, половина после выполненной работы.
Пробраться в дом в пустынном переулке для Анесио Асаларьядо не составило труда. Разыскать комнату, в которой находился клиент, тоже. Приставить пистолет к виску оказалось проще, чем сделать все предыдущее. А уж нажать на курок – как плотнику вбить в стену гвоздь.
Легче заказа в карьере Анесио Асаларьядо не было. Ведь клиент даже не почувствовал пистолета у виска. Похоже, он даже не услышал выстрела. А быть может, даже не заметил, что умирает. За секунду до этого он сидел за письменным столом и что-то увлеченно писал. Что могло его так увлечь, что он не заметил собственной смерти?
Через месяц наемный убийца приставил пистолет к виску Анесио Асаларьядо. Тот сидел за тем же самым столом в том же самом доме и что-то писал.
Смерть Анесио Асаларьядо выглядит странно. Ведь к чему, казалось бы, профессиональному убийце после выполнения заказа оставаться на месте преступления, читать какие-то записи, а потом писать несколько недель. Однако Йозеф Крааль добавляет два факта. Первый: тот человек, которого убил Анесио Асаларьядо, тоже был наемным убийцей. Второй: тот человек, который убил Анесио Асаларьядо, умер на том же самом месте и точно таким же образом, как и Анесио Асаларьядо.
Самое простое объяснение произошедшего, а именно, что кто-то решил извести таким причудливым образом наемных убийц, Йозеф Крааль отбрасывает сразу же. И обращает внимание на объяснение другое, более невероятное: кто-то захотел получить книгу, которую написали бы исключительно наемные убийцы, передавая друг другу эстафету путем выстрела в висок.
Йозеф Крааль добавляет, что все убийства совершены из пистолета одной системы и в один и тот же день месяца. Но вряд ли эти два факта смогут объяснить, что это за таинственные буквы, которые побуждали наемных убийц, забыв про вторую часть гонорара, закапывать труп в саду и оставаться в доме.
Сыщики книги не нашли, зато нашли две сотни бутыльков из-под чернил и небольшое кладбище в саду. В рапортах сыщиков говорится еще и об исчезновении некоего Луиса Лорхе, чиновника городской управы, статистика по роду деятельности. Йозеф Крааль заканчивает заметку об Анесио Асаларьядо фразой, которую приписывают известному писателю: «И мне представилась книга, сообразная idea Platonis[12], которая передается по наследству, от отца к сыну, и к которой каждый последующий добавляет новую главу или с благоговейным трепетом правит написанное предшественником»[13].
История Себастьяна Мадариаги, фантастическая и многообещающая
Йозеф Крааль рассказывает историю успешного журналиста Себастьяна Мадариаги, неожиданно бросившего свое ремесло и исчезнувшего где-то в африканских джунглях.
Известный рядом любопытных статей в «Ла-Пренсе» Себастьян Мадариага отправился в одну из тюрем провинции Кордоба с целью взять интервью у приговоренного к inclusio perpetua[14]. Интервью вряд ли бы состоялось, если бы не дядя журналиста, служивший начальником той тюрьмы.
– Обычная история, – сказал он племяннику. – Прирезал соседа в драке. У нас, сам знаешь, нож пускают в дело так же часто, как вилку.
Заметку об этом «обычном» преступлении Мадариага прочитал в одной из столичных газет. Университетский профессор, преподаватель математики в добром здравии и трезвой памяти вдруг убивает соседа, с которым жил много лет душа в душу. Что-то здесь было не так.
Материал беседы показался Мадариаге интересным, и интервью он опубликовал, приукрасив статью в «Ла-Пренсе» именами Чезаре Ломброзо, Зигмунда Фрейда и Фунеса, о котором когда-то рассказывал Борхес. Впрочем, Йозеф Крааль отмечает, что сам Мадариага совершенно не поверил своему собеседнику. В самом деле, рассказанное убийцей выглядело издевательством.
Память человека, пересказывает слова заключенного Мадариага, как сейфовое хранилище со множеством ячеек, каждая из которых имеет замок. Со временем замки портятся, и информация, заключенная в ячейке, оказывается недоступной. Портятся замки и у свободных ячеек, и в них положить что-либо становится невозможным. Казалось бы, чего проще: забыл, кто такой Мартин Фьерро, – открыл книгу и прочитал; забыл, как называется улица, – спросил у кондуктора трамвая; забыл, чем заканчивается анекдот, – попросил напомнить соседа. Только бывает, портится и та ячейка, в которой хранится информация о том, что делать, если забыл, что, как и где искать.
Рассуждения эти, как отмечает журналист, не кажутся какими-то особенными. В отличие от сделанного из них вывода: порой легче не вспоминать, а заново придумать, как называется улица, кто такой Мартин Фьерро, чем заканчивается анекдот.
Далее свою идею преподаватель математики демонстрирует на примере. Как-то он забыл доказательство теоремы Пифагора. Но сумел сам придумать новое доказательство. Потом он забыл и формулировку теоремы Пифагора. А поскольку словосочетание «теорема Пифагора» было значимым (раз оно удержалось в памяти), то герою интервью Мадариаги пришлось придумать ее заново. И не имеет значения, совпадала ли она с первоначальной формулировкой теоремы. Постепенно придуманный мир заменял собой мир реальный, но забываемый.
В конце интервью заключенный признался, что убил своего соседа вовсе не потому, что тот стал опровергать содержание «Дон Кихота», как записано в материалах дела. Он убил его, чтобы попасть в эту камеру, где кроме стен, выкрашенных в ровный светло-зеленый цвет, ничего больше не видно. И на этих стенах, словно переводная картинка, проступает новый мир, который создан им, профессором Годоем.
Через два года после публикации с Мадариагой связался его дядя. В письме он написал, что тот самый заключенный умер. После него остались кое-какие записи, среди них встречается имя Себастьяна Мадариаги. Себастьян попросил выслать их почтой.
На нескольких листах была изложена история встречи преподавателя математики с неким Себастьяном Мадариагой, отбывающим inclusio perpetua. Тот рассказал автору записок о своей жизни, которая была куда богаче на события и интересней жизни журналиста Себастьяна Мадариаги.
История Якоба Менсахеро, фантастическая и познавательная
Якоб Менсахеро получил свое прозвище в тринадцать лет. В тот самый день, когда испанский отряд вошел в его родной Флиссинген. Командир отряда капитан Педро Альмовар направил на Якоба арбалет и сказал что-то на испанском, несколько раз повторив слово «менсахеро»[15]. Якоб ничего не понял, и арбалетная стрела размозжила бы ему голову, если бы среди испанских солдат не нашелся один, который немного говорил по-фламандски.
– Беги туда и скажи нашим товарищам, – перевел он слова капитана, – что мы двинулись на Мидделбург. Беги быстрее ветра.
И над головой Якоба просвистела стрела. Домой он больше не вернулся. Потому что другая стрела направила его дальше. Так вышло, что капитан Педро Альмовар, которому на следующий день шальное ядро снесло голову, одарил Якоба не только прозвищем, но и ремеслом, ставшим смыслом его жизни.
Йозеф Крааль называет стрелу капитана Педро Альмовара bonus eventus[16], потому что весь Флиссинген жил морем, а Якоб боялся морских пучин как черт ладана.
Здесь алхимик цитирует Lex cursoris[17], ставший для Якоба Менсахеро своего рода библией: «…честью гонца доставлять послания вовремя в места любые, даже чрезвычайно отдаленные временем и координатами…». И далее рассказывает историю несостоявшейся любви Якоба и девушки Ритхен, дочери гамбургского купца Бруно Айриха.
Бруно Айрих возжелал, чтобы на свадьбе его дочери и сына соседа развлекал гостей один итальянский скрипач. И он заказал Якобу Менсахеро передать тому приглашение.
– Мы заплатим Паганини столько, сколько он пожелает, – самоуверенно сказал Бруно Айрих.
И Якоб Менсахеро отправился в Италию. Но отыскал музыканта лишь в Ницце, где Паганини давал концерт. Именно тот самый, на котором на скрипке Гварнери лопнули одна за другой три струны, и маэстро вынужден был заканчивать концерт, играя на единственной оставшейся.
Пока зал неистовствовал, выражая восхищение игрой виртуоза-скрипача, Якоб Менсахеро подошел к Паганини и вкратце, телеграфным стилем, действовавшим всегда безотказно, изложил просьбу купца. Паганини усмехнулся, поднял скрипку. Одинокая струна задрожала, издав пронзительный звук, потом на гонца обрушился целый каскад звуков… Экспрессивный пассаж был ответом на предложение гамбургского купца.
– Передай ему это! – пытался маэстро перекричать овации зрительного зала, принявшего ответ Паганини за номер на бис. – Запомнил?
– Это мое ремесло, – произнес Якоб Менсахеро.
Там же в Ницце у одного еврея он купил скрипку. Делал ее не Гварнери, Якоб это понял сразу, как ни пытался убедить его в обратном торговец. Но времени искать инструмент Гварнери у него не было.
Якоб попросил у торговца ножницы и тут же перерезал три струны.
– Варвар! – прошипел торговец.
Всю обратную дорогу Якоб разучивал пассаж Паганини, хоть и понимал, что сыграть так, как его сыграл Паганини, у него не получится.
Ответ в исполнении Якоба Менсахеро вышел еще более оскорбительным и не только не скрепил планируемые Бруно Айрихом брачные узы, но и свел на нет всякую их возможность: Ритхен, дочь купца, услышав игру Якоба Менсахеро, влюбилась в него. Разъяренный купец ничего не заплатил Якобу, и тот уехал, храня в своем сердце лишь любовь девушки – цветок красивый, но вянущий.
В этом месте Йозеф Крааль отмечает: tempus edax rerum[18]. И переходит к истории коварной доньи Исабель Валье-де-Эскарон, жившей в окрестностях Толайтолы. Донья увядающей красоты, как ее называли злопыхатели-воздыхатели, решила навсегда привязать к себе симпатичного юношу-гонца. Но как держать при себе настоящего менсахеро, который свято чтит Lex cursoris?
Хитрая и вероломная донья отправляла Якоба с весточкой. Целовала его на пороге своего замка, вручала конверт, на котором не было ни адреса, ни адресата.
– Милый мой Якоб! – всякий раз ворковала она. – Спеши на восток, а завтра поутру вскрой конверт. Но не раньше. И тогда ты узнаешь, в чье сердце летит мое послание.
Верный Lex cursoris, Якоб не задавал вопросов и отправлялся на восток (или на запад, север, юг – все зависело от настроения доньи) и через сутки вскрывал конверт. И возвращался обратно, чтобы вручить весточку самой донье. Astutia feminea[19], ничего не попишешь.
И так продолжалось бы не одну сотню лет. Если бы Якоб Менсахеро не понадобился Хасдаю Ибн Шафруту, казначею кордовского халифа Абдаррахмана, чтобы доставить послание в далекую восточную страну, в которой, по рассказам хорасанских купцов, находилось какое-то таинственное иудейское государство. Ибн Шафрут отправил на поиски гонца, способного выполнить столь важную миссию, своего секретаря Менахема ибн Сарука, который и уговорил одного юношу, похожего на Якоба своей молодостью и статью и завидующего ему, подменить послание доньи Исабель Валье-де-Эскарон. Через неделю новый гонец предстал перед сладострастным взором доньи. Следующее письмо она отправила одному галисийскому дворянину, который уколол гонца вложенной в послание отравленной золотой иглой. Женское коварство, ничего не попишешь.
Йозеф Крааль пишет, что эти истории Якоб Менсахеро рассказал ему на одном из островов Ионического моря. Впрочем, к тому времени алхимик уже немало знал о жизни приверженца Lex cursoris. Даже то, о чем тот сам не догадывался: Якоб Мариндаар по прозвищу Менсахеро не был сыном Луизы Мариндаар. Луиза нашла шестимесячного Якоба – тогда еще не имевшего не только прозвища, но и имени, – на берегу моря. Младенец был обвит водорослями, те же водоросли опутывали и огромную бутыль. Запечатанная испанским воском, она, видимо, и спасла его. Море недавно забрало у Луизы мужа, а дало взамен сына, другого Якоба Мариндаара. В бутылке находился кусочек пергамента с надписью на незнакомом языке. Йозеф Крааль сказал Якобу, к моменту их встречи на Коркире давно не юноше, но зрелому мужу, чьи года исчислялись тысячами писем, что на пергаменте были строфы, спетые одним греческим слепцом.
Якоб Менсахеро допил граппу, встал и сказал, что ему пора: вдова из Амстердама заказала передать письмо одному матросу из команды Летучего Голландца, капитаном которого был богохульник Филипп Ван дер Деккен.
И потом добавил на греческом наречии:
– Какое приятное завершение истории.
И Йозеф Крааль отметил про себя, как же он похож на того, кто много лет не был дома. И записал еще одну цитату из Lex cursoris: «…честью гонца не помнить свое имя, если не помнить его поможет доставить послание тем, кто имя свое помнит…»
История Уэнто Атраса, фантастическая и бесконечная
Уэнто Атрас работал обратным отсчетом. Обстоятельства, вынудившие отказаться Уэнто от ремесла музыканта, были трагичными. Правая рука, неплохо владевшая смычком, попала под колесо телеги. Кости кое-как срослись, но подвижность пальцы потеряли. И что было делать? Просить милостыню?
И потому Уэнто без колебаний согласился на работу, которая требовала немногого: в определенный момент времени бить в колокол и четко произносить, сколько дней, часов или минут осталось до того или иного события.
Деревянный каркас с колоколом крепился на плечах, веревка с узлом на конце свисала как раз напротив глаз Уэнто. Чтобы ударить в колокол, двух рук не требовалось. Йозеф Крааль, который предложил Уэнто Атрасу эту работу, боялся опоздать на утренний дилижанс. Он подарил Уэнто не только каркас и колокол, но и уверенность в том, что новое ремесло будет кормить его не хуже старого.
И в самом деле, вскоре заказы на обратный отсчет стали поступать регулярно. Были и хорошо оплачиваемые, почетные заказы. Как, к примеру, обратный отсчет до Рождества. Или до свадьбы сына бургомистра. Или до отправления большой экспедиции за край света.
Рядовые заказы, стоившие сущие гроши, случались, конечно, значительно чаще. Кухарки просили отсчитывать в обратном ходу время до того, как вынимать пироги из печи. Скорняки просили вовремя напомнить им о том, что пора вынимать кожи из бочек с дубильным отваром. Впрочем, с Уэнто в таком случае часто рассчитывались не деньгами, а пирогами и выделанной кожей.
И все бы и шло так размеренно в жизни Уэнто Атраса, все так бы он и отбивал колоколом минуты, часы, дни и годы до наступления событий, которые его по сути не касались. Но вот однажды ему предложили за приличное вознаграждение отбивать обратный отсчет его собственной, Уэнто Атраса, смерти. Йозеф Крааль намекает, что предложение это Уэнто Атрасу сделал какой-то его клиент, прозевавший судьбоносный удар колокола. Однако имени его алхимик не называет. Разве что в последующих заметках Йозефа Крааля есть упоминание о некоем Ашкаме Махлеби, любителе поиграться с последними мгновениями человеческих жизней.
Уэнто Атрас провел не одну бессонную ночь в сомнениях: соглашаться или нет. Деньги, конечно, деньгами, но замечательным было совсем иное: дата смерти, отстоявшая от настоящего момента на тысячу и три года. По сравнению с этим сроком пятьдесят прожитых лет кажется пустяком. Но отбивать ударами колокола наступление собственной смерти, да еще тысячу три года – это ли не пример изощренной жестокости? И не лучше ли отказаться и жить себе спокойно еще тысячу лет и три года? Но кто сказал, что, отказавшись, он проживет именно столько, а не те пять лет, которые ему нагадала недавно цыганка.
Йозеф Крааль не сообщает о решении Уэнто Атраса. Однако задает interrogatio rhetorica[20]: что за удары колокола, которые время от времени будто бы невпопад слышатся нам то здесь, то там?
История юноши Джасванта, фантастическая и провидческая
В кладезях семнадцатого века Йозеф Крааль обнаружил историю юноши Джасванта, служившего почтальоном-скороходом в империи Великих Моголов. В те времена почтовая служба в империи была устроена просто, но эффективно. Почтовый тракт был поделен на участки в несколько миль, на каждом таком участке жил почтальон. Получив почтовое сообщение, почтальон тут же, надев сапоги-скороходы, с медным колокольчиком на поясе отправлялся до следующего почтальона, преодолевая положенное расстояние за минимально возможное время. И сообщения до адресата доходили очень быстро. Почтальоны были привязаны к своему дому, имели возможность вести хозяйство, но главным их делом все-таки было доставка сообщений.
Джасвант, красивый, но бедный юноша, воспылал любовью к жене другого почтальона, своего соседа. Молодая красивая, но несчастная в браке женщина (Йозеф Крааль не называет ее имени, да и вообще женщины фигурируют в его заметках крайне редко) ответила взаимностью. Механика их прелюбодеяния была проста, как сама система почтовых сообщений. Принеся новое сообщение Джасвант делал вид, что возвращается домой, а сам, дождавшись, когда его сосед отправится в путь, возвращался в его дом.
Счастливые влюбленные предавались страсти, бурной и пышной, как те послания, которые передавали друг другу почтальоны. Однако почтовые отправления не отличались частотой и регулярностью, а страсть не терпит отсрочек. Но, как известно, трудности у обремененных любовным недугом только распаляют воображение. А воображение у молодого почтальона было и без того как сокровища Агры. И потому в столицу империи моголов полетели сообщения о том, что творилось за ее пределами: о делах османских, о делах европейских и даже делах заморских. Про Билль о самоотречении, об изобретении ртутного барометра, о вступлении в Пекин армий маньчжуров и У Саньгуя. О разрушении города Сантьяго. О начале Фронды во Франции. О соляном бунте в Москве. О жестоком набеге ирокезов. Все эти события были плодом фантазии Джасванта. Он, томимый страстью, выдумывал их ночами, выискивая среди звезд повод снова отправиться в путь с медным колокольчиком на поясе.
К первым таким сообщениям в столичных городах относились с должным вниманием. Но сообщения летели как стаи перелетных птиц. Об эпидемии бубонной чумы в Провансе. О великой паровозной гонке. О подлом убийстве в Сараево. О человеке в железной капсуле, заброшенной на небо. И в столице решили: что-то здесь не так, ведь на основании этих сообщений получалось, что центр мира, увы, не в Агре, и даже не в Дели или Лахоре, а шайтан знает где. И империя Джахангира оказывалась всего лишь незначительным пятном на той самой карте Меркатора, которую императору любезно презентовал сэр Томас Роу.
Расследование вывело на прелюбодеев, оба они поплатились жизнью. Так же как и муж-рогоносец, так же как вся почтовая цепочка. Йозеф Крааль явно иронизирует, приводя несколько строчек из песни про прекрасную любовь почтальона Джасванта и чужой жены. Песня эта, как пишет Крааль, появилась по прошествии нескольких десятков лет после смерти несчастных влюбленных. Авторство ее одни приписывают Тасиру Тебризи, другие – Тарзи Афшару. Что же до событий, которые нафантазировал несчастный Джасвант, то, как утверждает Йозеф Крааль, их частичное или полное совпадение с событиями историческими носит natura occasionalis[21]. И не дает ни малейшего повода считать, что Джасвант имел дар провидца.
История африканского шамана Мбоаку, фантастическая и трансцендентная
Йозеф Крааль пишет о том, как он познакомился с африканским шаманом по имени Мбоаку. Названия местности он, впрочем, не приводит. В нескольких штрихах Крааль набрасывает словесный портрет шамана, а потом переходит к описанию его искусства.
Шаман делал из голов умерших духовые инструменты. Он бальзамировал отрезанные головы соплеменников (и пленников, если такие случались), так что мягкие ткани, не поддаваясь гниению, усыхали, и кожа плотно обтягивала череп. Потом через глазницы он удалял части мозга. А оставшуюся часть мозга обрабатывал раствором, в основе которого сок тропических растений. После трех недель выдерживания головы под палящих солнцем инструмент был готов.
Когда шаман подносил его к губам – ухом ли, глазницей, ртом или ноздрей – и дул, то появлялся звук, не похожий на звучание никакого другого инструмента.
Превращенные в музыкальный инструмент головы шаман отдавал родственникам, те натыкали их на дрын и оставляли возле жилищ. И в праздники играли на них. Впрочем, не так искусно, как это делал шаман.
Крааль спросил шамана, а может ли он то же самое проделывать с головами живых людей. Шаман ответил утвердительно. Только никогда он этого не делает.
– Почему? – спросил Крааль.
– Потому что, во-первых, музыка головы получается столь магической, что живой человек перестает понимать, зачем ему на самом деле нужна голова. А во-вторых, зачем мне нужно чужое содержание? У меня своего в избытке.
Заинтересованный Йозеф Крааль попросил шамана сыграть что-нибудь на его голове.
– А ты не боишься потерять свою голову?
– Не боюсь.
Тогда шаман наклонился к уху Крааля, помассировал мочку, зажал правую ноздрю указательным пальцем, средним же приподнял верхнюю губу Крааля. Другой рукой он обхватил его голову. И, слегка поглаживая темя, тихонько дунул Краалю в ухо. И голова алхимика зазвучала. Как описывает сам Йозеф Крааль, мелодия заставила думать его о склянках с реактивами, о пламени горелки и о клепсидре Су Суна. И вдруг он увидел время, вязко перетекающее из одного чана в другой, увидел пространство, собранное из зернышек пшеницы, ожившие портреты Арчимбольдо и статуи Джакометти. И в конце концов увидел себя, безголового, склонившегося над ретортами и пробирками…
Мелодия исчезла, Крааль пришел в себя. Рядом не было ни шамана, ни его деревни. Сколько времени звучала мелодия у него в голове, Йозеф Крааль сказать не мог. Факт, что обнаружил он себя в Праге через полторы недели.
В конце заметок есть небольшая приписка, сделанная другими чернилами, вероятно, уже значительно позже:
«По всей видимости, он, пока играл на моей голове, узнал кое-что о мире, находящемся за пределами его деревни. И сменил одну цивилизацию на другую. Это можно судить по тому количеству безголовых pupae dulce canentes[22], которых в последнее время стало чересчур много».
История Радомира Неймича, фантастическая и душеспасительная
Балканский князь Радомир Неймич, поселившийся в австрийском Зальцбурге, вскоре стал знаменит тем, что ради забавы, а точнее ради того, чтобы посмеяться над австрийскими соседями, чересчур надменными и чересчур гордящимися своим великим соотечественником, выставил в своем доме некий музыкальный ящик, исполнявший на заказ серенады и пьесы Вольфганга Амадея Моцарта. Стоило только бросить в щель ящика одну, две или иное заранее оговоренное количество монеток и приложить ухо к специальному отверстию, как тут же можно было услышать какую-нибудь серенаду Моцарта.
Неймич время от времени менял репертуар, так что внимание поклонников таланта великого австрийца не ослабевало. При этом князь категорически отказывался объяснять принцип работы устройства, но клялся, что ничего в нем дьявольского нет, это всего лишь miraculum mechanicae[23]. Кажется, он даже ссылался на какие-то записки Леонардо да Винчи. Правда, иногда под большим секретом он в присутствии тех, к кому проникался особым доверием, приподнимал крышку и показывал внутренности ящика. Любопытный взгляд, однако, не мог разглядеть там ничего особенного, кроме семи тонких золотых дисков разного диаметра, соответствующих семи нотам, набора пружин и шкивов, а пытливый ум на основании увиденного не был в состоянии сделать какие-либо однозначные выводы.
Суть затеи, впрочем, была проста: в подвальном помещении сидели обычные музыканты. Посчитав, сколько монеток падало к ним на стол, они играли ту или иную мелодию. Звук по особой трубе с раструбом уходил наверх, и всякий, кто прикладывал ухо к ящику, мог отчетливо слышать музыку.
Договор у Неймича с музыкантами был следующий: те безвылазно (в целях соблюдения тайны) сидят в подвале один месяц. При этом их кормят, поят и даже позволяют выйти на два часа после полуночи в сад. По окончании срока договора, получив вознаграждение (весьма приличное, отмечает Йозеф Крааль, ибо просидеть месяц в подвале дорогого стоит), они уезжают из города и никому о договоре не рассказывают.
История закончилась трагически. Три недели все шло как по маслу. От желающих услышать серенады Моцарта не было отбоя. Монетки сыпались в подвал, музыканты играли, слушатели дивились механическому чуду. Но на исходе третьей недели музыканты, подогретые вином, переругались, причем так сильно, что дело дошло до драки. В ход пошли ножи и все что попало под руку. Результат – трое трупов и двое тяжелораненых. Йозеф Крааль пишет, что один из музыкантов был задушен виолончельной струной.
Князь, узнав на следующее утро о случившемся и порядком испугавшись последствий, приказал запереть подвал, никому туда не входить и никого оттуда не выпускать.
В следующие дни пожаловали новые любители моцартовых чудес. Но за брошенные монетки могли слышать лишь стоны раненых. На вопрос, что это значит, Неймич с каменной улыбкой на лице отвечал:
– Это «Реквием», господа, «Реквием». А точнее – его окончание.
Несколько дней князь по утрам прикладывал ухо к своему ящику, слушая стоны раненых. Потом, когда стоны прекратились, он распорядился тайно похоронить музыкантов в своем саду. В городе прошел слух, что музыкальный ящик Неймича сломался. И вскоре все забыли про чудо механики, отвлекшись на грядущий парад воздушных шаров.
Йозеф Крааль, ссылаясь на слова домочадцев князя, говорит, что Неймич и потом каждый день до самой смерти вслушивался в звуки, исходящие от чудесного ящика, и с каменной улыбкой на устах говорил о том, как прекрасны и совершенны произведения Моцарта, как они благотворно влияют на душу человека. Особенно его «Реквием». Нет никаких сомнений, что в результате своей удачной шутки князь тронулся умом.
Ужасные слухи, будто бы в саду Радомира Неймича в шелесте листьев можно слышать серенады Моцарта, Йозеф Крааль иронично называет сarmen horrendum[24]. Впрочем, не кажется странным, что столетие спустя на месте дома и сада Неймича построили концертный зал. А его оригинальную идею алхимик подкинул какому-то инженеру, подвизавшемуся в известной фирме Wurtlitzer. Хотя поговаривают, что тот украл ее у другого изобретателя, сделавшего музыкальный автомат на базе одной из моделей фонографа Эдисона, который в 1889 году установили в Сан-Франциско в Palais Royale Saloon.
История Ашкама Махлеби, фантастическая и потусторонняя
Ашкама Махлеби считали полоумным шайтаном. Потому что он скупал последние мгновения человеческих жизней. Те самые мгновения, что уже жизни не принадлежат, но еще не являются собственностью смерти. Именно те, в которые человек совершал путешествие в другой мир.
Найти шайтана было легко. Скрытый одеялом закуток на базарной площади, без вывесок и опознавательных знаков. Масляная лампада и ковер на земле. Сюда можно было зайти в любой базарный день с восьми утра до восьми вечера и продать Махлеби последние мгновения своей жизни. Ашкам платил охотно, но цену назначал сам. Ему хватало одного взгляда на продавца, чтобы определить, сколько стоит товар.
Как-то к нему заглянул алхимик Йозеф Крааль.
– Я куплю последнее мгновение твоей жизни за тысячу динаров, – сказал Ашкам Махлеби. Но алхимик не собирался ничего продавать. Он зашел в закуток Ашкама Махлеби только потому, что услышал пение цикад. И сейчас он стоял у пыльного полога и слушал мелодичный стрекот, напомнивший ему музыку африканского шамана Мбоаку.
Гость совсем не походил на обычных продавцов, которые первым делом, явившись к Ашкаму Махлеби, спрашивали:
– Избавившись от последних мгновений, стану ли я бессмертным?
Таким Ашкам Махлеби, пересыпая из одной руки в другую горсть разноцветных стеклышек, двусмысленно отвечал:
– Теперь ты не сможешь перескочить через узкую пропасть между жизнью и смертью.
А сам думал: «Ты перескочишь через нее с закрытыми глазами, ушами и ртом». Махлеби никого не лишал заблуждений. Лишал он иного: страха перед смертью. Невесть какая, но все же прибыль. Вдобавок к нескольким монетам.
Молчание гостя шайтан Ашкам Махлеби воспринял как сомнение и потому предложил более высокую цену:
– Хорошо, полторы тысячи. Хороший товар стоит хороших денег.
– Я отдам тебе то, что ты просишь, – наконец произнес алхимик. – Но взамен возьму последние мгновения твоей жизни.
Такой обмен был не в пользу Ашкама Махлеби. И он сплюнул с досады, слюна смешалась с пылью, превратившись в маленького Ашкама Махлеби. Маленький шайтан шмыгнул под ковер, но большой Ашкам Махлеби топнул босой ногой по ковру. Когда он вновь обратил свой взор на Йозефа Крааля, того уже не было в закутке. Вместо него на пороге стоял богатый и известный в городе человек.
– Сколько дашь за мой последний вздох? – спросил он у Махлеби.
Тот посмотрел на продавца и сказал:
– Два динара.
– Отчего так мало? – возмутился гость. – Нищему, который только что был у тебя, ты предлагал полторы тысячи.
– Твой последний вздох стоит два динара.
– Неужели последний вздох всеми уважаемого человека стоит меньше вздоха нищего?
– Цена драгоценного камня не зависит от того, в чьей земле он лежит.
Продавец рассердился и попытался схватить дерзкого шайтана за нос. Однако пальцы его щелкнули лишь воздух – Ашкам Махлеби исчез, оставив лишь едва уловимый запах серы и стрекот цикады.
Йозеф Крааль убежден: шайтан Ашкам Махлеби объявился в ином месте. Чтобы и там заниматься тем, чем занимаются все алхимики мира, aut hoc aut illo orbis latere[25].
Зачем шайтану были нужны последние мгновения человеческих жизней? Йозеф Крааль пишет, что Ашкам Махлеби засыпал купленные мгновения в бамбуковую или картонную трубку с продольными зеркалами и крутил ее, глядя внутрь через отверстие. Он полагал, что таким образом узнает тайну жизни и существующего мира. Что взять с полоумного шайтана, добавляет Йозеф Крааль. В конце концов Ашкам Махлеби продал все свои трубки на базаре, называя их сочетанием трех таинственных греческих слов.
Caetera desunt[26]
СОДЕРЖАНИЕ
в хронологическом порядке:
История Себастьяна Мадариаги, фантастическая и многообещающая
История африканского шамана Мбоаку, фантастическая и трансцендентная
История Банея Ифраси, фантастическая и сентиментальная
История Брауна Колриджа, фантастическая и немилосердная
История Адриана Лупу, фантастическая и романтичная
История Анесио Асаларьядо, фантастическая и таинственная
История герцога О-ского, фантастическая и поучительная
История Вилхема Бониха, фантастическая и назидательная
История Радомира Неймича, фантастическая и душеспасительная
История Уэнто Атраса, фантастическая и бесконечная
История Килверта Розенблума, фантастическая и богоискательная
История юноши Джасванта, фантастическая и провидческая
История Уильяма Шэя, фантастическая и вечная
История Якоба Менсахеро, фантастическая и познавательная
История Млехи Гуглака, фантастическая и героическая
История Ашкама Махлеби, фантастическая и потусторонняя
[1]Йозеф Крааль (1963–1149)
– чешский алхимик и рисовальщик. Как говорят, связал воедино расстояния и годы,
жил в обратном ходе времени. Оставил после себя ряд заметок о своих путешествиях.
Днем
смерти Йозефа Крааля принято считать дату (апрель 1149 года), проставленную на последней
заметке. Некоторые исследователи настаивают на том, что смерть Крааля наступила
несколько «ранее» – в 1368 году. Они ссылаются на одну из его записей, в которой
упоминается некий передвигатель
шахматных фигур Иоахим Воль. Йозеф Крааль убедил Воля
принять участие в игре двух шахматных игроков (они, как утверждает алхимик, суть
то, что дает и забирает время). После окончания партии Йозеф Крааль на реплику Иоахима Воля «я больше не практикую» ответил: «Я тоже». Именно
на этом основании исследователи утверждают, что дальнейшие появления Йозефа Крааля
в истории не более чем его эхо.
Сам же
Йозеф Крааль отмечает, что продал последние мгновения своей жизни шайтану Ашкаму Махлеби. Если это действительно
так, то последние факты жизни Йозефа Крааля скрыты в одном из устройств, которые
находятся в коллекции членов Brewster Kaleidoscope Society.
[2] беглым пером,
то есть наспех, непродуманно (лат.)
[3]звездный час (лат.)
[4]напрасной жертвой
(лат.)
[5]земная жизнь (лат.)
[6]жизнь вечная (лат.)
[7]ключом к пониманию
(лат.)
[8]парадоксальное
умозаключение (лат.). О парадоксальности умозаключения Килверта.
Трудно себе представить математика, который сделал бы такую простую математическую
ошибку. Знакомые с геометрией без труда смогут доказать, что при n > 4 вероятность существования такой точки близка к нулю.
Поэтому, не веря в столь раннее безумие Килверта, стоит
предположить, что он задолго до Лобачевского и Римана (а
также Эйнштейна с его безответственной теорией относительности) стал передвигаться
в пространствах неевклидовой геометрии.
[9] фантастическое
свойство (лат.)
[10]скромное и незаметное
существование (лат.)
[11]не краткой заметки,
а пространного изложения (лат.)
[12]платоновской идее
(лат.)
[13]Эта фраза встречается
в рассказе аргентинского писателя Хорхе Луиса Борхеса «Сад расходящихся тропок».
[14]пожизненному заключению
(лат.)
[15]с испанского «менсахеро» переводится как посланец, гонец.
[16]счастливой участью
(лат.)
[17]«Кодекс Гонца»
(лат.)
[18]время всё разрушает
(лат.)
[19]женское коварство
(лат.)
[20]риторический вопрос
(лат.)
[21] случайный характер
(лат.)
[22]сладко поющих
болванчиков (лат.)
[23] чудо механики
(лат.)
[24] песнь, наводящая
ужас (лат.)
[25]с той или этой
стороны мироздания (лат.)