Рассказы
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2016
Вадим Месяц родился в 1964
году в Томске. Окончил физический факультет Томского государственного
университета, кандидат физико-математических наук. Автор множества публикаций в
литературных «толстяках» («Урал», «Знамя», «НЛО», «Новый мир», «Интерпоэзия», «Крещатик» и др.) и
более пятнадцати книг стихов и прозы. Лауреат премии New
Voices in Poetry and Prose
(1991, USA), Бунинской премии (2005), премии им. П.П.
Бажова (2002), финалист Букеровской премии (2002) и др. Организатор «Центра
современной литературы» в Москве и руководитель издательского проекта «Русский
Гулливер». В «Волге» публиковались стихи (2015, №7-8). Живет в Москве.
Преступление и наказание
Я
бы много дал, чтоб перечитать свою первую работу по Достоевскому. Самое
радикальное произведение моей жизни. Школьное сочинение, за которое я получил
двойку за содержание и тройку за грамотность. Я горжусь этим результатом до сих
пор. «Преступления и наказания» я не читал: писал согласно внутреннему чутью. С
проблематикой был более-менее знаком. То ли понаслышке, то ли по телефильму.
Раскольникова не осуждал. Если бы перед убийством он зашел ко мне, я бы сказал
ему: решай сам. У каждого дела есть свои плюсы и свои минусы. Это было главной
мыслью сочинения. Раскольникова могли ждать великие дела. Зачем я буду
наступать на горло его песне?
Я считал, что все мои
сочинения должен украшать звучный эпиграф. Цитаты я выдумывал сходу и неизменно
подписывал их Проспером Мериме. «Человек – сложное,
но нежное существо». Проспер Мериме. «Все люди –
братья, но братья двоюродные». Проспер Мериме. Для
Достоевского я решил использовать народную поговорку, которую тоже мог знать
эрудированный Проспер. «Старость – не радость»,
написал я, намекая на возраст процентщицы. В тексте много распространялся про
Свидригайлова, расспросив о нем у соседки по парте. На всякий случай сравнил
Сонечку Мармеладову с Марией Магдаленой. Других фамилий, встречающихся в
романе, не помнил. Раскольниковым откровенно восхищался. Считал, что это
человек поступка, раскисший от христианских предрассудков.
Меня вызвали к завучу.
Фелицата Андреевна, небольшая горбатая женщина с крашеными волосами, спросила:
– Почему ты не явился,
когда я вызывала тебя месяц назад? – оглядела меня. – Почему в джинсах?
– Усов из 10 «А» сломал
мне нос, – сказал я правду. – Он – каратист. Я не мог появиться перед вами в
таком виде. У меня затекли оба глаза.
Она рассказала мне про
ударную комсомольскую стройку БАМ.
– Понял? – спросила она
после внушительной паузы. – Вот как люди живут. Им не до заграничных пластинок.
– Понял, – сказал я и
уже был готов удалиться, как в учительскую ворвался красномордый физрук и
радостно сообщил, что я завалил спортивную работу.
– За весь год ни разу у
меня не появился, – сказал Петр Иванович.
– Я занимался спортом,
– ответил я. – Чтобы поднять общий моральный дух. На личном примере.
В комнате появилась
учительница литературы с моей тетрадью в руке. Экзекуция продолжилась по нарастающей. Как? Почему? Какое имеешь право? Разговор
получился пугающе долгим. Я улыбался. На следующий день начинались весенние
каникулы.
Каникулы мы с Сашуком провели правильно. Отдыхали. Встречались
погулять-покурить. Вечером шли смотреть «Капитана Врунгеля».
К концу недели решили наведаться в Лагерный сад, где у памятника павшим стояли
наши товарищи по школе с деревянными автоматами. Дело ответственное: к вечному
огню брали лучших. Мы с Лапиным
к таким не относились.
Сашук
щелчком отшвырнул сигаретку в почерневший снег и победоносно высморкался. Мы
стояли у подножия монумента, где огромная каменная Родина-мать протягивала
винтовку своему каменному сыну. У их ног жалкими лилипутами стояли в синих
шинелях юноша и девушка из восьмого «А» класса. Оба были симметрично прыщавы и
серьезны. Мы поднялись по гранитным ступеням и засмотрелись на столбик огня,
вырывающийся из металлической пятиконечной звезды. Горелка тревожно гудела. К
памяти защитников отечества мы относились с уважением. К почетному караулу
пиетета не испытывали.
– Как служба? – спросил
Сашук дружелюбно. – Не надоело?
Сторожа воинской славы
молчали. Мы спустились с постамента и направились к казарме Поста номер один,
где надеялись повстречать одноклассников. Березы наливались белизной в
предчувствии скорой весны, сугробы по краям дорожек стали пористыми и твердыми.
Навстречу нам бежали наши друзья в униформе, с муляжами автоматов Калашникова в
руках.
– Как дела?
– Нападение на Пост
номер один.
Мы не сразу поняли, что
речь идет о нас. Оказалось, нападение совершили мы. Они пришли за нами. Застава
– в ружье. Наиболее активным оказался руководитель почетного подразделения,
Петр Львович Шаповалов. Мужчина тридцати пяти лет. Комсомольский чин. Он
отдавал обрывистые приказания:
– Взять их, – заорал
он, когда понял расклад, а соображал он быстро.
Мы тоже врубились, что
к чему, и побежали в сторону реки. Путь для отступления в город был отрезан. На
Томи велись строительные работы по укреплению набережной. Край обрыва был срыт
экскаваторами: внизу вторым ярусом проходила дорога. На нее мы и скатились,
благополучно найдя детскую горку. Драпанули в сторону
утесов, надеясь найти спуск к реке. Неутомимый Львович ринулся за нами. Он
вошел в раж и буквально задыхался от бега и азарта погони.
Я был в клешеных полосатых брюках из местного ателье, тяжелом
полушубке и каблукастых сапогах с расстегнутыми
молниями, чтобы наполовину заправлять в них брюки: для понта.
Правый сапог свалился с моей ноги, и я растянулся на накатанном льду в полный
рост. Поднял глаза и увидел, как на склоне мои товарищи встали в ряд по его
периметру. Чтобы и муха не проскочила. Вид у них был удушающе серьезный. Они
были похожи на карателей из кинофильма про фашистов.
Шаповалов настиг меня в
двух обезьяньих прыжках и попытался скрутить за спиной руки. Я увернулся и сел
на дороге, глядя на его живот в синей олимпийке. Он помог мне подняться и
заорал вслед Сашуку:
– Я поймал твоего
друга. Если у тебя есть совесть – остановись.
На мартовском речном
ветру это звучало забавно. Лучше бы у Сашука не было
совести. Лапин остановился, почувствовав, что его не преследуют. Встал поодаль.
– Че тебе надо? –
прокричал он. – Мы тут гуляем.
– Прогулка закончена, –
пробормотал Шаповалов.
Сашук
нехотя подошел к нам:
– Че надо?
Мы поднялись наверх,
цепляясь за маленькие елки и выступы скал. Люди в шинелях окружили нас. Глаза
их горели ненавистью, Сережа Риттель ткнул меня в
спину автоматом.
– Попались, – сказал
он.
Чем их там накачали?
Явно не «капитаном Врунгелем». Нас привели к
основанию памятника. Караул у вечного огня еще не сменился. Прыщавая девочка из
восьмого «А», завидев нас, горделиво достала из кармана черный радиопередатчик
с длинным штырем антенны. Подъехали менты на желтом уазике. Одноклассники
запихнули нас в решетчатый отсек лунохода. Отъезжая, мы смотрели из заднего
окна на товарищей в синих шинелях, на бесцветный в солнечный полдень вечный огонь,
на огромный памятник, роняющий бесформенную тень на главную аллею парка.
В молодости я соображал
быстрее, чем сейчас. У меня был полушубок с брезентовым верхом. В кармане – нож
с выбрасывающимся лезвием. Я нажал на кнопку, быстро вспорол карман и переместил
нож за подкладку на задницу. Финка эта счастья никому
не приносила. Ее бывший владелец, актер драмтеатра, чуть было не сел из-за нее
за хранение оружия.
В милиции нас допросили
и провели обыск.
– Вы учитесь в той же
школе? – прояснил лейтенант ситуацию. – Это упрощает дело.
Первым он обыскивал Сашука. Из-за рваного шрама на шее вид у него был более
криминальный. Он выложил на стол надорванную пачку сигарет «Солнце», спички с
изображением кролика на коробке. Укоризненно покачал головой. Я достал из кармана
головку репчатого лука и бутылек с «тройным»
одеколоном. Лейтенант встрепенулся:
– Ну-ка дыхните.
Мы не без удовольствия
подышали ему в лицо табаком.
– Зачем вам одеколон?
– Люблю его запах, –
сказал я. – В приличном обществе надо хорошо пахнуть.
Нас отпустили минут
через десять. Мы тут же вернулись к вечному огню и провели сеанс пантомимы с
неприличными жестами для наших обидчиков. Юноша и девушка из восьмого «А»
по-прежнему стояли на посту. Мы немного покривлялись и довольные разошлись по
домам.
Политинформации
проходили у нас в четверг. В 8:30 утра. Начало занятий попало именно на этот
день. Обычно Грайф рассказывал про Никарагуа и наш
подводный атомный флот. На сегодня тема лекции изменилась. Моисей Максович был бледен, руки его самопроизвольно застегивали и
расстегивали верхнюю пуговицу на пиджаке.
– Ребята, прошу
внимания! – сказал он, наконец. – В нашей школе произошло ЧП городского
масштаба. – Он тяжело замолк, собираясь с мыслями. – В понедельник, 30 марта в
11:30 утра два распоясавшихся юнца, иначе я не могу их назвать, совершили
нападение на Памятник славы в Лагерном саду. Они его осквернили. Лапина и
Месяца прошу встать.
Мы нехотя поднялись,
заскрипев стульями. Моя подруга, когда я встал, нежно обняла меня за ногу.
Грайф
рассказал, что у вечного огня мы оба курили, лузгали
семечки и матерились. Действительности это не соответствовало, но мы не стали
спорить.
– У меня дедушка воевал
с 39-го по 46-й, – сказал я. – Сейчас сидит в инвалидном кресле. Парализовало в
прошлом году. Зачем мне осквернять памятники?
Временной отрезок
службы деда не понравился Моисею еще больше. Он с семьей был сослан в Сибирь из
Черновцов после аннексии Западной Украины, но об этом не распространялся.
– И это еще не все, –
продолжил он. – Вчера ученик Лапин вместе с учеником девятого «А» класса
Евгением Штерном пронесли на территорию Поста номер ящик вермута и устроили
безобразную пьянку. Я считаю это спланированной
идеологической диверсией. Я просто не могу подобрать слов для поведения этих
подонков.
Мы учились в немецкой
школе. Еще недавно здесь преподавали ряд предметов на немецком языке. Сейчас
остался только технический перевод и немецкий. Политические казусы случались.
Несколько месяцев назад были пойманы ребята из десятого класса, которые носили значки
с изображением Гитлера на внутреннем лацкане пиджака: подарок от ровесников из
Германской Демократической республики. Зимою нашумела история с моей женитьбой
в поезде Новосибирск-Ташкент, куда мы ездили на каникулы с классом. Со
свадебными тостами, кольцами, первой брачной ночью. Осквернение памятника стало
восклицательным знаком моей карьеры. Мне было пятнадцать лет. Я уже достаточно
прославился и был популярен.
В мае начались
отчетно-перевыборные комсомольские собрания. Выступающие
рассказывали об успехах нашей школы, об отличниках и спортсменах. Если
нужно было подчеркнуть отдельные недостатки, речь заходила о нас с Лапиным. Мою фотку сняли с доски
почета, благодаря чему она сохранилась до сегодняшних дней. Шили аморальное
поведение, осквернение святынь, покушение на социалистическую законность. Как
вообще можно осквернить святыню, если она святая? На то она и святыня, чтоб
стоять в веках, невзирая на наши шалости. Зарубить топором старушку –
преступление, а полюбить одноклассницу или поиздеваться над дураками – благое
дело.
Мы сидели с Лапиным вместе, добродушно слушая речи наших товарищей.
Процедура есть процедура. На процедуру не обижаются. У
Лапина в кармане лежал бычок от длинной папиросы
«Казбек», он вонял на весь зал. Учительница литературы, сидевшая рядом, сделала
Сашуку замечание:
– От вас пахнет, как от
табачной лавки, – сказала она.
И тут Сашук вскипел:
– Вы когда-нибудь были
в табачной лавке, Виктория Павловна? – возмутился он. – Там пахнет совсем
по-другому!
Она оскорбленно
пересела подальше от нас. Через час мы сидели в подвале дома Аньки Чернышевой и
вместе с Лапиным и Штерном пили вермут. Я сдернул
пробку своим знаменитым ножом и хохоча спросил:
– А что бы на это нам
сказал Проспер Мериме? Кто это такой, кстати?
Шинель для Лейбы
Внешне он был похож на
Троцкого. Лейба помог мне с переездом, когда у меня
не было ни машины, ни денег. Я пришел в офис к Эрику Кунхардту
спросить, что у них делают, когда съезжают с квартиры.
– Полечу на родину. А
мебель куда девать?
Эрик увлеченно стучал
по клавиатуре. Поднял на меня глаза и вновь ушел в компьютер.
– Ты много ешь, –
сказал он, наконец. – Ты стал толстым, Дыма. А переехать тебе помогут мои
студенты.
Была весна. Цветущие
яблони хорошо смотрелись на фоне красного кирпича нашего кампуса. За окном
лежал недвижный Гудзон с фанерной панорамой небоскребов Манхэттена. Внизу
шныряли разноцветные международные студенты. В тот год я увлекался индусками,
но они не могли перетаскивать тяжелые вещи. И вообще я не хотел никому
говорить, что уезжаю.
Эрик дал мне бригаду из
двух человек. Про одного я уже сказал. Имени второго не помню. В прокате у
Голландского туннеля мы взяли фургон, быстро погрузили в него кровать, шкаф,
стол и стул и отвезли их в подвал одному знакомому. Тот сочувствовал России и
был готов поделиться местом на своем складе.
– Ты когда-нибудь был в
суши-баре? – спросил меня Лейба, когда работа была
закончена. – Я балдею от японской кухни.
– В баре был, а в суши
нет, – ответил я честно. – Но тоже балдею.
Место располагалось на
центральной улице. Сырая рыба недавно начала свое победоносное шествие по миру
и даже здесь пока что считалась экзотикой. Мы сели втроем у стеклянной витрины
с видом на город, заказали по бутылке «Саппоро».
– Это специальный
лосось, – сказал Лейба важно, когда нам принесли
большой поднос с ассорти из суши, сашими и
вегетарианских роллов, – не вздумай употреблять рыбу из наших супермаркетов в
сыром виде. Можно заразиться описторхозом.
Про паразитов,
передающихся от рыбы человеку, я знал, но вежливо кивнул и продолжил обучаться
есть рис палочками. С роллами справился быстро, но рис мне никак не давался.
Соевый соус и имбирь как продукты питания были мне знакомы по Дальнему Востоку,
поедание сырой рыбы меня смущало мало. Мне понравилась васаби.
Коллеги прочитали познавательную лекцию и о ней.
– У нас это называется
чушь, – сказал я, вспоминая недавнюю молодость. – Чушь, суши – похожие слова.
Одно и то же. Только в Сибири сырую рыбу едят с уксусом и перцем.
Я рассказал, как режут
на деревянном столе кострюка, только что снятого с
самолова. Как он пляшет среди граненых стаканов с водкой, извивается змеиным
телом и бьет хвостом. И какая у него костяная голова. И как это красиво.
– Осетровые –
родственники акул и ихтиозавров, – закончил я. – У них в процессе эволюции даже
не сформировалось позвоночника.
– Все-таки русские — живодеры, – протянул Лейба, и они
с другом переглянулись. – Вы едите рыбу живьем?
– Только по праздникам,
– ответил я.
Мы перешли к разговору
о женщинах. О том, что для быстрейшего достижения результата надо создать
романтическую обстановку. Лейба поделился с нами
несколькими случаями из личной жизни.
– Я зажег свечи, –
сказал он. – Поставил алую розу в бутылку из-под шампанского. Мы недооцениваем
мелочей, а женщины устроены по-другому. Они любят такие штучки. Цветы, музыка,
галантное обращение.
Поспорить с ним было
трудно. Тему пришлось вскоре сменить, потому что к нам присоединились Эрик и
его сосед Норман, толстый, скучный старик, в подвале
у которого я оставил свою мебель. Норман недавно побывал
в Санкт-Петербурге и взахлеб рассказывал теперь о
России.
– Почему вы считаете,
что идея ваучеров порочна? – сказал он, обращаясь к присутствующим. – Ведь она
верна. Если раньше все принадлежало государству, то после приватизации надо
разделить общественную собственность поровну.
Мы испуганно замолчали.
Норман тоже посетил суши-бар впервые, но сырую рыбу
есть отказался. Эрик, как настоящий витающий в облаках профессор, ел все, что
ему дают, думая о чем-то своем. Ел и напевал какую-то мексиканскую мелодию.
– Я слышал, ты нашел
себе girlfriend,
Дыма, – посмеивался он. – Тебе было нужно идти не в японский, а индийский
ресторан.
Мы вернулись к дамской
теме. О политике говорить не хотелось. Лейба
пересказал вновь прибывшим о преимуществах
романтического свидания перед неромантическим. Развязалась оживленная
дискуссия. Брутальных мужчин среди нас не было. Мы отдали им пальму первенства
в искусстве обольщения. Норман прошелся по питерским
проституткам:
– Сто долларов, –
возмутился он. – Я просто подошел поинтересоваться. Сто долларов! Это как
здесь. Она что, думает, что я не знаю шкалу цен? Не знаю, сколько стоит завтрак
в гостинице? Теперь понятно, почему она ходит в такой дорогой шубе.
– Ты же недавно
женился, – подколол его Эрик. – Мог бы сохранять супружескую верность хотя бы
на первых порах.
Когда мы прощались, я
спросил Лейбу, сколько я ему должен за ужин. Без его
приглашения я бы в ресторан не пошел, но он помог мне перевезти вещи, накормил,
рассказал о том, как нужно себя вести с женщинами.
– Ты знаешь, – ответил
он тоном человека, уже давно принявшего решение. – Я тебя угощаю. Разве что
хочу попросить об одном одолжении.
Я внимательно посмотрел
на него и допил пиво.
– Привези мне из России
офицерскую шинель. Если, конечно, это недорого. Я готов вернуть тебе за нее
деньги. Хочу таким образом свести счеты с Красной армией.
Его прадед был родом из
Российской империи. Какие-то исторические обиды остались. Лейба
хотел отомстить России за страдания своего пращура. За то, что сам по вине
прадеда оказался здесь и вынужден теперь помогать обнищавшим русским и кормить
их японскими деликатесами.
В родном городе я зашел
к знакомому полковнику в отставке, соседу по лестничной площадке. Он умирал от
рака желудка. Последняя стадия. Мы обнялись, сели пить чай. Черкасов
расспрашивал меня о заморской жизни. Я отвечал. Когда подоспел момент, поведал
ему о просьбе Лейбы.
– Любят они все наше, –
сказал он. – Офицерские часы. Черную икру. Девок наших
любят. Только вот к «Беломору», наверное, не могут привыкнуть.
На мою просьбу он
откликнулся радостно.
– Все равно я скоро
помру, – сказал он. – А с Америкой у нас теперь дружба. Я рад за тебя. Шинелей
у меня полный шкаф. Иди – выбирай. Как в магазине. Только парадную
оставь, пожалуйста.
Шинелей у полковника
оказалось четыре штуки. У одной супруга уже отрезала рукав для каких-то
хозяйственных нужд. Мы достали полковничий гардероб и разложили его на
небольшой двуспальной кровати.
–
Хорошие, – сказал я, разглаживая короткий шерстяной ворс старинной военной
одежды. – А ходить в ней удобно?
– Не понял.
– Ну
они такие длинные. Я давно привык к курткам. И потом жесткие. Воротник колется,
да?
– Ты, что, в шинели не
ходил? – спросил меня полковник подозрительно. – Колется ему…
Надень тогда шарф. Какого твой приятель размера?
Я примерял пиджак Лейбы. Мы с ним носили вещи одинакового размера. Это
упрощало мою задачу. С Черкасовым мне тоже повезло: мы были одного роста и
телосложения. Я надел шинель, посмотрелся в зеркало.
– Как будто на тебя
пошита, – сказал полковник. И вообще тебе военная форма к лицу. Жаль, что ты не
пошел в военное училище.
Мы вернулись к чаю.
Старик притащил с балкона банку клубничного варенья. За чаем рассказал, что год
назад к его дочери пришли устанавливать кабельное телевидение. Человек,
представившийся монтером, оказался маньяком. Изнасиловал Надьку и её старшую
дочь. Потом убил. И сам повесился в туалете. Четырехлетняя Анька три дня
бродила среди трупов. Сейчас бабушка пошла за ней в детский сад. Если я еще
немного посижу, будет шанс познакомиться.
Я горестно молчал,
оглядывая скромную обстановку. Лакированная мебель из какой-то страны
социалистического содружества, лосиные рога на стене, чеканка с обнаженной
влюбленной парой. Надвигающаяся смерть, которую он принимает со смирением и
безропотностью. Надьку я знал: мы обменивались с ней видеофильмами. Один раз
она угостила меня большим шматом настоящего
деревенского сала.
– Подожди-ка, мил
человек, – вдруг сказал Черкасов. У меня и для тебя есть подарок. Я помру – а
тебе пригодится.
Он удалился в спальню и
принес кортик. Офицерский кортик. Предмет форменной одежды на флоте. Носится по
особому указанию при парадно-выходной форме и на парадах.
– Трофей, – объяснил
он. – Настоящий. Немецко-фашистский. С подводной лодки.
– Вы решили так отомстить
немцам?
– Что, Дим?
– Ну
храните его. Будто изъяли…
Старик меня не понял. Я
задумчиво взял кортик, вынул его из ножен, вложил опять. В часах проснулась
кукушка. Она была пыльной и немного хрипловатой.
– А чья это шинель? –
мне пришла в голову неожиданная идея. – Такая маленькая. Как детская…
– А, – засмеялся
Черкасов. – Это у меня был в гостях майор Чижевский. Мелкий во всех отношениях
человек. Вместе служили. Сейчас проворовался, торгует американскими сигаретами.
Выпили. Опаздывал в аэропорт. На такси убежал прямо в кителе.
…Осенью я появился в
офисе у Эрика Кунхардта. Поговорили о том, о сем. Тот собирался переходить в Бруклинский университет.
Там больше платят. Когда появился Лейба, я вынул из
рюкзака шинель.
– Вот. Только что с
офицерского плеча, – сказал я ему. – Уникальная вещь. В России шинель как форму
отменили. Перешли на полупальто.
Рукава оказались Лейбе чудовищно коротки, но он счастливо причитал и
благодарил за подарок. Спрашивал о правилах химчистки. Маршировал по офису в
шинели, застегивал и расстегивал ее. Поднимал и опускал воротник. Он чувствовал
себя абсолютно отмщенным.