Рассказы
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2016
Михаил Окунь родился в 1951 году в Ленинграде. Окончил ЛЭТИ им.
В.И.Ульянова (Ленина). Работал радиоинженером, литературным консультантом в
ленинградской писательской организации СП СССР, редактором. Автор семи
сборников стихов и двух книг прозы. Публикации в журналах
«Волга», «Звезда», «Урал», «Нева», «Крещатик», «Интерпоэзия»,
«Зинзивер», а также в
альманахах, антологиях в России, Германии, США, Финляндии. Лауреат
премии журнала «Урал» (2006) в номинации «Поэзия». Золотая медаль конкурса
«Лучшая книга года – 2010» (Берлин) в номинации «Малая проза», премия журнала «Зинзивер» в номинации «Проза» (2014). С 2002 года живет в
Германии.
Шахматный рассказ
– Видите вот
этого мальчика? – Он навалился на стол объёмистым животом, протягивая мне
выцветшую газетную вырезку и тыча пальцем в мутную фотографию. – Это середина
пятидесятых, здесь ему лет десять-одиннадцать.
– Мальчика
никакого не вижу, – я несколько отстранился. – Какой-то молодой человек, явно
старше одиннадцати…
– Нет-нет, это
Барский, он тогда на Сахалине гремел, чемпионом был. Заметка-то о первенстве
острова. А на заднем плане – видите, у него за спиной мальчик, который на
демонстрационной доске фигуры передвигает. Это и есть Петрушин.
Действительно, я
разглядел худенького грустного мальчика с торчащими ушами, в белой рубашке и
при пионерском галстуке.
Мы сидели в
забегаловке с самонадеянным названием «Рюмочная №1» у Финляндского вокзала. Он
пришел позже, взял свои сто пятьдесят, – очевидно, уже не первые на сегодня, и
попросил разрешения присесть за мой столик. А через пару минут, приняв полдозы,
заговорил. Кончилось дело рассказом о неком юном шахматисте по фамилии Петрушин
– с извлечением из бумажника клочка газетной бумаги.
– Примерно в
этом возрасте он и переехал с родителями на материк, в Воронеж. А еще через
пару лет выиграл чемпионат СССР среди школьников. Очень был талантлив…
На кой чёрт он
пристал ко мне с этой историей? – не на кого излить? Но, видно, грызёт она
его… А под парами и разобрало.
– Как ваше
имя-отчество? – неожиданно для него и себя спросил я.
– Антон
Васильевич, – махнул он рукой и продолжал, – так вот, за первое место его
премировали путевкой в «Артек». Помните такой? Может, бывали?
– Помню,
конечно, но сам не удостаивался. Ездил в самый обыкновенный пионерлагерь, в
Ленобласть. Всеволожск, знаете?
– Я не
ленинградский, – с досадой, что я ухожу в сторону от магистральной петрушинской
темы, ответил Антон Васильевич. – Так вот, в «Артеке» с Петрушиным приключилась
очень неприятная история. (Он вроде как всхлипнул.)
Мне оставалось
только слушать.
– Петрушина как
чемпиона попросили дать сеанс одновременной игры. Играть с ним посадили не кого
попало, а пионеров и вожатых с разрядами – четвертый там, третий, даже со
вторым были. Но Петрушин быстро всех разнес. Неоконченной оставалась только
одна партия, и в ней противник Петрушина должен был победить. Но тут он
допустил нелепый зевок, и ладейный эндшпиль проиграл…
(Я было подумал,
что проиграть должен наш герой, и это станет его главной артековской
неприятностью.)
Между тем Антон
Васильевич судорожно сглотнул остатки водки из стакана и продолжал:
– Мальчик,
игравший с ним, огорчился, разумеется, расплакался. И вдруг в злобе схватил
шахматную доску, сложил ее и с размаху двинул Петрушина по голове!
Представляете?!
(Я представил.
Мне вспомнился эпизод из фильма «Джентльмены удачи»: «Ухи, ухи!..»)
– Пошла кровь.
Все кругом забегали. Петрушину перевязали голову. А на следующий день того
пионера из «Артека» с позором попёрли (он опять всхлипнул, уже явственно).
– Ну, и не такое
бывает… – вставил я, чтобы сказать что-нибудь. – До свадьбы-то зажило…
–
Конечно-конечно, голова у Петрушина зажила, только небольшой шрам на лбу
остался. Но не в этом суть дела… – он замолчал.
– А в чем суть?
– А она в том,
что после того удара Петрушин заиграл по-другому. Совсем по-другому. Стал
слишком осторожничать. Вы играете в шахматы?
– Более-менее…
– Тогда вы
должны понять. Петрушин как бы лишился тактической смелости… Нет, мастером он
стал, но никаких турниров больше не выигрывал. В разных командных участвовал,
всякие там областные первенства. Детским тренером пошел работать, и до сих пор
работает. Входит в исполком местной шахматной федерации. Но всё это не то, не
то!.. Если б не случай в «Артеке», он мог бы стать великим шахматистом!..
(Ну, про
несостоявшихся гениев мы слыхивали. Во всех областях. Особенно в писательской.
Впрочем, не будем об этом.)
– То есть, Антон
Васильевич, вы думаете, что некое сотрясение мозга могло помешать ему…
– Нет-нет, тут
чисто психологически… Он, я уверен, как бы стал бояться выигрывать… Тот
удар висел над ним, как дамоклов меч.
– Ну, не знаю…
Не ожидал же он, что теперь его будут регулярно бить шахматной доской по
кумполу! – пошутил я неудачно, учитывая всю серьёзность вопроса для моего
случайного собутыльника.
Он резко встал:
– Извините, мне
пора. Еще до гостиницы добираться.
– И я пойду.
Выйдя, мы
коротко распрощались. Я хотел спросить, по каким делам он в Петербурге, но
передумал.
Я посмотрел ему
вслед. Он тяжело и прямо двигался к метро. Плотный, тумбообразный. Похожий на
шахматную ладью. Из проигранного им эндшпиля. А то что тем горячим пионером был
именно он, я уже не сомневался.
Ветер с Невы
хорошо остужал лицо. Светился огнями Литейный мост. Ленин с броневика указывал
на другой берег, на здание ФСБ (в народе с давних пор – «Большой дом»).
Конечно же он,
Антон этот самый Васильевич! Иначе откуда такие подробности? И возраст у него
подходящий. А теперь отслеживает судьбу Петрушина. Кается, что сгубил человеку
жизнь своим ударом.
Но если
подумать, так ли уж много Петрушин потерял? Всю жизнь двигал облупленные
шахматные фигурки в каком-нибудь районном доме культуры – занимался, словом,
любимым делом. Не асфальт же, в конце концов, на улицах в жару и холод клал.
Весь день свободен, занятия только вечером, когда у школьников уроки
заканчиваются.
А что было бы,
не лишись Петрушин «тактической смелости»? Ну, в идеальном варианте, прорвался
бы в советскую шахматную элиту. Ну, двигал бы наш Петруша те же фигурки, пусть
несколько по-иному и уже за другие деньги, а не зарплату детского тренера.
Стипендию бы от государства получал. Гонорары в валюте с зарубежных турниров
родине приносил. Жизнь была бы интереснее и разнообразнее? – безусловно.
Борьба, слава… Но всё закончилось бы тем же! Ровно тем же!
Вон, прикинул я,
ему уже под семьдесят, а с работы не гонят, – уважают, значит. В исполкоме
своем опять же заседает. Подарки, наверное, к праздникам…
Я свернул на
Арсенальную набережную. Вода жирно чавкала у парапета. Слева во тьме нависала
тюремная громада «Крестов». У стены там-сям шлялись нетрезвые агрессивные
«пацаны». Прихлёбывая из бутылок, перекрикиваясь и гогоча, они в тусклом
фонарном свете собирали «пули»[1] от
запертых дружков.
А потому имело
смысл проявить тактическую смелость, поймать машину и скоренько двигать домой,
дабы избежать участи шахматиста Петрушина. Ведь тут, случись что, одним ударом
не отделаешься.
2015
Аралия и лимон
Выйдя на пенсию
в начале восьмидесятых, мать Зеленского весьма удачно устроилась на работу
цветоводом в интуристовскую гостиницу «Карелия», в десяти минутах ходьбы от
дома. И проработала там до середины девяностых, до самого разгара приватизации,
когда гостиница перешла в частные руки, и в цветоводах, дежурных по этажам,
горничных и прочей обслуге нужда отпала.
Все эти годы
Зеленский помогал маме – с перестановкой тяжелых цветочных горшков в
гостиничных холлах, с поездками в оранжереи для заказа и доставки новых
растений. Стал в гостинице своим человеком.
Само собой, в их
с мамой двухкомнатной малогабаритке появились новые растения. Главное место
среди них занимали японская аралия и лимонное деревце.
Аралия, стоявшая
в изголовье спального дивана Зеленского, быстро тянула вверх свою метелку и
вскоре достигла потолка. Была она похожа на худосочную пальму, но к этому виду
не относилась. Лимон тоже рос весьма активно, но плодоносить не желал.
Шли годы.
Зеленский оставался неженатым и бездетным. Случайные подружки становились всё
менее презентабельными. Так подкатил пенсионный возраст.
Прошло еще
несколько лет, мама умерла. Зеленский всегда боялся, что после ее смерти жизнь
станет невозможной, невыносимой. Но оказалось – терпимо, хотя иногда
подкатывало. Родственников не осталось. Одинокий выпивающий человек, довольно
робкий в жизни. Потенциальный клиент чёрных риэлторов…
Однажды
Зеленский сидел в местном злачном подвале «Русич» (здесь как-то раз багровый мордатый мужик беззлобно подшутил
над ним – мол, не с твоим фейсом в «Русиче» торчать). Он вспоминал покойную
мать и думал о том, что сложившаяся у них манера подшучивать друг над другом в
ее последний год изжила себя. Так, мама, когда уже лежала в болезни и почти не
вставала, попросила его как-то раз купить простенькие стенные часы и повесить
их пониже, в изголовье ее кровати. Часы он купил. И, вколачивая в стенку
гвоздик, неловко перегнувшись через мать, пошутил:
– Вот, тюк
молоточком в лоб – и дух с тебе вон!
Она посмотрела
на него и ничего не сказала. И сейчас, сидя над кружкой пива, он грыз себя,
вспоминая свою глупую шутку и ее взгляд…
От самоедства
его отвлек громкий смех. В компании за соседним столиком царила бойкая молодая
женщина лет тридцати пяти. Она была навеселе. Зеленский узнал ее – когда-то
работала буфетчицей в «Карелии». Татьяна, кажется… Она показалась ему
красивой.
Позже, гуляя в
сумерках по безлюдной части парка, Зеленский увидел ее спящей на скамейке.
Разбудил, кое-как довел до своего дома, удивляясь при этом собственной
решимости. Утром она смотрела на него удивлёнными глазами…
Для Зеленского
потянулись сладкие дни, наполненные густым эротическим туманом. С Таней они
почти не расставались. «Проводили время». Иногда у нее. Квартирка на пятом
этаже хрущёвки, доставшаяся ей от родителей, была сильно запущена. Одно из окон
пялилось на свет божий серо-голубым картонным бельмом. Впрочем, и у него было
не намного лучше – тридцать лет без ремонта.
Чем она
пробавлялась, он так и не понял. Во всяком случае, на какую-либо «работу» по
утрам не спешила.
Любила поесть,
что, однако, на фигуру ее пагубно не влияло. Еще больше любила выпить. Но, что
главное, по работе в «Карелии» помнила его покойную мать. Во всяком случае, так
говорила…
Как-то раз,
после особенно бурных ласк, Таня, глядя на нависшую над ними аралию, сказала:
– Какая всё же у
тебя замечательная пальма! Такая сочная зелень!
– А хочешь –
забирай! – воскликнул в порыве Зеленский. – Забирай, раз нравится! (И даже не
пустился в объяснения, что аралия отнюдь не является пальмой.)
В тот же день
они с шутками и гиканьем перетащили горшок с аралией к Тане, – благо, было
недалеко.
Прошел месяц
(«медовый», можно сказать). В отношении Тани к Зеленскому наступило заметное
охлаждение. А тут и разница в возрасте, прежде незаметная, вылезла с наглой
двусмысленной ухмылкой…
Мобильник Таня
брать перестала, сама не звонила, а заявиться в гости без звонка Зеленский не
решался. Однажды, наконец, услышал в ее телефоне нетрезвый мужской голос:
– Вас
внимательно слушают!
– Мне бы Таню…
– замирая, сказал Зеленский и получил глумливый,
со смешком, ответ:
– Выпимши
отдыхает!
Тем не менее в
последующие дни Зеленский, подогреваемый воспоминаниями и общим девизом всех
отвергнутых любовников «Не может всё так просто закончиться!», продолжал упорно
названивать. И через несколько дней услышал-таки Танин голос.
Разговор не
клеился. Женщина резко и односложно отвечала на вопросы.
– Как там наша
аралия поживает? – как можно мягче поинтересовался Зеленский. Таня еще более
раздраженно ответила:
– Как, как…
Никак… Листья паутиной затянуло, какая-то мелкая дрянь по ним ползает…
– Это тля! –
даже как-то обрадовался Зеленский. – Бороться с ней трудно, но можно. Жидкое
мыло, растительное масло, смешать в определенной пропорции. Если хочешь, я
зайду и…
– Ах, тля!.. –
внезапно перебив, истерично вскричала Таня. – Тля, значит… Такая же тля, как
ты!!!
И отключила
телефон.
Зеленский окаменел.
«Что это было?..» – сверлила его мозг киношная фигура речи. А позже, немного
успокоившись, сам себе и ответил: «Известно, что…»
Через несколько
дней, проходя мимо помойки, Зеленский увидел лежащую у мусорного бачка аралию,
распиленную на три части. Крона пожухла, листья уже начали подсыхать,
сворачиваясь в куриные лапки с поджатыми коготками. Колтун из корней еще сохранял форму цветочного горшка.
Последний, вестимо, отсутствовал, – пригодился кому-то в хозяйстве.
Спасти дорогую
покойницу уже не представлялось возможным. С минуту Зеленский постоял, склонив
голову…
От огорчения,
сильнее сказать, с горя, Зеленский изрядно запил. И потому начисто забыл
поливать лимон. А ведь когда-то мама учила, что поливка лимона должна быть
ежедневной и обильной.
Но эта
вынужденная сухая голодовка возымела для растения внезапные последствия. Через
несколько дней якобы бесплодный лимон вдруг выбросил пять тонко благоухающих
цветков, сердцевины которых вскоре превратились в темно-зеленые матовые
бомбошки. Которые затем стали глянцевыми ярко-желтыми плодами, быстро
набиравшими объём,– идеальной формы, с тонкой кожурой. И, в конце концов,
настолько крупными, что веточки пришлось подвязывать, чтоб не сломались под их
тяжестью. Зеленский, придя в норму, делал это с большим тщанием.
И вообще,
метаморфоза, произошедшая с лимоном, отчасти примирила Зеленского с окружающей
действительностью, и он набрался терпения жить дальше.
2015
[1] «Пули» – свернутые в конусную трубочку записки, утяжелённые хлебным мякишем. Эти «пули» узники Следственного изолятора №1, именуемого в народе «Крестами», выдувают через свернутую в трубку газету и обстреливают ими улицу, где их подбирают адресаты (Примеч. автора).